в твоей только воле, Зевс-отец;
если вырвалось слово безрассудное
его мне прости;
разум меня покидает».
Симонид поет о страданиях Данаи, держащей на руках своего ребенка, Персея, поет о нежности, страхе и мольбе, которые будоражат ее сердце.
Пронзительные стихи, глубокие и такие актуальные, стоит лишь подумать о трагедии мигрантов, брошенных на произвол судьбы в море. Среди них есть и Данаи, и Персеи.
Отыщется ли еще один Симонид, который сможет воспеть их трагедию и тронуть не только наши сердца, но и сердца будущих поколений?
Глава пятаяАнтропологические константы и культурная эволюция
Ты до сих пор орудуешь камнем и пращой; человек моего времени.
1. Люди не меняются
На предыдущих страницах мы обсуждали ощущать конечность жизни. Размышления можно считать антропологической константой, характерной для нашего вида. Однако мы еще и приводили примеры людей-новаторов, живших в более или менее отдаленные времена. Их конформисты разных эпох называли глупцами, поэтому могло сложиться впечатление, что современные люди отличаются от древних не своим физическим строением, а самой своей человеческой сущностью.
Я убежден, что условия жизни, обычаи, климат, форма правления и прочее влияют на поведение жителей определенного региона в заданный период времени, но весьма опосредованно. Люди (мое утверждение одним может показаться здравым, а другим, неправдоподобным) не меняются со временем, потому что для этого нужно изменить человеческую генетику. На протяжении веков, когда одно поколение сменяло другое, под влиянием предсказуемых, а иногда, весьма ощутимых внешних воздействий менялись и формы самовыражения. Эти вариации, которые я бы назвал одеждой, в разных частях света могут различаться. Человек Средневековья кажется нам очень непохожим на человека нынешнего поведением и мышлением. Причина кроется в обстановке, окружавшей его, и культурных особенностях, которые и тогда, и сейчас, программируют проявления человеческого самовыражения. С генетической же точки зрения, все сменяющие друг друга поколения абсолютно одинаковы, отличаются лишь внешние, преходящие проявления, которые мы называем «историей». Перефразируя слова Медеи из фильма, в котором Пьер Паоло Пазолини пересказал сюжет трагедии Еврипида, можно сказать, что каждый человек – это сосуд чужого знания.
Человек был человеком и остается им, подобно кошке, льву или буриданову ослу[74], вечно сомневающемуся в правильности своего выбора. История – это ряд событий, следующих одно за другим. Они повествуют, если воспользоваться понятиями, уже прозвучавшими у Пьер Паоло Пазолини, о развитии, то есть о том, что происходит в сфере технологии, науки и искусства в данный момент, но у них нет никакой возможности изменить, то есть улучшить самого человека. У них нет такой возможности, потому что ее просто не может у них быть; чтобы изменить человека, нужно изменить его ДНК. Как известно, попытки неоднократно предпринимались, и по крайней мере я слежу за этим процессом с ужасом.
Мишель Фуко в книге «Слова и вещи» утверждал, что человек, как вид, давно мертв, но это не так. Человек жив и даже неизменен, пусть его одежда и меняется на протяжении веков. Не существует такого понятия, как «постчеловек», сущностные основы его животной природы неизменны. Это равносильно заявлению, что собаки больше не собаки, а кошки – не кошки, хотя их одомашнивание и шло по-разному.
Постчеловека не существует, потому что человек не меняется, не становится лучше или хуже. Его характеризовало и характеризует инстинктивное стремление к господству над себе подобными, к превосходству над ними, к тому, чтобы поставить их в услужение себе, а то и превратить в рабов как физически, так и в случае, когда мы говорим о взаимоотношениях начальника и подчиненного.
Господство над другими, на мой взгляд, является одним из врожденных качеств человека, наряду с любопытством, стремлением к самопознанию и исследованию окружающего мира, к экспериментам с новыми видами оружия и, говоря современным языком, с технологиями коммуникации и цифровой революции. Последние, по сути, являются инструментами, но они могут стать настоящим оружием, как пушки и бомбы, ведь их можно с легкостью использовать для утверждения господства над другими, управления их жизнью или, более тонко, их мышлением. Подобные технологии, сравнимые с оружием экономического, политического и морального господства, распространили по всему миру философию всеобщего безудержного потребительства, культ вещей, еды, пусть даже в ущерб собственному здоровью. При этом система цинично забывает о тех, у кого нет средств к существованию. В одной из своих книг я назвал этот процесс «булимией потребления и анорексией ценностей»[75].
Глобализация утвердила везде культ бога рыночных отношений. Вирус Covid-19 на этом фоне выступил в роли демона, напоминающего о незначительности и бесполезности нашего существования в животном мире. Стадный иммунитет в таком случае кажется эффективной техникой уничтожения самых бесполезных особей, в большинстве своем это самые слабые, самые бедные, самые старые. Бедность может открыть дверь в небесный рай, но на земле она, конечно, не открывает ни одной двери. Наоборот, эти двери часто захлопывают перед лицом обездоленных, которые стучатся к нам в поисках помощи. Болезнь – это тяжелый и проклятый путь, путь слуги или раба.
Как уже говорилось выше, человек не меняется с течением времени. Существует молодая версия человека, любопытная, жаждущая открывать мир и узнавать других людей; версия, которую кентавр Хирон, учитель Ясона в «Медее» Пьер Паоло Пазолини, назвал бы священной. Есть и взрослая вариация, переосмысливающая жизнь и боящаяся смерти, «не священная»; но это один и тот же человек, который просто несколько раз за свою жизнь меняет платье.
В определенный период, будь то век или поколение, человека, как статую, лепит общество, в котором он живет. Его учат и навязывают представление о том, какой должна быть его жизнь. Школа – это скульптор, как и семья, экономика, чьи потребности – и реальные, и, в особенности те, что возникают в процессе коммуникации, – выступают в роли пастухов пассивного стада.
Если мы направим воображаемую камеру на современного человека, то обнаружим существо по-другому одетое, но движимое теми же животными инстинктами, что и раньше. Очень интересный результат. Первое отличие, которое бросается в глаза: современный человек движется быстрее, словно торопится куда-то прийти, что-то сделать, с чем-то расквитаться. На самом же деле изменилось само восприятие времени. Кажется, что часы тикают быстрее и поэтому нужно спешить, даже если перед тобой всего лишь преходящая цель, а не та, к которой ты стремился всю жизнь. Рыночная экономика, философия потребления, ориентация на успех, политика неолиберализма – все это подразумевает спешку. Нужно торопиться, чтобы обогнать конкурента.
Если сравнить жизнь в современном обществе с велосипедной гонкой, вроде «Джиро д’Италия» или «Тур де Франс», то человек больше заинтересован в том, чтобы добраться до финишной черты. Ему нет дела, где эта черта находится, в Париже или в Милане, для него эти места не более чем захолустные деревеньки. Подобная спешка распространяется и на социальную, экономическую и политическую деятельность, ориентирующуюся на день сегодняшний или завтрашний, но никогда не на долгосрочную перспективу. Вспоминаются опасности, связанные с изменением климата, борьбу с которыми – актуальную, как никогда, – ведут с помощью риторики, пустословия, о чем говорила юная Грета Тунберг. Конкретные действия откладывают на будущее, оставляют грядущим поколениям – циничный, аморальный обман наших детей и внуков, долг, который им придется выплачивать.
Кажется, что часы тикают быстрее и поэтому нужно спешить, даже если перед тобой всего лишь преходящая цель, а не та, к которой ты стремился всю жизнь.
В искусстве, как изобразительном, так и литературном, влияние ускорившейся жизни, на мой взгляд, всегда связано с новой концепцией скоротечности времени, мгновений, которые нужно ухватить, пока они не исчезли навсегда. К счастью, подобные работы зачастую создаются так же быстро, как исчезают, и не оставляют глубокого следа. Они задерживаются в памяти общества лишь на короткое время.
2. Новые реалии в науке и искусстве
Что касается культурной эволюции, то она берет начало на заре времен, причем ее материальные этапы иногда овеяны мифами: огонь, изобретение колеса, первое использование инструментов. С исторической точки зрения тип эволюции, затрагивающий все аспекты жизни людей, от приготовления пищи до установления законов, был отмечен ростом научных знаний. Это привело к существенным изменениям в мировоззрении и «месте», которое занимает в нем человек.
Упрощая и перефразируя Грегори Бейтсона: каждый школьник знает[76], что существуют три «коперниковские» революции, которые повергли нас в смятение: новаторские идеи, изложенные Николаем Коперником в сочинении «О вращении небесных сфер» (1543), «Происхождение видов» Чарльза Дарвина (1859) и «Толкование сновидений» Зигмунда Фрейда (1899).
Три текста, три тезиса, которые были неприемлемы с точки зрения здравого смысла и моральных устоев своего времени, но накрепко впитались в культуру последующих эпох, по крайней мере, в западную.
На рубеже двух последних столетий вся Европа, особенно ее блистательные столицы – Лондон, Париж и Вена – переживала период великого научно-технического прогресса и развития искусства. Животный мир, вырванный Чарльзом Дарвином из хрустального кокона книги Бытия, демонстрировал постоянное развитие, самосовершенствование, как на макроскопическом, так и на микроскопическом уровнях. Оптические микроскопы непрерывно улучшались, что помогло увидеть ранее невообразимые организмы. Исследования органов, тканей и клеток на более глубоком уровне, надеюсь, когда-нибудь раскроет их тайны. Структурные и функциональные связи между всеми живыми организмами, включая человека, становились все более неоспоримыми. Тем самым подтверждался парадоксальный вывод Чарльза Дарвина о том, что человек – это один из видов животных; как любой другой вид он появился в результате эволюционного процесса, в котором более важную роль играет случайность, чем жесткая причинно-следственная связь. Из-за столь смелого заявления Чарльз Дарвин, потрясающе спокойный человек, казался современникам настоящим безумцем, не зря же в 1