Таким образом, поскольку классические анархисты сознавали, в какой степени здоровая в биологических терминах жизнь зависит от взаимопомощи на каждом своём уровне, и ясно видели аналогии между животным миром и человеческим обществом, практически нет сомнений, что они – как и их последователи сегодня – прониклись бы заботами современных экологов. Особым вкладом Кропоткина – наряду с его теоретическим вкладом во «Взаимной помощи» – было установление связи анархизма (посредством конкретных предложений промышленных и аграрных реформ, высказанных в работах, подобных книге «Поля, фабрики и мастерские») с движением за сохранение окружающей среды в интересах более полноценного существования, движения, достигшего зрелости только в последние десятилетия под давлением возрастающего экологического дисбаланса и резко сократившихся запасов топлива и сырьевых материалов.
Анархизм, существовавший уже более ста лет как отдельное отчётливо идентифицируемое политическое движение и в своей теоретической форме начавшийся с публикации «Политической справедливости» Годвина в конце XVIII века, на протяжении своей истории принимал множество форм, поскольку, в отличие от марксизма, он так никогда не и разработал формальной ортодоксальной доктрины или жёсткой организационной структуры, так как и то, и другое противоречило бы его акцентированию спонтанности как проявления свободы. Некоторые из форм, которые принимал анархизм, приводили к сенсационной публичности и вызывали крайнюю враждебность; бывали периоды, когда, к примеру, фанатики-анархисты – подобно фантикам из других движений – прибегали к покушениям на правителей и другим террористическим актам. Но такие крайние анархисты всегда представляли незначительное меньшинство, а кроме них были и другие, кто, подобно Толстому, верил, что анархистское отрицание принуждения автоматически означает отказ от насилия; Ганди причислял себя к анархистам такого типа.
Пожалуй, более существенными были различия во взглядах анархистов на то, как общество должно быть организовано политически и экономически и как должен быть осуществлён переход от несвободного общества. Ключевой для всех анархистских доктрин была убеждённость в том, что если даже человек не был по своей природе добр, он, по крайней мере, был от природы социален, а власть принуждения разрушила этот естественный общественный инстинкт. Все анархисты также соглашались, что громоздкие централизованные организации всех видов несут в себе опасность принуждения, и поэтому неизменно увязывали принцип добровольности с общественной, экономической и политической децентрализацией. Организация, утверждали они, должна начинаться с низового уровня, так, чтобы люди в небольших группах и отдельных локальных районах могли контролировать всё, что имеет к ним непосредственное отношение и не касается никого другого. При расширении диапазона интересов анархисты предпочитали не координацию, навязанную сверху некоей удалённой главенствующей властью, но применение того, что они называли «принципом федерации». Под этим они подразумевали, что общие дела города рассматриваются федерацией улиц и участков, направляющей делегатов на городские собрания, причём инициативы исходят с мест, а само такое общество строится на федеративных принципах снизу доверху – от города к району, от района к региону, и так далее, при этом полномочия принимать решения всегда восходят наверх от низового уровня, но не спускаются вниз некоей центральной властью. Очевидна важность этих взглядов на организацию общества с точки зрения задач экологов, так как потенциальная опасность экологического бедствия всегда раньше всего признаётся именно на местном уровне. Действительно, централизованные органы управления в сравнении с децентрализованными более склонны игнорировать признаки наступления экологической катастрофы, прикрываясь интересами так называемого национального благосостояния или даже открыто признавая интересы корпораций.
Параллельно с постоянным анархистским упором на децентрализацию можно выделить и другой аспект (его вряд ли можно классифицировать как теорию), сближающий анархистов с современными экологами. Это склонность к упрощению, а не к всё более нарастающему усложнению образа жизни.
Теоретически ранние анархисты действительно были склонны разделять с социалистами XIX века убеждение, согласно которому при должном управлении всеми мировыми ресурсами не было бы пределов физическому изобилию, которым люди могли бы с радостью пользоваться; именно это допущение со стороны Годвина позволило Мальтусу выдвинуть свои знаменитые аргументы о пределах природных ресурсов и их вероятном воздействии на прогресс и народонаселение. Поскольку мир в XIX веке всё ещё был – по нашим меркам – весьма мало населён, а также поскольку увеличение доступных ресурсов на протяжении века всегда превосходило возможности потребления при тогдашнем уровне технологического развития, предупреждения Мальтуса оставались без внимания анархистов, как и большинства других людей, вплоть до 1960-x годов.
Однако в случае анархистов существовал и компенсирующий фактор. По своему темпераменту они всегда отдавали предпочтение скромному и даже аскетичному образу жизни. Причиной тому был ряд представлений. В самом анархистском подходе было некое безусловное изначальное пуританство; анархисты были склонны рассматривать богачей и как жертв, достойных жалости, и как негодяев, достойных осуждения, такой дуализм восприятия был не столь редок среди религиозных фундаменталистов, для которых анархисты всегда были ближайшим светским аналогом. В то же самое время, анархисты не только чувствовали, что жизнь человека должна быть как можно более спонтанной и естественной (а значит, и незатруднённой материальными привязанностями), но также полагали, что стремление к богатству приводило к бедствиям экономической централизации, а значит, и к политической власти. В силу этих разнообразных причин такие анархистские мыслители, столь далеко отстоящие друг от друга во времени, как Пьер-Жозеф Прудон в середине XIX века и Пол Гудман в середине XX, были сторонниками того, что Гудман называл «достойной бедностью» – упрощение жизни, которое приведёт к упрощению организации общества и экономики. Анархисты и тесно связанные с ними либертарные социалисты, такие как Лев Толстой и Уильям Моррис, были глубоко озабочены дегуманизирующим эффектом машинных технологий, и хотя ни Толстой, ни Моррис не отвергали полностью использование машин там, где существовала необходимость ликвидации некоторых унизительных форм чёрной работы, и они сами, и их последователи стремились к такому будущему, в котором возродились бы ручные ремёсла и прекратилось бы вызванное промышленной революцией разрушение человека и окружающей среды.
В Индии, где предмеханизированное деревенское общество не только выжило в период британского правления, но и охватывало значительное большинство населения, Ганди – на которого во многом повлияли такие западные анархисты, как Толстой, Кропоткин и Торо, – планировал создать основанное на сельских поселениях общество с экономикой, опирающейся на ремёсла и простой, аскетичный образ жизни. Это не было всего лишь азиатской адаптацией анархизма; в Испании в первые месяцы Гражданской войны в 1936 году жители множества деревень в Андалусии, где у анархистов были последователи среди сельскохозяйственных рабочих, изгоняли своих землевладельцев, обобществляли землю и затем принимались строить самодостаточные локальные экономики, в рамках которых они стремились упростить свои нужды ради автономии деревни. Но, как отмечали наблюдатели, их цели определялись как политико-экономическими соображениями, так и в не меньшей степени моралью; они приветствовали недоступность предметов роскоши, таких как алкоголь или даже кофе, с представлением, что теперь их жизни оказались не просто освобождены, но и очищены.
Важным аспектом этой тенденции является не латентное пуританство, обнаруживаемое под анархическим темпераментом, но, скорее, тот факт, что единственные среди всех левых партий, анархисты – в отличие от либералов, социалистов, коммунистов и различных националистических движений – не были приверженцами постоянного материального прогресса и философии экономики роста. Они были склонны полагать, что хорошая жизнь, свободная жизнь не просто возможна, но и более достижима и надёжна при большей избирательности в подходе к технологическому развитию, в подходе, который не воспринимает богатство как необходимое благо. Они даже были готовы согласиться с тем, что в традиционных либеральных или социалистических понятиях рассматривалось бы как регресс, при условии, что это принесёт выгоды не столь материального характера. И стоит заметить, что такая тенденция встречалась у анархистов наряду с отрицанием или игнорированием ими аргументов Мальтуса, касающихся взаимосвязей между демографическим давлением и ограниченностью природных ресурсов.
Нельзя сказать, чтобы анархизм как историческое движение совсем не смог доказать ценность своих концепций децентрализованного либертарного общества. В широком смысле у него никогда и не было реальной возможности это сделать. Из-за своего недоверия к чрезмерной организованности анархисты медленно адаптировались к господствующим направлениям в экономике XIX века. Прудон стремился как можно дольше сохранять общество независимых крестьян и ремесленников, чьи земли и мастерские гарантировались бы им в качестве пожизненных «владений», а их продукция обменивалась бы посредством системы трудовых квитанций. Лишь с неохотой он соглашался с тем, что развитие системы заводов и железных дорог требовало появления ассоциаций рабочих для коммуникации и управления крупными производственными объектами. Даже когда позднейшие теоретики, такие как Бакунин и Кропоткин, разработали анархистские схемы коллективной собственности на средства производства и распределения (на основе классического лозунга «От каждого по его способностям, каждому по его потребностям»), индивидуализм и регионализм анархистов отражался как в их взглядах на политическую организацию (они очень крепко держались за идею «коммуны», соответствовавшей деревне или городскому кварталу, суверенной в экономических и политических вопросах), так и в их идее революционной тактики, основанной на методе индивидуального действия боевиков (так называемая «пропаганда действием»), – тактики, которая, как они надеялись, своим примером сможет побудить народ начать спонтанное восстание, разрушить пагубную и угнетательскую структуру государства и на её месте создать естественные ячейки свободного кооперативного общества.