Он слишком пьян, чтобы вспомнить о чем бы то ни было, однако я спрашиваю из приличия:
– Что за товар?
– Пройдем туда, – шепчет мне на ухо Жорж. – Тут неудобно.
И, затащив меня в спальню, вытаскивает завязанный узелком носовой платок и высыпает на кровать какие-то побрякушки.
– Чистое золото, Тони. Пятьсот восемьдесят третья проба. Полная гарантия. Камни тоже настоящие.
– Да к чему мне это барахло?
– Как к чему? – Жорж таращит глаза, словно не встречал еще такого кретина. – Это ведь не просто изделия, это – помещение капитала!
– Подари Бистре.
– Привет! А платить кто будет?
Когда мы возвращаемся в гостиную, игра уже в полном разгаре. Вернее, не игра, а конкурс красоты. И не всей красоты, а только верхней ее части. Три девицы из квинтета уже обнажились до пояса, хозяйка дома ерзает на стуле в нерешительности, а Беба и Бистра наотрез отказываются занять место в ряду претенденток.
– Ну, давай, стаскивай свою блузку! Подумаешь, чудо! – поощряет жену Слави, уже пьяный в дым.
Во внезапном порыве самопожертвования хозяйка хватается обеими руками за края своей маслиново-зеленой блузки и в один миг вылущивается из нее, словно косточка, а тем временем Жорж пытается раззадорить Бебу:
– Давай-ка, Бебочка, распаковывайся, ты их туг всех затмишь!
– Сиди себе смирно и помалкивай, – одергивает его Бистра.
– Вы для кого себя бережете? Уж не Священной ли дожидаетесь? – включается в уговоры Косматый.
– Нет, уж покажите товар лицом! – напирает и Васка.
– Я это делаю только для одного мужчины! – вызывающе заявляет Беба.
– Вот н прекрасно – ступайте в спальню, а мы будем заходить поодиночке, – уступает Васка.
– Поодиночке? – слышатся возгласы трех граций. – Это не по правилам!
– Да уймитесь вы! – говорит Беба властным тоном, к которому прибегает редко, но всегда кстати. – Если хотите, чтоб я ушла, так и скажите.
– Нет, ни в коем случае! – Хозяин, примостившийся на спинке кресла, отчаянно взмахивает руками и чуть не падает со своего насеста. – Васка! Никто не должен уходить. Сядь, Васка. И ты, Мони, садись тоже!
В конце концов все усаживаются, продолжаются возлияния под истошный вой магнитофона, мужчины уже забыли, зачем они заставили дам раздеться, а дамы сидят в ряд одна подле другой, обнаженные до пояса, будто приготовились к дойке, и нагота их кажется убогой. Беба и впрямь могла бы одним махом сбросить с ринга всех трех.
В столь накаленной обстановке совсем не так просто встать и уйти, надо дождаться удобного момента и исчезнуть, как говорится, по-английски.
Так что я жду удобного момента, прислушиваясь вполуха к спору между Жоржем и Слави о том, будет ли и дальше повышаться цена на золото или начнет падать, тогда как Васка холодно ощупывает глазами трех граций, а Мони накручивает свой рефрен относительно Священной.
В гостиной до того жарко и душно, что одуреть можно, у меня разболелась голова, и я еле дышу, тупо разглядывая грудь рыжеволосой, болезненно белую грудь, усыпанную ржавыми точечками – оказывается, она и в самом деле рыжая, – и так же тупо думаю, что ничего нет хорошего в худобе.
Наконец Беба подобралась к двери и заговорщически кивает мне оттуда. Я с небрежным видом поднимаюсь, и скоро мы уже во власти мрака и холода, а над нами круто нависает гора, темная и безучастная к тому, что вилла продолжает у ее подножия издавать магнитофонные истерические взвизги.
– До чего же все мерзко, – признается Беба, когда машина трогается.
– Ты находишь? – спрашиваю я. – Да, кстати, Жорж не предлагал тебе драгоценности?
– Плевать мне на его драгоценности. Я контрабандной муры не покупаю. Подонок. – Затем она вносит поправку: – Подонки!
– Что ты хочешь, люди живут как раковые больные.
– Воображают из себя… – презрительно бросает Беба. – Такие же проходимцы, как Жорж.
Она замолкает, готовясь к предстоящему повороту, и, миновав его, в сердцах добавляет:
– Раковый больной! Знал бы ты, что этот тип замышляет…
Что замышляет Жорж, меня не интересует, и в маленьком «фиате» наступает молчание. Мягкое бормотание мотора звучит в ночной тишине до странности отчетливо, снопы света от фар метут на поворотах дорогу, но вот мы выкатываемся на широкое шоссе, и перед нами мерцают уже поредевшие созвездия столичной галактики.
Я возвращаюсь домой лишь следующим вечером, довольно поздно. К моему удивлению, из чулана доносится равномерный стрекот пишущей машинки. Постучав, я просовываю голову в дверь, давая знать, что блудный хозяин вернулся.
Чулан похож на канцелярию. Лиза откуда-то притащила и поставила рядом два ящика, образовалось некое подобие стола для машинки и рукописей. Сама она сидит на пружинном матраце в довольно неудобной, но трудолюбивой позе, и вид у нее старательный.
– Рад, что вы нашли работу, – говорю я.
– Да. Представьте себе! Вам что-нибудь приготовить на ужин?
– Ужинал. – Я, конечно, лгу. – И вообще, раз вы теперь заняты делом, оставьте домашние хлопоты.
– Но они мне совсем не в тягость, – лжет она в свою очередь.
– Ладно, мы об этом еще поговорим. Не хочу вам мешать.
– Я, кажется, устала. Отвыкла, – бормочет Лиза. – Охотно бы выкурила сигарету.
– А как там посиделки? – спрашиваю я, когда мы закуриваем у меня в комнате.
– Вы не поверите – продолжаются. Старики рычат друг на друга, но сидят. Нынче вечером Несторов даже сыграл разок с товарищем Илиевым.
Товарищ Илиев… Какая официальность.
– А что вы переписываете? – любопытствую я. Окинув меня взглядом, который недвусмысленно
говорит: к чему спрашивать, если тебя это все равно не интересует? – она отвечает:
– Какая-то научная работа. Едва ли это вам интересно.
– А вам?
– Мне что, мое дело – перепечатать… – уклончиво говорит Лиза. – Может, вам надо что-нибудь перепечатать?
– Надо было, но это все позади.
– Большая была книга?
– Да. Если иметь в виду объем.
– Что ж, тогда подождем следующей.
– Вряд ли она будет, следующая. На складе пусто.
– А что за книга?
– Да вроде как роман.
Лиза молчит, задержав на мне взгляд, и наконец произносит с некоторым смущением:
– Извините, Тони, но, мне кажется, вы не можете написать роман.
– Мне в издательстве сказали то же самое, – смиренно киваю я.
– Потому что роман – это о людях, верно? А вы не любите людей.
– Мизантроп, – подсказываю я.
– И дело даже не в том, что вы их не любите – они вас не особенно интересуют.
– Вы сами себе противоречите, – возражаю я.
– Почему?
– Да потому, что если бы я не проявлял интереса к людям, разве я сел бы писать о них роман?
– Хитрите?
– Нисколько. Когда писал, они, вероятно, хоть чуточку меня занимали.
– Ну разве что «чуточку». Только не мало ли «чуточки» для целой книги. Эта «чуточка» и сейчас в вас есть. Иначе вы не выслушивали бы терпеливо мои излияния, не стали бы сталкивать наших стариков.
Подумав, Лиза продолжает:
– Я верю, что Толстой плакал, когда писал о своей Анне…
– Несомненно. По воспоминаниям современников, слезы заливали его бороду, точно водопад.
– Опять насмехаетесь? По-вашему, это хорошо – без конца насмешничать?
– А по-вашему, главная задача автора – вызвать у читателя слезы? Их вызвать совсем не трудно. Люди плачут от лука, от зубной боли, от пощечины… Неужто, по-вашему, так уж трудно вызвать у них слезы при помощи печатного слова?
– Вам, наверное, легко. Потому что причину слез вы видите только в луке или в зубной боли…
И пока я решаю, что ей на это ответить, Лиза встает.
– Я вам не помешаю, если еще немного поработаю?
– Конечно, нет. Человеку особенно сладко спится, когда рядом кто-то вкалывает изо всех сил.
Что правда, то правда. Под мягкий стрекот машинки я засыпаю, словно младенец, и просыпаюсь лишь в девять утра.
Лизы нет, но чай, оставленный на столе в маленьком чайнике, еще теплый. Едва я приступил к завтраку, как снизу слышатся два звонка.
У входа молодой человек нагловатого вида в черной кожаной куртке и вельветовых брюках, с сигаретой в зубах. Он явно знает цену своей внешности – у него пышные светлые волосы, красивые голубые глаза, которым позавидовала бы любая девушка. Только вот рост у парня средний – гораздо ниже его гонора.
– Мне нужна Лиза.
Голос тоже низкий, это скорее хрип, чем голос – может быть, из-за дымящейся сигареты.
– Лизы нет.
– Когда будет?
– Не могу сказать.
Я закрываю дверь у него перед носом. Не знаю почему, но существует категория внешне приятных людей, к которым я с первого же взгляда испытываю антипатию. Возможно, причина опять-таки в моей мизантропии, но я пока не задумывался над данной проблемой.
– Тут вас спрашивали, – сообщаю я Лизе, когда она час спустя возвращается с покупками.
– Кто?
В ее голосе удивление, во взгляде – беспокойство. Я вкратце рассказываю о молодом человеке.
– Это Лазарь, – говорит она, рассуждая как бы сама с собой. – Странно, как он меня нашел?…
– Это вас удивляет или пугает?
– И то и другое, – признается Лиза. – Пожалуйста, если он снова придет, скажите, что я здесь не живу.
– Я-то скажу. Но, вы думаете, он поверит?
– Скажите, что я больше здесь не живу, – повторяет она.
– Парень, в общем, приятный, – говорю я как бы между прочим. – Правда, несколько нагловатый.
Она вскидывает брови:
– Несколько?
Тема, похоже, ей не по душе: не сказав больше ни слова, Лиза уходит вниз, на кухню.
После скромного обеда, приготовленного, как всегда, на скорую руку, Лиза садится в чулане за пишущую машинку, а я позволяю себе прилечь с утренней газетой, но вскоре снова слышу доносящиеся снизу два звонка.
И снова в двери светловолосый парень в черном:
– Мне нужна Лиза.
Его голос все такой же низкий и хриплый, хотя во рту больше не торчит сигарета.
– Лиза тут не живет, – отвечаю я, помня ее просьбу.