И даже в тех случаях, когда хорошие, настоящие писатели описывают поступки своих героев, которые тебя удивляют, которые для тебя самой недоступны, все равно стараешься их понять, разобраться в этих поступках.
Вот, например, раньше мне была совершенно непонятна Татьяна Ларина из романа в стихах «Евгений Онегин» Пушкина. Как она смогла написать такое письмо Онегину? Сколько ей было лет? Я думаю, это можно подсчитать.
Ленскому было почти восемнадцать. Так Пушкин и написал:
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
Ольга, на которой Ленский задумал жениться, была, наверное, младше. Ей, вероятно, было не больше, чем шестнадцать лет. Ну, в крайнем случае, семнадцать. В те времена в связи с отсталостью медицины жизнь у большинства населения была короче, чем теперь, и женились пораньше.
А Татьяна была не намного старше Ольги, да и Онегин, когда он познакомился с Татьяной, был, может, не старше, чем сегодня Володя Гавриленко. В учебнике говорится, что действие романа «Евгений Онегин» разворачивается между 1820 годом и мартом 1825 года, а к этому марту Онегину было 26 лет. Пушкин указывает:
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов…
Следовательно, в 1820 году Онегину был 21 год, когда Татьяна написала ему это свое знаменитое письмо. Я бы на такое не решилась. Не смогла бы написать такого письма Володе. И все девочки, которых я знаю, не смогли бы написать такого письма про свои чувства Евгению Онегину или кому-нибудь другому.
Почему же Татьяна нашла в себе мужество на такой поступок? Это в самом деле выглядит очень странно. Ведь Татьяна не читала ни Толстого, ни Достоевского, она не знала стихов Маяковского и Евтушенко.
В театре она впервые побывала лишь впоследствии, когда переехала из деревни в Москву. О телевизоре и говорить не приходится. Жила она бедно и убого, ездила не в метро, не в троллейбусе, даже не на велосипеде по асфальту, а по тряским дорогам в ужасном экипаже, в котором никто из нас даже не катался: он был, наверное, похож на телегу, только с коробкой, в которой сидели пассажиры.
Она не знала наших ванн с горячей и холодной водой, а умывалась в корыте или в миске. Ее фактически ничему не учили, кроме французского языка. Книжки она читала ужасные. Я попробовала из интереса прочесть ее любимую книгу «Кларисса Гарлоу» Ричардсона, так это такая скучища и чепуха, что сразу хочется спать.
В общем, любая девочка из любой городской или сельской школы сегодня живет лучше, чем Татьяна Ларина, и материально, и морально. Хотя бы потому, что вокруг Татьяны были ужасные люди, закостенелые в своем невежестве. Единственным их экономическим открытием было требование к крепостным девушкам, чтобы при сборе ягод они пели:
В саду служанки, на грядах.
Сбирали ягоды в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели,
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!)
В чем же дело? Почему Татьяна написала такое изумительное письмо? Не мог же ошибиться Пушкин с его потрясающим, с его всеобъемлющим гением? И мне кажется, что я знаю ответ на эту загадку Пушкина. Про это не написано в учебнике. Я сама додумалась.
Пушкин показал, что если девушка любит, то в ней появляются новые черты, она сразу становится намного лучше, и умнее, и смелее, чем была прежде. Она становится как бы совсем другим человеком.
Так вот, если Татьяна Ларина при всей своей ограниченности решилась написать письмо Евгению Онегину, с которым была едва знакома, то могу и я написать письмо Володе Гавриленко, с которым меня все-таки кое-что связывает, как ни говори, а это он сбил меня машиной.
И я принялась за письмо в стихах. Дело это оказалось невозможно трудным. Пушкин на всех оказывает ужасное влияние. Как я ни старалась, а все равно сбивалась на размер и слова из письма Татьяны.
Юлька необыкновенно внимательный человек.
— Ты сочиняешь стихи? — спросила она.
— Откуда ты знаешь?
— Очень просто. Ты все время бормочешь. Прочти, что ты сочинила.
В моих стихах, конечно же, не указывалось, кому они предназначены, и я прочла Юльке две первые строфы.
— Здорово! — одобрила мое сочинение Юлька. — И как только у тебя все это складывается?
Вика посмотрела на меня презрительно и жалостливо.
— Ты совсем чокнутая, — сказала она своим низким, сиплым красивым голосом. — Ничего не видишь. Ничего не понимаешь. Ты это выбрось из головы. Он не из-за тебя ходит. Он из-за нее ходит.
И она указала глазами на пустую Наташину кровать. Наташа ушла в манипуляционную.
Я бы могла в ответ Вике сказать, что этот Олег с рукой в гипсе приходил совсем не к Юльке, а к ней, к Вике. Но я промолчала. Я чувствовала, что с этим нужно поосторожней. Что тут что-то очень серьезное. А может быть, и страшное.
И еще я почувствовала себя ужасно обманутой. Нет, я понимала, что Володя меня не обманывал. Он не говорил, что это ради меня он так торопится из своего политехнического института в травматологический центр. Но мне казалось, что это понятно само собой. Не меня обманули, а я обманулась. Я, наверное, в самом деле, как Юлька.
Юлька, очевидно, думает, что Фома сюда приходит из-за нее, а не из-за Вики. А я — что Володя из-за меня, а не из-за Наташи.
По-моему, до сих пор я ни разу в жизни не испытывала ревности. Но сейчас я ревновала. Володю. К Наташе. И когда Наташа вернулась из манипуляционной, я посмотрела на нее как-то по-новому. С завистью. Она может ходить, куда хочет. Она старше — значит, больше подходит Володе. Возможно, я ему, несмотря на то, что пишу стихи, кажусь просто сопливой девчонкой.
А Наташа совсем взрослая. И очень красивая. Интересно, как она на самом деле относится к Володе? Я не замечала, чтоб она смотрела на него как-то особенно. Правда, Наташа соглашается с тем, что говорит Володя. И Володя соглашается с тем, что говорит Наташа. А мне — часто возражает.
От всех этих мыслей я стала очень волноваться, и сердце у меня заколотилось, как бешеное, и даже, как мне показалось, немножко заболело. А ведь у меня до сих пор ни разу в жизни не болело сердце. Вот они какие, любовь и ревность!
Пришли Володя и Фома. Веселые и самодовольные. Они сумели изготовить для Валентина Павловича какой-то особый хирургический инструмент. Он предназначен для сшивания мелких кровеносных сосудов.
Я так этому обрадовалась, что Наташа сказала:
— Тебе что — сию минуту будут сшивать твои кровеносные сосуды?
Володя посмотрел на нее недовольно. Ему эта шуточка не понравилась.
Наверное, Володя в самом деле ходит сюда из-за Наташи, но Фома, сегодня, во всяком случае, пришел к нам не из-за Вики, и не из-за Юльки, а из-за меня. Так он и сказал:
— У меня, Оля, к тебе важный вопрос.
«Оля» Фома произносит с мягким знаком. Я думаю, это не потому, что он не умеет сказать мое имя иначе, а просто ему так больше нравится.
Вообще-то Фома хорошо говорит по-русски, и свое знание языка объясняет так:
— Маяковский писал: «Да будь я и негром преклонных годов, и то, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин». Но молодым неграм русский язык еще нужнее, чем старым. В Анголе — революция. Язык Ленина — язык революции.
Фома, а правильно Томаш, из Анголы. Он негр из племени амбунду из села Кашикане района Иколо-и-Бенго. Я осведомилась:
— Какой вопрос?
— Ты Шевченко любишь?
— Люблю.
— Правильно. У нас в Анголе был свой Шевченко. Нету.
— Ты имеешь в виду Агостиньо Нето?
— Да. У вас говорят его имя по-испански. А у нас его называют Агуштинью Нету. И он не только руководитель нашей революции. Он еще лучший наш поэт. Это все равно, как если бы ваш Шевченко не только написал «Кобзарь», но еще бы стал во главе украинского правительства. Я перевел на русский стихотворение Нето. Самое любимое. Прозой. Ты сумеешь по этому переводу написать стихи?
— Не знаю. Я еще никогда не пробовала. Прочти сначала.
Фома вынул из кармана сложенный лист бумаги, развернул его и стал читать:
Я здесь с тобой, друг Мусунда,
Я здесь с тобой.
С твердой победой твоей радости и твоей совести…
— А потом, — перебил себя Фома, — идет строка уже не на португальском, а на кимбунду. Это язык племени. «О, ой, калунга, уа му бангелэ!» Это, понимаешь, как бы поговорка. Как бы такой призыв. Это значит «Смерть нас не поймает». Ну, вроде, как по-русски — «Черт нас не возьмет». И дальше:
С тобою я, друг Мусунда.
Я тебе обязан жизнью,
Ты самоотверженно спас меня от объятий удава.
Я обязан твоей силе,
Которая изменяет судьбы людей.
Тебе, друг Мусунда,
Обязан я жизнью.
И я пишу стихи,
Которых ты не понимаешь.
Чувствуешь ли ты мои мученья?
Я с тобой, друг Мусунда,
И я пишу стихи, которых ты не понимаешь.
Вот и все.
— Мусунда есть на самом деле? — спросила я.
— Есть. Это простой человек. Он был крестьянином, потом солдатом во время революции, сейчас он опять крестьянин.
— Почему он не понимает стихов?
— Пять веков, пятьсот лет Ангола была под властью Португалии. Девяносто процентов населения было неграмотным. Португальский язык знали единицы.
Я никогда не думала о Тарасе Шевченко с этой точки зрения. Ведь и для него, наверное, было самой большой мукой, что стихи его не умеют прочесть люди, для которых он писал. Однако хоть они и не могли прочесть стихов, они все равно знали эти стихи наизусть и пели песни, сложенные Тарасом.
— Песни на слова Нето поют в Анголе?
— Поют.
Начиная с шестого, а может, еще с пятого класса я чуть ли не каждый год писала сочинение на тему «В жизни всегда есть место подвигу». И не очень все-таки понимала, что это в самом деле так. Но вот Фома, например, именно тот человек, который совершает настоящий подвиг. Он приехал из ужасной дали, чтобы учиться у нас физической химии, потому что его народу нужны химики. И так хорошо выучил он русский не только «за то, что им разговаривал Ленин», а еще и за то, что это для него самый прямой путь овладеть теми знаниями и той современной культурой, в которых так нуждается его Ангола.