– Так больше не может продолжаться!
– Конечно, – кивнул я. – Люди, живущие внизу, обязательно сообщат в милицию.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду другое. – И так как я не догадался уточнить, что именно, она поясняет: – Это сожительство становится совершенно невыносимым.
– Ты же видишь, я соглашаюсь на все, чтобы его терпеть.
– Я не о тебе говорю, а о себе! – взъярилась Бистра, совсем как бывало в милые старые времена, когда мы еще были супругами.
Разговор шел в кухне, где, присев к покрытому клеенкой столу, я допивал собственноручно сваренный кофе. Допивал, рассеянно блуждая взглядом по клеенке с мелкими зелеными стебельками клевера, напоминающей прерию, над которой лениво перекатывались серо-фиалковые облака дыма от моей сигареты.
Час утреннего кофе всегда был самым спокойным в моих суетных днях. После светских развлечений моя жена и Жорж поднимались только с наступлением обеда. Жена в это время не работала – она ждала, пока ей предложат место «по душе». Что касается ее дружка» то род его занятий был каким-то неопределенным: он работал то ли инспектором, то ли поставщиком – в общем, я так никогда и не понял, что за работа у него была, во всяком случае, она позволяла ему мотаться по городам и весям, спать допоздна и уделять необходимое время своему хобби – перепродаже импортных вещей.
Однако это утро едва ли можно было назвать тихим. Перешагнув порог, жена застыла в боевой позе – руки на бедрах, ноги слегка расставлены.
– Не понимаю, чего ты от меня хочешь, – пробормотал я.
– Свободы! Неужто непонятно: свободы, и ничего больше!
Она продолжала стоять все в той же вызывающей воинственной позе.
– Ты подними одну руку вверх, – предложил я.
– Это зачем же?
– Получится, будто ты держишь факел. На манер статуи Свободы в нью-йоркском порту.
– Я бы тебе засветила факел, да вазу жалко, – ответила она.
Ваза безропотно поглядывала с буфета, готовая к делу.
В конце концов, решив, очевидно, что, прежде чем прибегать к сильным средствам, не мешает испробовать более мягкие, Бистра проговорила:
– Тони, ну скажи, ну может женщина жить с двумя мужиками одновременно?
– Ты живешь с одним.
– Однако соседи другого мнения: с одним развелась, за другого не вышла, живет с двумя.
– А что тебе мешает выйти за него замуж?
– Ты мешаешь.
– Я готов дать тебе подписку, что не возражаю, если в этом есть необходимость.
– Жорж сказал, мы поженимся только после того, как ты освободишь квартиру.
– А мне где прикажешь поселиться? На тротуаре?
– Не говори глупостей. Имеется в виду, что вы с Жоржем обменяетесь комнатами.
Десяток секунд я сидел молча, соображая, в какой форме лучше поднести свой отказ. Но жена, решив, что я испытываю колебания, усилила атаку.
– У Жоржа комната в хорошем доме, с удобствами. Из тех шикарных домов, которыми владела старая буржуазия. В двух шагах отсюда, в самом центре. Чудесный вид. И еще одно преимущество: соседи – одни мужчины. Редкая возможность для такого женоненавистника, как ты.
Я продолжал молчать, обдумывая свой отказ. Обдумывал я его без особой внутренней убежденности. Жена и на сей раз была права: она нисколько не сомневалась, что после неизбежной в таких случаях риторики я уступлю. Просто диву даешься, как такая вот женщина, не страдающая избытком интеллекта, может во всех случаях жизни быть правой.
– Нечего тут мудрить! – Бистра усилила натиск.
– Чему быть, того не миновать. Другого выхода нет! – И она решительно взмахнула рукой, дабы придать своим словам большую категоричность.
– Чудесно, – сказал я. – Только вскинь эту руку повыше. Будто держишь в ней факел.
Статуя Свободы и все такое прочее – это действительно чудесно. Скверно лишь, что, обретя свободу, ты первым делом задаешься вопросом: а какой от нее прок? И вместо того, чтоб ликовать по поводу своего освобождения, ощущаешь вдруг какую-то безбрежную пустоту.
На другой день, в обед, заглянул ко мне в комнату Жорж:
– Помочь тебе собраться?
– Нечего мне помогать. Я готов.
Весь мой багаж составил три места. В один, еще довольно новый, фибровый чемодан я уложил одежду, другой, картонный, совсем худой и обвязанный веревкой, набил книгами. Был еще небольшой узел – в него Бистра великодушно сунула несколько простыней и полотенец, уже изрядно послуживших.
Я беру чемоданы, Жорж закидывает на плечо узел, и мы в сопровождении Бистры направляемся к лестнице.
– Новый чемодан, если он тебе не очень нужен, ты мне верни, – бросает вдогонку жена.
– На кой он тебе? – бормочу я в недоумении. – У тебя горы чемоданов.
– Те набиты одеждой. А в этот я сложу зимние вещи. Что, я должна хранить их у себя на голове?
– Не бойся, – подмигнул мне Жорж. – Я такой гардероб тебе оставлю, что ты в нем запросто сможешь крошек принимать.
– Ты и в гардеробе их ублажал? – спрашивает Бистра. Но Жорж уже спускается по лестнице.
Уложив вещи в «жигули», мы трогаемся. В машине адская жара, но и улица не дышит прохладой. На бульваре не протолкнуться – транспорт, пешеходы. Жорж уставился глазами в ветровое стекло, машина еле ползет. Рядом, на тротуаре, толпы прохожих. Жара делает людей ленивыми или нервными. Ленивые едва тащатся, а нервных это раздражает, им не терпится всех обогнать.
Жорж, как видно, из нервных.
– Это же мука мученическая – пользоваться в наше время мотором, – горько вздыхает он, выключая сцепление и переходя на первую скорость.
– А ты ходи пешком.
– И пешком не легче. Этот город страшно перенаселен. Одни бегут, другие еле плетутся, одни напирают вправо, другие – влево… Когда я оказываюсь в толпе, меня до того бесит, что я начинаю толкаться локтями.
– Смотри, как бы тебя самого кто-нибудь хорошенько не толкнул.
– Я это артистично делаю, Тони! Толкаю якобы случайно и даже «пардон» говорю время от времени. Как садану локтем пять-шесть скотов, сразу на душе становится легче, веришь?
Я окидываю его взглядом. Жара ли этому причиной или ночная попойка, но он явно не в форме. Человек, готовящийся не сегодня завтра вступить в брак, обычно выглядит более оптимистичным.
Не успели мы свернуть на Патриарха, как зажигается красный свет. Жорж опять испускает мученический стон и выключает скорость. Вид у него пришибленный, глаза с апатией смотрят сквозь стекло. Загорается зеленый, но мой шофер будто и не замечает этого.
– Чего ждешь? – говорю. – Зеленей этого не будет.
– Что-то мне сегодня не по себе, – уныло бубнит он и медленно трогается с места.
Мне тоже несладко, но я же в другом положении. Я ведь потерпевший, а он в выигрыше. Однако есть у меня одно дело, и если оно выгорит, мое самочувствие сразу подскочит на несколько градусов. Если выгорит.
С горем пополам оставляем позади Патриарха. Машина мечется то в одну, то в другую сторону по каким-то улочкам. Я начинаю подозревать, что Жорж успел забыть собственный адрес, но тут «жигули» внезапно подкатывают к тротуару, и водитель с несколько нарочитой бодростью объявляет:
– Приехали. Вот она, резиденция.
«Резиденция» представляет собой двухэтажную хибару, которая, как видно, чисто случайно уцелела среди высоких новостроек. Речь идет не о том, что новые корпуса менее некрасивы – унылый вид этих клеток для людей уже стал обычным явлением. В старом же доме была какая-то претенциозность, которую время и запустение превратили в злую пародию. Светская красавица, с годами ставшая карикатурой на саму себя. Старуха с угасшим взглядом и иссохшим телом, застывшая в нелепой кокетливой позе.
– Этот дом строил мой дед, – поясняет Жорж, пока мы выгружаем вещи. – Маленький дворец. Умели жить люди. Строили дома на века, не то что нынешние – живут только сегодняшним днем…
Фасад маленького дворца выкрашен в тот теплый охряный цвет, в какой когда-то красили школы, больницы и казармы, – цвет казенщины, скуки, протухшего желтка. Впрочем, от покраски мало что осталось, поскольку штукатурка большей частью отвалилась. Зато две колонны у парадного входа полностью сохранились, может быть потому, что они ничего не подпирали. Уцелели и треугольные фронтоны над окнами, чью ренессансную строгость смягчали облупившиеся гипсовые ангелочки. Высокие узкие окна тоже напоминали о школах и казармах былых времен. Перед главным фасадом тянулась балюстрада террасы, которой был облагодетельствован верхний этаж.
Жорж отпирает дверь и собирается спрятать ключ, но, вовремя спохватившись, подаст его мне. Я сую ключ в карман, не будучи уверенным, должен я сказать ему «спасибо» или не должен. Мы попадаем в какую-то темную прихожую, где на меня повеяло запахом плесени, сырой штукатурки и препарата от тараканов.
– Чувствуешь? – спрашивает мой гид.
– Нос у меня пока еще на месте.
Оказывается, однако, что мы чувствуем совершенно разные вещи.
– Когда-то мой отец торговал розовым маслом, – поясняет Жорж. – И до того был влюблен в его запах, что пропитал розовым маслом весь дом. И вот чудо: столько лет прошло, а запах розы все еще носится здесь.
Запах розы… Сумасшедший.
– Осторожно, тут нет лампочки, – предупреждает бывший хозяин, проводя меня по прихожей. – Здесь тоже, – добавляет он, когда мы входим в такое же темное, но гораздо более обширное помещение. – Места общего пользования, никто не догадается ввернуть лампочку. Впрочем, здесь достаточно света из кухни.
Сквозь открытую в глубине дверь действительно проникает пучок тусклого света, кажущийся лучом прожектора в полумраке холла. Потому что, как следует из объяснения Жоржа, мы находимся в холле.
– Не особенно уютно, но плевать. Тут как проходной двор. А на кухне у каждого своя электрическая плитка. Моя – -то есть твоя – напротив двери.
Однако хозяин считает излишним знакомить нового жильца с такими прозаическими вещами, как кухня, и ведет меня в самый темный угол просторного холла, откуда, если я не ошибаюсь, начинается какая-то лестница.