История, на мой взгляд, наука странная и не всегда понятная. Из истории следует, что и взятие Казани и даже опричнина были исторически неизбежны. Но из той же истории становится понятным, что царь Иван Грозный был одним из самых лицемерных, низких, мелких, отвратительных и отталкивающих существ на нашей планете. Трудно как-то при этом радоваться его историческим заслугам.
Папа мне подмигнул. Но я не стала спорить с Дмитрием Максимовичем и его женой. Я уже давно убедилась, что они не принадлежат к числу тех взрослых, которые поощряют дискуссии по поводу высказанных ими взглядов.
А стихи я послала в журнал. В «Рассвет». Мне долго не отвечали. Лишь совсем недавно, примерно за неделю до того, как я попала сначала под Володины «Жигули-Ладу», а потом в этот травматологический центр, мне прислали письмо, словно написанное папиным заведующим Дмитрием Максимовичем. Вот и сочиняй после этого стихи на исторические темы.
Хотя это письмо из редакции журнала помогло мне понять, зачем людям так нужна новая, красивая одежда. Особенно девочкам. Когда получишь такое письмо, и когда небо такое серое, что кажется, будто это не от туч, а оно вообще такое серое, и когда на улице холодно и все ежатся, и когда золотые осенние листья на деревьях кажутся просто заржавевшими, а листья, оставшиеся зелеными, — пыльными, вот тогда хорошо надеть новое модное платье и сразу почувствовать себя другим человеком. Веселым и удачливым.
И даже задача по математике, которая у тебя раньше не получалась, может получиться.
И ты уже не будешь так огорчаться и немножко пугаться из-за того, что твой папа больше не пишет фельетонов.
И ты не будешь завидовать, что у других девочек есть мальчики, с которыми они по-настоящему дружат, а у тебя — нет.
Но у меня не было нового платья. Да и зачем оно мне в больнице, под одеялом? Мне нужно было что-то другое, что действовало бы на человека, как новое платье, или как новые сережки действуют на тех, у кого в ушах проколоты дырочки. И я знала, что именно. Мне нужно, чтобы мои стихи читали другие люди.
В палату вошла медсестра Анечка со шприцем и всем остальным, что полагается дли укола.
— Оля, — объявила она, — к тебе гости.
Я напряглась.
— Мальчик. И женщина. Учительница. Я сказала, что сделаю Юльке инъекцию, а потом их пушу.
Вика сразу же выставила наружу свой крестик.
Анечка быстро и споро ввела Юльке в руку лекарство и выпорхнула из палаты.
Я подумала, что это, может быть, моя любимая учительница химии Евгения Лаврентьевна и Витя. Но в палату вошли совершенно незнакомые люди. Очень худая, очень высокая женщина, халат ей был короток и висел на ней, как на вешалке, голову ее украшала затейливая прическа, а на носу были огромные круглые очки с дымчатыми стеклами, и с нею плотный невысокий паренек, он учительнице этой был по плечо. У него был некрасивый маленький нос, круглый подбородок, румяные, налитые щеки и глаза, словно переклеенные с другого лица. Большие, темные, внимательные и необыкновенно умные.
— Кто здесь Оля Алексеева? — басом спросила учительница. — Вы? — обратилась она к Вике. Возможно, ее привлек крестик на шее.
Вика не ответила.
— Я — Оля Алексеева. Садитесь, пожалуйста. Берите стулья.
— Спасибо. Я твой классный руководитель. Зовут меня Мария Сергеевна. Я веду математику. А Юра Зайцев — твой соученик. Он лучший математик школы и круглый отличник. Он согласился помочь тебе догнать класс.
Хочу ли я с этим Юрой Зайцевым догонять класс, у меня не спросили. Но я все равно поблагодарила и сказала, что постараюсь не отставать от программы.
— Так вот, значит, как у вас — с интересом оглядывая палату, сказал Юра Зайцев. — Я больницу только в кино видел. Болит у тебя нога?
— Нет. Просто очень неудобно лежать все время на спине с ногой, к которой подвешен груз.
— Для чего же нужен этот груз?
Я, как умела, рассказала о том, как ортопеды сращивают поломанные кости.
Мария Сергеевна раскрыла увесистый портфель, который в палату внесла не она, а мой будущий соученик Юра Зайцев. Я с любопытством следила за ее действиями и приняла как можно более серьезный вид, чтоб не рассмеяться, когда она достанет коробки с яблочным мармеладом.
Но в портфеле был совсем не мармелад, а книги, учебники. И тетради.
— Куда это можно положить? — спросила Мария Сергеевна.
— Вот сюда. На тумбочку.
— В этих учебниках — закладки. В тех местах, до которых дошел класс. Тебе это нужно прочесть и по возможности выучить. Если что покажется непонятным — тебе поможет Юра.
— Постараюсь помочь, — сказал Юра и посмотрел на меня своими переклеенными с другого лица умными и проницательными глазами. — Я-то понимаю, что в больничной палате не очень хочется учиться. И все же постарайся. Опытные люди говорят, что наверстывать труднее. Ты математикой увлекаешься?
Я вспомнила, как в Сочи на пляже ко мне подошел новый мой знакомый первоклассник Славик. В руках у него была тетрадка и шариковая ручка. Я сидела на песке и смотрела на море. В голове у меня вертелись стихи.
«Ты умеешь складывать столбиком? — спросил Славик. — Когда скучно, это хорошо помогает».
И он дал мне свою тетрадку, где уже было много цифр, записанных столбиком, и ручку. Он был добрым человеком, этот первоклассник… Он не хотел, чтобы я скучала.
— Нет, не очень, — не сразу ответила я на вопрос Юры Зайцева.
— И я — не очень, — легко согласился со мной Юра Зайцев. — Но зато геометрия…
— Я и геометрию — не очень…
— Ну, это даром, — возразил мой новый соученик. — Геометрия увлекательная, загадочная и таинственная наука.
— Чем таинственная?
— Многим.
— Например?
— Например, аксиомами или… Ты знаешь, что такое в геометрии «золотое сечение»?
— Нет. Не помню.
Юра Зайцев посмотрел на меня как на недоразвитую. В глазах у него что-то погасло.
— Это… ну, как бы тебе объяснить?.. Если разделить отрезок прямой на две части так, чтобы длина этого отрезка относилась к большей части, как сама большая часть к меньшей, то получится «золотое сечение». Понимаешь?
Я кивнула головой, решив, что потом нарисую это на бумаге и тогда, может быть, пойму.
— Обе части будут пропорциональны двум числам, — продолжал Юра, — единице и одной целой шестьсот восемнадцати тысячных.
— Почему же оно «золотое»?
Юра Зайцев сначала равнодушно, а потом все более увлекаясь, рассказал о том, что Кеплер назвал это соотношение одним из сокровищ геометрии, что этим соотношением отличаются античный Парфенон и статуи Фидия, греческие вазы и этрусская керамика, египетские пирамиды и скрипки Страдивари, а великий художник Дюрер подметил «золотое сечение» в человеке.
Мария Сергеевна слушала своего ученика с таким выражением лица, словно ничего об этом не знала. Она им просто гордилась.
— А в конце прошлого века, — продолжал Юра Зайцев, — один немецкий ученый сделал десять бумажных прямоугольников с отношением сторон от одного до двух с половиной и потом показал эти свои прямоугольники почти тысяче людей. И каждого из этих людей он просил выбрать прямоугольник, который ему больше всего нравится, больше всего подходит. Большинство выбрало прямоугольник с соотношением один и шестьдесят две сотых к единице. Понимаешь? «Золотое сечение».
— Как это может быть?
— Я ведь говорю, что в геометрии много таинственного. Хотя недавно появилась теория, связанная с электрическими колебаниями мозга…
Юра Зайцев и Мария Сергеевна сидели спиной к окну между палатами, а я заметила, что девочки из соседней палаты машут руками, показывая, чтобы я выставила из палаты своего посетителя. Даше Гришиной нужно было судно.
Юра увидел, что я смотрю ему за спину, оглянулся и покраснел.
— Я выйду, — сказал он поспешно.
— Выйди. Мы тебя позовем.
— Может, вообще лучше бы сюда девочку? — сказал Юра моей новой классной руководительнице, направляясь к двери.
Глава тринадцатая
Мама говорит, что я живу в выдуманном мире. И, по ее словам, не это самое худшее. По ее словам, самое худшее, что живу я в мире, который выдумала не я, а другие. Различные писатели.
Ну, а остальные люди? Разве они не живут в мире, который придумали различные хорошие писатели? Что они знают о прохожих? О соседях? Об одноклассниках? Даже о своих самых близких родственниках?
Не это ли имела в виду Новелла Матвеева, когда написала прекрасную песню о том, как у костра сидел человек, как над огнем на треножнике висел котел, как кто-то проезжал мимо, как прошла ночь, наступило утро, в костре погас последний уголек, и человек у костра тоже «исчез из глаз».
И мы не знаем, ах, мы не знаем,
Был или не был он на земле,
Что в тихом сердце его творилось,
И что варилось в его котле.
Я, например, не знала даже, что это мама оставила моего родного отца и женилась, а правильнее сказать, вышла замуж за моего папу, потому что полюбила его. Я не знаю и, наверное, никогда не узнаю, любил ли мой папа еще кого-нибудь, кроме мамы.
А вот про Дон-Кихота я все знаю. И все всё знают. Всем известно, как любил Дон-Кихот Дульсинею, какой она ему казалась и какой была в действительности.
И про князя Андрея Болконского из «Войны и мира» тоже все известно. Я про него знаю лучше, чем про всех людей на земле. Я знаю, как он жил, я знаю, почему он поступал так, а не иначе, я знаю, как он хотел жениться на Наташе Ростовой и потом полюбил ее, и как и почему Наташа Ростова, как дурочка, хотела убежать с этим Анатолем Курагиным, который был совсем без царя в голове.
Я также, как и все остальные люди на земле, всегда живу рядом с ними. И выдуманный ли это мир? Почему он должен быть для нас менее реальным, чем история настоящего живого человека, революционного героя лейтенанта Шмидта, который лишь раз увидел женщину, сразу полюбил ее, писал ей замечательные письма, пока его не расстреляли на острове Березань. Ничуть его смерть для меня не реальнее, чем смерть Андрея Болконского в книге Толстого и в опере Прокофьева, когда оркестр, когда все эти трубы и скрипки совершенно ясно повторяют: пить, пить…