– Может, ты решил снова жениться? – любопытствует шеф, не отрывая глаз от бумаг.
«Именно этого я стараюсь избежать», – следовало бы ответить, но я предпочитаю солгать:
– Боюсь, что вы угадали.
– А чего тут бояться? – добродушно басит Главный, все так же склонившись над рукописями. – Мокрому дождь не страшен. Тонул ведь однажды.
Он больше ничего не говорит, видимо, успокоенный мыслью о том, что ухожу я не ради того, чтобы ему досадить. Возможно, Главному все равно, что я о нем думаю, но если вспомнить, что когда-то он был другом моего отца… Да отчасти и моим…
Уйти после того как тебя вышибли, – в порядке вещей. Но уходить, когда тебя никто не гонит, мало того – когда тебя собираются повысить? Это уже интересно. Трудно сказать, почему я так поступаю: ради интереса или потому, что во мне опять заговорил тот сумасбродный, упрямый мальчишка, который сел на мостовой, когда другие по ней шатается что-то сказать, но у нее дрожит подбородок. Закрыв лицо ладонями, она вся содрогается в беззвучных рыданиях.
Хорошо, что в беззвучных. Редакция – не самое подходящее место для таких сцен.
– Любили ли мы друг друга? – повторяет она мой вопрос, успокоившись, но все еще дрожащим голосом. – Десять лет длилась эта агония…
«Что вы?» – хочется мне спросить, как спрашивает обычно Лиза, но я молчу.
– Это я виновата. Я с ума сходила по нему. Для меня он был самый чистый человек. Я виновата, а ушел он.
Ну и ну: с ума сходила! Нашла по ком сходить с ума.
Женщина собирается еще что-то сказать, но, вероятно, подумав, что неприлично говорить с сыном о таких вещах, прячет в потертую пластмассовую сумочку носовой платок и встает.
– Если бы вы знали, с каким страхом я шла сюда… Прогонит меня, думаю, таких вещей не прощают…
– Выбросьте это из головы, – говорю я и тоже встаю. – Вы ни перед кем и ни в чем не виноваты. Каждый имеет право на любовь – хотя бы на одну любовь за всю жизнь. Иным удается и больше…
Я подаю ей руку, она пожимает ее своей худенькой бледной ручкой и в последний раз смотрит испытующим взглядом мне в глаза, словно все еще не веря, что я не шучу.
Не знаю, почему это люди считают, что я их разыгрываю.
Оставшись один, я сую руку в карман и достаю конверт. Письмо – измятое, кое-как нацарапанное на клочке бумаги – похоже на черновик и состоит из одного-единственного предложения. Быстро пробежав его глазами, я уже собираюсь спрятать его, но вместо этого опять разворачиваю листок и читаю вторично. Не такое уж оно длинное, чтобы не прочитать его дважды.
«Антон,
в последнее время я все чаще думаю о тебе, да, не о матери и не о себе, а о тебе, потому что мы с матерью уже в прошлом, и мне приходит на память, как однажды – тогда ты был еще совсем маленький – я чуть было не уронил тебя, когда мы с тобой очутились в жуткой толпе после какого-то матча, н как я с ужасом повторял про себя: «Вот сейчас уроню ребенка, пропал мой ребенок», и теперь, когда я думаю о тебе, мне снова становится так же страшно и больно оттого, что именно теперь, после стольких лет, я чувствую, что упустил тебя, бросил на произвол судьбы, оставил одного посреди дороги с пустыми руками, ничегошеньки тебе не дал, мне даже кажется, будто я вижу, как зябнешь ты в одной рубашонке в этом холодном мире, и я говорю: если ты меня не любишь, то выбрось меня совсем из своего сердца и с ожесточением скажи при этом, что ты не пропадешь, мало того, что не пропадешь – ты добьешься всего, чего я сам не сумел добиться…»
Ясно, он это писал, когда лежал в жару, думаю я, пряча письмо в карман. При нормальной температуре он бы ничего подобного мне не сказал. Может быть, вся наша трагедия именно в том, что мы становимся нормальными, чуткими, только когда у нас подскакивает температура?…
Звонит телефон. Подняв трубку, я слышу голос моего знакомого из милиции.
– Можешь успокоить свою приятельницу, – говорит он. – Компания уже под следствием. А чтобы они возместили стоимость перстня, ее мать должна предъявить иск.
Пусть предъявляет. Если ей больше делать нечего. Поблагодарив, я кладу трубку, почему-то не испытывая и тени радости от победы. От победы? От чье»! же? Во всяком случае, не моей. «Живи, пускай умирают другие» – был такой фильм, но не по моему сценарию. У нас с Петко сценарии были иные. Но теперь и их нет. Так что мне не остается ничего другого, кроме как заняться читательскими письмами.
Лиза купила себе два весенних платья и примеряет их одно за другим, чтобы решить, какое надеть вечером – Владо пригласил ее в ресторан.
– Ну и как? – спрашивает она, медленно поворачиваясь на пороге чулана.
«Мне кажется, эти пионы слишком вызывающе цветут на вашей заднице», – надо было бы ответить. Но я ограничиваюсь более скромным замечанием:
– Пожалуй, надо снять поясок,
– Но он подчеркивает талию, – твердит Лиза, осматривая себя в сонных, застывших водах облезлого зеркала.
– И чересчур подчеркивает то, что ниже талии.
– Какая же это мука – быть нестандартной! – вздыхает она, снимая поясок.
– Так лучше, – бубню я.
– Ну разве я такая прямоугольная, Тони? У меня есть талия.
– Вот и радуйтесь.
– Да, но так она не заметна.
– Наденьте-ка другое платье, – говорю я, чтобы прекратить спор.
Лиза уходит в чулан, затем снова появляется, на сей раз в одной комбинации.
– Другое вообще без пояса…
– Тем лучше. Надевайте его. Впрочем, если хотите знать мое мнение, вам лучше всего в таком вот наряде, как сейчас.
– Как вам не стыдно!
– Постойте-ка, – говорю я. – Поднимите руки и сложите их на затылке.
– Что еще за фокусы?
– Сложите, сложите, я вам объясню.
Она послушно принимает предложенную мною позу.
– Да, – киваю я. – Так действительно лучше всего. Так вы похожи на голых женщин, которых я видел в одной книге, когда был маленьким. Вы же знаете, детские воспоминания – вещь опасная…
– Тони, что это с вами? – спрашивает Лиза и, опустив руки, озадаченно глядит на меня, словно желая удостовериться, не болен ли я случайно.
– Нет-нет, я не болен, – говорю я. – Просто я пытаюсь оценить ваши сильные и слабые стороны.
– Слабых сторон у меня нет, – тихо говорит Лиза. – Ищите слабые стороны у ваших любимиц.
– Но вы же сами сказали, что Беба похожа на вас, – напоминаю я.
– Ее Бебой зовут? Я не ее имею в виду, а ту, что на фотографии.
– На какой фотографии?
– А на той, что валяется вон там, среди газет.
Бедная Бистра. Если бы она знала, что ее фотокарточка валяется в куче старых газет.
– Она вам не нравится? – спрашиваю я. – Конечно, она не похожа на ту кошку из журнала, но все-таки…
– Обе они одинаково голые и одинаково бесстыжие. Но, может, такие именно вам и нравятся.
– Это не мой вкус. Это моя жена, – говорю я Лизе. – Точнее, бывшая.
– Тогда извините.
«Бывшая! – слышишь? – повторяю я про себя. – И зачем извиняться?»
Лиза снова ненадолго исчезает в чулане.
– А теперь как?
На этот раз она являет собой образец элегантности. Может быть, она чуть полновата, но не лишена очарования. Зимние туфли заменены гораздо более легкими и приличными. И я вдруг думаю, как хороши ее темные кудри и звучная зелень черешен в серьгах. От любви люди хорошеют.
Лиза снова неторопливо поворачивается. На этот раз не пионы меня смущают, а какие-то серые и белые разводы, которые, по моему разумению, больше годятся для гардин.
– Недурно, – констатирую я. – По много ли значит мое мнение? Посоветуйтесь с Владо.
– Зачем мне советоваться с ним? – возражает Лиза. – Пускай Владо принимает меня такой, какая я есть.
– Что ж, пускай. Переселяйтесь к нему – и дело с концом.
– Но сперва мы должны расписаться.
«Бережете девичью честь? Что ж, похвально», – мысленно одобряю я ее. А вслух говорю:
– Но ведь он уже добился разрешения на комнату Несторова.
– Вот этого я ему никогда не прощу, – хмурится Лиза. – Не успел человек умереть, а он уже побежал требовать его комнату.
– Если он чуток if поторопился, это ничего не меняет, – говорю я. – Не может комната вечно числиться за покойником.
– Этого я ему не прощу, – повторяет Лиза. – Мне даже трудно себе представить, как я буду вселяться в комнату бедного Несторова.
– Это уже не его комната, – напоминаю я ей. А так как Лиза продолжает позировать, я добавляю: – Ни за что бы не подумал, что вы так суетны.
– Да разве это суетность – желание понравиться?
– Думаю, что да.
– А разве не суетность, что вы напрочь не желаете нравиться и даже стараетесь произвести дурное впечатление?
– Над этим я не ломал голову, но не исключено, что и это суетность. Мужская суетность более неприятна, чем женская. Она скрытая.
– А вот Владо суетностью не отличается, – говорит Лиза, усаживаясь в кресло.
В самом деле, как идут ей новые туфельки, новое нарядное платье.
– И Петко не свойственна суетность, – отмечаю я, но Лиза не поддерживает этой темы. Тогда я перевожу разговор: – Владо не злится, что вы все еще живете у меня?
– Представьте себе, нет! Он, наверное, не ревнивый.
То, что он не ревнив, начинает меня задевать. Ранит мое самолюбие. Будь это не Лиза, а какая-нибудь Бистра, я бы ему наставил такие рога, что он запомнил бы меня на всю жизнь.
– И в самом деле странно, что ему все равно, – тихо, словно сам с собой, рассуждаю я.
– Это вас злит, как я вижу? – спрашивает Лиза. – Этот чулан вам покоя не дает?
– Напротив, мне он ни к чему. Думаю, скоро я уступлю его вам вместе с комнатой.
– С комнатой?
– Именно. Я уезжаю.
– Уезжаете?…
Она уже начинает мне досаждать этим повторением моих собственных слов. Она смотрит на меня полуоткрыв рот, словно не веря.
– Решил сменить местожительство, – говорю я. – Один мой покойный приятель сказал как-то, что надо уметь выбраться из консервной банки повседневности. Я совсем было запамятовал этот мудрый совет, но теперь вспомнил и решил им воспользоваться.