Сначала решили, что пьянице все это просто привиделось. Но потом выяснилось, что это правда. Что к девочке нельзя прикоснуться со злым намерением. А с добрым — сколько угодно. Известие об этом событии шагало по возрастным ступенькам: сначала написали о нем в «Пионерской правде», затем в «Комсомольской правде», а потом и просто в «Правде» И в тот же номер «Правды» попало сообщение о загадочном происшествии в Австралии в городе Сиднее.
Среди австралийцев, по-видимому, редко попадаются пьяницы. Во всяком случае, в книгах, которые я читала, мне встречались упоминания о русских — пьяницах, об американцах — пьяницах, даже о французах — пьяницах, но вот об австралийцах — никогда. Однако австралиец, о котором шла речь в газете, возможно, был исключением. Пьяный, он уселся за руль. Его автомашина, большая и тяжелая, — в газете об этом не говорилось, но я думаю, что это был грузовик-рефрижератор, — выскочила на тротуар. И должна была расплющить прижавшегося в испуге к стене магазина шестилетнего мальчонку Тома Вудхауза. Но вдруг машина эта неведомой силой была отброшена, да так, что перелетела на другую сторону улицы и уперлась там в фонарный столб.
Ученые многих стран пытались решить эту загадку, но безуспешно. И только двум советским ученым посчастливилось найти ответ. Впрочем, это были еще даже не ученые, а просто студенты. Физикохимики. Один из них был украинцем, а другой ангольцем. И все равно они были очень похожи друг на друга, как бывают в фотографии похожи негатив и позитив. Так вот, эти студенты физикохимики послали нечилийскому президенту длинную телеграмму на португальском языке. Ангольский студент хорошо знал этот язык. И в телеграмме очи вежливо спрашивали, не могло ли случиться так, что в тот день, когда экстремисты напали на президента, он, президент (только не нужно над этим смеяться), написали они в скобках, он, президент, играл с каким-нибудь ребенком в классы.
Президенту, конечно, было неловко признаться, что он участвовал в игре для детей младшего возраста, но он не стал скрывать правду и ответил телеграммой: «Да, я играл. Со своей внучкой. С Изабеллой».
И тут нашим молодым ученым-студентам все, наконец, стало понятно. Все, с кем случились эти странные происшествия, играли в классы.
В глубокой древности, когда наши волосатые предки еще ходили в звериных шкурах, жили в пещерах и не в переносном, а в прямом смысле назывались троглодитами, Землю посетили инопланетяне.
Инопланетянам очень хотелось помочь бедным и убогим жителям Земли, но что они могли сделать? Эволюция происходит медленно, тут за день или даже за год многого не достигнешь. Тогда инопланетяне оставили троглодитским жрецам, — а может, шаманам? — схему каким должно быть разумное и счастливое общество. Прежде всего, оно должно было строиться на принципах иерархии, но иерархии свободной, основанной совсем не на богатстве или знатности, а на возрасте, на опыте, на таланте и уме. И переход с одной ступени иерархии на другую должен осуществляться последовательно, но скачкообразно, и связь между различными ступенями иерархии должна быть двусторонней и прочной.
Жрецы научились этой игре, но в чем ее смысл, понять они еще не умели. Ведь у них было совсем примитивное общество, основанное на праве сильного. Постепенно оставленная инопланетянами схема и правила продвижения по ней перешли к детям, стали у них игрой. Возможно что и индийские касты представляют собой странное, искаженное, неправильно понятое воплощение этой инопланетной схемы общества.
Во всяком случае, для взрослых схема эта с самого начала была лишена смысла, но дети все равно передавали друг другу правила непонятной, таинственной и поэтому особенно привлекательной игры в классы.
И вот недавно инопланетяне, которые в глубокой древности посетили нашу Землю, — это были жители Альдебарана, — прислали на Землю автоматический зонд, по самые уши начиненный всякой кибернетикой. В этот зонд — летающую тарелку — была вложена определенная программа. Программой предусматривалось, что цивилизованной частью живых существ, проживающих на Земле, являются те, кому известна схема разумного устройства общества. Естественно, зонд немедленно взял таких людей под свою защиту, окружил их мощным магнитным полем, с тем, чтобы никто не мог нанести вреда этим цивилизованным существам.
Молодые советские ученые-студенты поняли, что это их открытие пока нужно хранить в глубокой тайне. Ведь всякие экстремисты и жулики могут научиться у своих детишек играть в классы, а потом попробуй — справься с ними. Затем ученым нужно было найти способ связаться с автоматическим зондом, сообщить ему, как у нас обстоят дела в действительности. Провести переговоры с пославшими зонд инопланетянами.
Я начала раздумывать о том, как все это можно сделать, но в умывальную комнату, которая здесь перед туалетом, вошла Олимпиада Семеновна, увидела меня на подоконнике и сказала, что поможет мне вернуться в палату. Странное дело: она ничуть не удивилась, что я вначале так быстро передвигалась на костылях, а теперь совсем не могу ими пользоваться. Или это она сделала вид, что не удивилась? Не знаю.
Мы не спеша добрались до палаты. Олимпиада Семеновна меня поддерживала, но у самых дверей в палату мы встретили инспектора Загоруйко с его чемоданчиком-дипломатом и сединой на висках.
— Вас-то я и жду, — сказал он Олимпиаде Семеновне и обратился ко мне: — Поздравляю, Оля. Но вам придется посидеть здесь в холле, пока я снова поговорю с вашей подругой Овсепян. Это не долго.
— Посиди здесь, Оля, — неохотно предложила мне Олимпиада Семеновна.
Они ушли в нашу палату, а я осталась и думала о том, что в такой инопланетной защите сейчас, кажется, больше всего нуждается Вика. Последние дни она выглядит очень испуганной. Если бы не сломанная нога, может, ей стоило бы поиграть в классы?
Глава двадцать шестая
Когда я была маленькой, ну училась в четвертом или пятом классе, самой удивительной загадкой жизни и природы мне казалось одно странное явление. Достаточно мне было надеть новые туфельки или зимой — ботинки или сапожки, как кто-нибудь в троллейбусе или в школьном буфете, или просто на переменке в коридоре наступал на эту мою новую обувь.
Я ужасно удивлялась — почему это так выходит? Я даже придумала теорию о том, что некоторые люди совершенно не переносят на других новой обуви и стараются ее сразу же испачкать или даже поцарапать.
И лишь сравнительно недавно я поняла, что ничего такого в людях нет и быть не может, и все дело во мне, а не в этих ребятах и отдельных взрослых, которые наступали мне на ноги. Вся штука в том, что, когда на тебе старые туфельки, так ты просто не замечаешь, что на ногу тебе наступили, если, конечно, это не толстая и тяжелая тетя, которая проталкивается в троллейбусе к выходу. А вот когда обувь новая, ты об этом все время помнишь и замечаешь даже легкое прикосновение.
Так вот, человек, которого напечатали в «Правде», если даже человек этот сидит на своей кровати в больнице, все равно все время как бы ходит в новых туфельках. И все наступают ему на ноги. Иногда — больно.
В воскресенье утром, еще перед завтраком, в палату вбежала медсестра Анечка. Над головой она держала сложенную вчетверо газету.
— Девочки, — сказала она, задыхаясь. — Девочки… Оля — тоже.
— Что — «Оля — тоже»? — подозрительно посмотрела Наташа.
— Ты не поверишь. Я сама своим глазам не поверила… Оля тоже… Написала. Вот. Читай нам вслух…
Анечка протянула мне газету. «Правду». Я прочла подпись под статьей. Не вслух. Про себя. О. Алексеева. Потом, уже вслух, название — «Если ты поедешь в Прагу».
Я выдохнула весь воздух, который был у меня в легких, а новый почему-то вдохнуть не могла. И сдавленным чужим голосом я начала читать вслух.
Это было невероятно. Я ведь помнила каждое слово в очерке. Все было так, как я написала. Ничего не исправили. Ничего не изменили.
— Это не ты придумала, — перебила меня Наташа. — Это рассказ Сережи, — ревниво добавила она.
— Ну, конечно, — подтвердила я. — Так у меня и сказано.
— Оля, читай же поскорей, — попросила Юлька. — А ты не перебивай, — одернула она Наташу.
Но мне не удалось прочесть очерк до конца, потому что пришел писатель Корнилов. Я была уверена, что он уже уехал в Москву. И вот оказалось, что он остался. Только не в Киеве, а возле Киева, в Ирпене, где у писателей Дом творчества. Это, как сказал Павел Романович, почти то же самое, что дом отдыха, но в Доме творчества у каждого писателя — отдельная комната, и должен он там не отдыхать, а работать, писать.
— Ирпень? — вспомнила я. — Об Ирпене говорится в стихах у Пастернака.
— Верно, — подтвердил Павел Романович. — Борис Леонидович Пастернак побывал в этом Доме творчества еще в тридцатых годах. И написал там замечательные стихи.
Ирпень — это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное, о сером левкое
И смене безветрия, ведра и мглы.
О белой вербене, о терпком терпенье
Смолы; о друзьях, для которых малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы.
Но были в этом, так шутливо начинавшемся ирпенском стихотворении, трагические строки:
И осень, дотоле вопившая выпью,
Прочистила горло; и поняли мы,
Что мы на пиру в вековом прототипе —
На пире Платона во время чумы.
Удивленно улыбаясь, Павел Романович рассказал, что в ирпенской пойме еще задолго до Отечественной войны, еще в тридцатых годах были построены доты и мощные линии обороны. На случай трудной войны. Может, этим и были навеяны слова Пастернака о пире во время чумы?
Мне все это было невозможно интересно, и я хотела спросить, действительно ли Платон пировал во время чумы, но боялась перебить Павла Романовича. И еще я боялась, что кто-нибудь войдет в палату и что-нибудь спросит, и Павел Романович прекратит