Мишель Онфре
В обществе мадам Бовари
Для большинства жизнь без боваризма[55] превратилась бы в кошмар. Считая себя не теми, кем они в действительности являются, воображая себя находящимися в положении, отличающемся от реального, люди, конечно, избегают трагического, но лишаются своей собственной сущности. Я не презираю верующих, я не считаю их смешными или ничтожными, но меня приводит в уныние то, что они предпочитают успокаивающие детские сказки жестоким реалиям взрослых. Лучше уж вера, которая успокаивает, чем разум, который тревожит, – даже ценою вечного интеллектуального инфантилизма: вот ход действия метафизической уловки, имеющей чудовищную цену.
Во мне пробуждаются самые глубокие чувства, когда я становлюсь свидетелем столь несомненного отчуждения: сострадание к обманутым и одновременно с ним – неудержимый гнев по отношению к тем, кто их постоянно обманывает. Не ненависть к поставленным на колени, но уверенность в том, что я никогда не приду к мирному соглашению с теми, кто приказывает им занять эту унизительную позицию и удерживает их в этом положении. Разве можно презирать жертв? И разве можно не бороться против их мучителей?
Духовная нищета порождает самоотречение: она приводит к сексуальной, психической, политической, умственной и иным формам нищеты. Странно, как зрелище отчуждения ближнего заставляет улыбаться того, кто не замечает своего собственного отчуждения. Христианин, который питается рыбой по пятницам, смеётся над мусульманином, отказывающимся от свинины, в свою очередь, глумящимся над евреем, отвергающим ракообразных… Любавичский хасид, раскачивающийся перед стеной плача, смотрит с удивлением на христианина, коленопреклонённого перед генуф-лекторием[56], в то время как мусульманин укладывает свой молитвенный коврик в направлении Мекки. Тем не менее никто из них не приходит к выводу, что соломинка в оке соседа ничем не хуже бревна в его собственном глазу. И что критический дух, столь уместный и всегда приветствуемый, когда речь идёт о других, лишь выиграет, если будет распространён и на его собственные воззрения.
Легковерие людей выходит за рамки наших представлений. Их стремление не замечать очевидного, их желание ещё более отрадного зрелища, даже если оно является в высшей степени выдумкой, их воля к слепоте не знает границ. Уж лучше небылицы, выдумки, мифы и детские сказки, чем наблюдение разоблачения жестокости реальности, чтобы стерпеть очевидную трагичность мира. Чтобы предотвратить смерть, homo sapiens её увольняет. Чтобы избежать необходимости решать проблему, он её упраздняет. Умирать придётся только смертным; верующий же, наивный и глупый, знает, что он бессмертен, что он выживет в глобальной гекатомбе…
Затаившиеся дельцы
Я не питаю неприязни к людям, использующим метафизические уловки ради выживания; с другой стороны, те, кто организует тёмные делишки и, проповедуя идеал аскетизма, между прочим, ни в чём себе не отказывает, окончательно и бесповоротно расположены напротив меня, на другой стороне экзистенциальной баррикады. Торговля другими мирами вселяет уверенность в того, кто их рекламирует, потому что так он находит предлог для укрепления своей собственной потребности в психической помощи. Подобно тому как зачастую психоаналитик возится с другими, чтобы ему не приходилось слишком уж пристально задумываться о собственных слабостях, викарий монотеистических богов навязывает своё мировоззрение другим день ото дня, чтобы самому ещё более надёжно принять свою же веру. Строго по методу Куэ…[57]
Скрывать личную духовную нищету, усугубляя её у других, избегать зрелища этой нищеты у себя самого, драматизируя нищету всего мира, – Боссюэ[58], эталонный проповедник! – как много существует уловок, которые должны быть осуждены. Простой верующий – это одно, а тот, кто называет себя пастырем, – уже совсем другое. До тех пор пока религия остаётся внутренним делом человека, в конце концов, речь ведётся исключительно о неврозах, психозах и иных личных вещах. Существуют разные извращения, которые допустимы, пока не подвергают опасности или угрозе жизни других…
Мой атеизм активизируется, когда личное убеждение становится общественным делом, и во имя чьей-то личной умственной патологии и в соответствии с ней переустраивается мир и для всех других. Между персональным экзистенциальным ужасом и управлением телом и душой других существует целый мир, в котором ведут активную работу затаившиеся дельцы от этой духовной и умственной нищеты. Искажение влечения к смерти, которым они обрабатывают весь мир, не спасает страждущего и не меняет ничего в его страдании, но лишь загрязняет вселенную. Желая избежать негативности, он распространяет её вокруг себя, а затем порождает на свет психическую эпидемию.
Во имя Яхве, Бога, Иисуса и Аллаха – своих полезных выдумок – Моисей, Павел Тарсянин, Константин, Магомет сумели управлять теми тёмными силами, которые их захватывают, терзают и мучают. Проецируя их тьму на мир, они затемняют его ещё сильнее и не облегчают никакую боль. Патологическая власть влечения к смерти излечивается не хаотичным и магическим разбрызгиванием грязи, но философской работой над собой. Правильно проведённая интроспекция даёт отпор фантазиям и заблуждениям, которые питают богов. Атеизм – это не терапия, а восстановленное психическое здоровье.
Наращивать Просвещение
Эта работа над собой предполагает философию. Не веру, предания, мифы, но разум, правильно проведённое самонаблюдение. Мракобесие – этот питательный перегной для религий – борется с западной рационалистической традицией. Надлежащее использование нашей мыслительной способности, поведение нашего разума в соответствии со здравым смыслом, претворение в жизнь подлинной готовности к критике, общая мобилизация нашего рассудка, желание развиваться, стоя на ногах, а не на коленях, – вот множество способов, чтобы отбить наступление иллюзий. Всё это – возвращение к духу Просвещения, давшего имя XVIII веку.
Конечно, многое можно было бы сказать об историографии этого второго Великого века[59]. Пристально уставившись на Французскую революцию, историки следующего века пишут вдогонку своеобразную историю. В ретроспективе предпочтение отдаётся тому, что, как кажется, могло напрямую породить или активно содействовать недавнему историческому событию. Это иронические деконструкции Вольтера, Монтескьё и его три ветви власти, «Общественный договор» Руссо, Кант и его культ разума[60], генеральный подрядчик «Энциклопедии» д’Аламбер и т. д. На самом деле эти блистательные фигуры Просвещения – безусловно презентабельные и политически корректные – были самыми смелыми из всех, кого могли вынести историки.
Я считаю Просвещение более пылким, более вольным, гораздо более смелым. Поскольку при всём кажущемся разнообразии всех этих замечательных людей объединяет деизм. И все они решительно боролись против атеизма, к чему эти избранные мыслители также добавили равновеликое и полнейшее презрение к материализму и чувственности – все философские возможности, составлявшие левое крыло Просвещения и центр радикальности, который был подвергнут забвению, но который может быть востребован в наши дни. Тот, который мне нравится.
Кант несравненен в сдерживании дерзости. «Критика чистого разума» предлагает на шести сотнях страниц нечто, способное взорвать западную метафизику, но философ в итоге отступает. Разделение между верой и разумом, ноуменами и феноменами увековечивает два отдельных мира – это уже большой шаг вперёд… Дополнительное усилие могло бы позволить одному из этих миров – разуму – потребовать права на второй – веру. И анализ не пощадил бы вопрос веры. Ибо заявляя об этих двух отдельных мирах, разум отказывается от своих сил, он щадит веру, и религия спасается. И на этом основании Кант может постулировать (!) (какая потребность в столь многих страницах, которые могут быть сведены к постулированию…) Бога, бессмертие души и существование свободной воли – три столпа всякой религии.
Против антиклерикальной религии
На фоне этого опустошённого пейзажа осаждённого Запада борьба некоторых антиклерикалов порою кажется загрязнённой идеологией противника: многие из тех, кто сражается за наше дело, выглядят в точности как священнослужители. Или даже хуже: как карикатуры на священнослужителей. К сожалению, от современного вольнодумства отдаёт ладаном, оно бесстыдно попахивает святой водой. Ставши пасторами Церкви атеистических ханжей, деятели этого исторически значимого движения, похоже, упустили те возможности, которые мог дать постмодерн. Сегодня мы не сражаемся с монотеизмом при помощи оружия времён республики Гамбетты[61].
Конечно, борьба вольнодумства сыграла важную роль в наступлении современности: деконструкция христианских выдумок, освобождение совести, секуляризация юридической присяги, образования, здравоохранения и армии, борьба против теократии во имя демократии, особенно в её республиканской форме, достигла самой известной победы – отделения церкви от государства.
Тем не менее светские догматы, гражданские церемонии – крещения, причастия (!) – молодёжные фестивали, борьба с колокольным звоном в сёлах, стремление ввести новый календарь, иконоборчество, борьба против ношения ряс – во всём этом чувствуется так много общего с практиками из арсенала христианства. Дехристианизация осуществляется не посредством подобных игр и безделушек, а посредством работы над совокупностью знаний эпохи, посредством воспитания совести в сторону разума. Ведь революционный эпизод дехристианизации произвёл так же быстро культ Верховного Существа[62] и другие празднества, столь же клерикальные, глупые и неуместные.
Давайте мыслить диалектически: подобные эксцессы объясняются и оправдываются суровостью борьбы в то время, неуступчивостью противников, располагавших полной властью над телом, душой и совестью, и захватом христианами всех механизмов в обществе – гражданских, политических, военных. Когда вольнодумцы клеймят своих врагов, называя их вшами и трутнями (паразитами), змеями и гадами (коварными), свиньями и козлами (грязными, вонючими и похотливыми), совами и летучими мышами (существующими во мраке, мракобесами), грифами (любителями вкуса мертвечины[63]!), воронами (во всём чёрном), церковники отвечают им: обезьяна (Дарвин!), свинья (неутомимый эпикурейский поросёнок[64]), псина (совокупляющиеся на публике собаки, столь милые Диогену)… Пикантность острот возрастает, а уровень дискуссии снижается.
Сущность и форма этики
Ещё более неловкий момент: воинственный антиклерикализм опирается на иудео-христианскую этику и зачастую довольствуется её копированием. Иммануил Кант, написав книгу «Религия в пределах только разума», представил молитвенник по светской этике: евангельские добродетели, принципы десяти заповедей, призывы из заветов извлекают пользу из новой подачи. Форма меняется, но сущность остаётся прежней. Секуляризация иудео-христианской морали идеально соответствует имманентному переписыванию трансцендентного дискурса. Исходящее с небес не упразднено, но дополнительно адаптировано для земли. Кюре и чёрный гусар[65] Республики сражаются друг с другом, но, в конечном итоге, они оба сражаются за мир, схожий по своей сути.
Учебники нравственного воспитания в республиканских школах учат главенству семейных ценностей, добродетели труда, необходимости уважать своих родителей и почитать старших, правомерности национализма, патриотическим обязанностям, недоверию по отношению к плотскому, телесному и страстям, благородству ручного труда, подчинению политической власти, обязанности помогать бедным. Что может возразить этому сельский кюре? Труд, семья, отечество[66] – святая троица – и светская, и христианская.
Светская мысль – это не дехристианизированная, а имманентно христианская мысль. С рациональным языком сохраняется сама сущность иудео-христианской этики, хоть и в нетрадиционной для этой идеи манере. Господь покидает небеса, чтобы спуститься на землю. Он не умирает, его не убивают, его даже не берегут – его адаптируют к земле чистейшей имманентности. Иисус остаётся героем обоих видений мира, его лишь просят убрать нимб, чтобы избежать слишком уж демонстративных признаков…
Отсюда и релятивистское определение антиклерикализма: хотя парадигма и остаётся иудео-христианской, делается вид, как будто религия не пронизывает, не пропитывает совесть, тело и душу. Мы говорим, думаем, живём, действуем, мечтаем, фантазируем, едим, страдаем, спим, постигаем по иудео-христиански, сконструированные двумя тысячелетиями форматирования по канону библейского монотеизма. С той поры антиклерикализм сражается за то, чтобы каждому было позволено мыслить так, как он хочет, верить в своего собственного бога, пока он не выносит это на публичное обсуждение. Но публично правит балом секуляризированная религия Христа…
В данном случае нет никаких проблем с тем, чтобы провозгласить в современной Французской республике равенство еврея, христианина и мусульманина, а заодно и буддиста, синтоиста, анимиста, политеиста, агностика и атеиста. Может легко создаться впечатление, что все эти верования между собой абсолютно равнозначны – переживаемые в глубине души как личное убеждение, поскольку вовне, на уровне общественной жизни, окружений, форм, сил – сущности, так сказать, – этика, политика, медицинская этика, право, политические права остаются иудео-христианскими!
К постхристианскому антиклерикализму
Давайте выйдем за пределы антиклерикализма, слишком сильно укоренённого в том, с чем он якобы борется. Поаплодируем ему за то, чем он когда-то был, восхвалим его прошлые сражения, поднимем тост за то, что ему причитается. Но дальше продолжим в диалектической манере. Сегодняшние и завтрашние битвы требуют нового оружия, лучше выкованного, более эффективного, – инструментов, адекватных эпохе. Потому требуется дополнительное усилие для дехристианизации этики, политики и всего прочего. А с ними – и антиклерикализма, который бы только выиграл, освободившись ещё сильнее от иудео-христианской метафизики, и который мог бы на самом деле послужить в грядущих войнах.
Потому что провозглашая равенство между всякой религией и отрицанием всякой религии, как к этому побуждает победивший сегодня антиклерикализм, мы поддерживаем релятивизм: равенство между магической и рациональной мыслью, между выдумкой, мифом и аргументированным дискурсом, между рассказами о чудотворности и научным мышлением, между Торой и «Рассуждением о методе», Новым Заветом и «Критикой чистого разума», Кораном и «Генеалогией морали». Моисей равноценен Декарту, Иисусу, Канту, Магомету и Ницше…
Равенство между верующим евреем, убеждённым, что Бог обращался к его предкам, чтобы поведать им об их избранности, и с этой целью раздвинул море, остановил солнце и т. д., и философом, действующим на основании гипо-тетически-дедуктивного метода? Равенство между правоверным, убеждённым, что его герой был рождён девственницей, распят в правление Понтия Пилата, воскрес на третий день и с той поры проводит спокойные дни, сидя по правую руку от отца, и мыслителем, деконструирующим фабрикацию преданий, построение легенд, создание мифов? Равенство между мусульманином, убеждённым, что если он выпьет божоле и съест жаркое из свинины, то это однозначно закроет ему путь в рай, а вот убийство неверного, наоборот, распахнёт пред ним райские врата, и скрупулёзного аналитика, который, основываясь на позитивистском и эмпирическом принципах, демонстрирует, что монотеистическое верование равнозначно верованию анимиста-догона[67], считающего, что духи его предков возвращаются на землю в телах лисиц? Если ответ на эти вопросы – «да», то нам пора перестать думать…
Подобный релятивизм губителен. Отныне под предлогом антиклерикализма все дискурсы равноценны: заблуждение и правда, ложь и истина, причуда и серьёзность. Мифы и выдумки имеют такой же вес, что и разум. Магия столь же важна, как наука. Грёзы – не менее чем реальность. Но дискурсы неравнозначны между собой: дискурсы невроза, истерии и мистицизма происходят из иного мира, нежели позитивистский дискурс. Недопустимо более ставить на один уровень палача и жертву, добро и зло, недопустимо мириться с нейтральностью, с благожелательностью по отношению сразу ко всей совокупности возможных типов дискурса, включая дискурс магического мышления. Должны ли мы сохранять нейтральность? Можем ли мы всё ещё позволить себе эту роскошь? Я так не думаю…
В час начала последней битвы – уже проигранной – в защиту ценностей Просвещения против магических суждений надлежит пропагандировать постхристианский антиклерикализм, а именно атеистический, воинственный и радикально противостоящий всякому общественному выбору между западным иудео-христианством и противостоящим ему исламом. Ни Библии, ни Корана. Раввинам, кюре, имамам, аятоллам и прочим муллам я по-прежнему предпочитаю философа. Я предпочитаю апеллировать не ко всем этим теологиям и абракадабрам, но к учениям, альтернативным господствующей философской историографии: смеющимся[68], материалистам, радикалам, циникам, гедонистам, атеистам, сенсуалистам, сладострастным[69]. Они-то знают, что существует лишь один мир, и что всякая пропаганда другого мира заставляет нас утрачивать пользу и преимущества единственного существующего мира. Вот уж воистину смертный грех…