И все-таки Виктор вглядывается в окружающую ночь, его глаза шарят по темноте, пытаясь рассмотреть чью-то фигуру.
Если бы у него хватило ума, если бы он прислушался к лошадям, его бы уже здесь не было.
А ты бы не ушла, ты бы не смогла.
Ты стоишь над своим теленком до тех пор, пока можешь устоять на ногах, а потом стараешься упасть так, чтобы твое тело его прикрывало. А потом возвращаешься десять лет спустя и стоишь у самой границы света от костра, твои пальцы на опущенных руках сжимаются и разжимаются, а глаза почти не моргают.
Он также не может бросить своего детеныша, как и ты.
И теперь он выходит из своей машины с фонариком. Луч света вонзается в окружающую темноту.
Ты распластываешься на земле, позволяешь жару опалить тебе спину.
Но он все равно знает. Ты ощущаешь по запаху пистолета у его бедра. А теперь его тошнотворный маслянистый привкус у него в руке.
– Давай, выходи! – кричит он, его слова катятся в темноту и уходят в никуда.
Лошади еще раз его предупреждают, их предостережение звучит так ясно, так настойчиво, так просто и понятно.
Он получил свой шанс. Сам виноват, ему не следовало приезжать сюда.
Теперь луч света рывками освещает пространство позади прицепа: пройдет два шага, осветит фонарем все вокруг, потом снова рывок вперед, повторение.
Когда он сворачивает за угол, ты можешь наконец выйти в колеблющийся свет от костра. Бело-коричневая лошадь, выражающая свои мысли понятнее остальных, топает копытами, кивает, трясет головой.
Ты точно так же киваешь ей в ответ.
Те двое, которые тебе нужны, голые и беспомощные сидят в трех шагах от тебя, в потельне.
Гэбриел Кросс Ганз, Кассиди Видит Вапити. Единственные двое, оставшиеся в живых после того снежного дня.
Но ты не хочешь, чтобы тебе опять прострелили спину. Ты до сих пор чувствуешь боль после того раза, тебе не нужно, чтобы этот папаша выстрелом разворотил эту дыру снова, раньше, чем ты закончишь.
Когда он заходит за прицеп, ты идешь за ним, прямо по дорожке из запаха, все еще кружащегося в воздухе, такого заметного, что ты не упустила бы его даже с закрытыми глазами. Однако ты предусмотрительно держишься подальше от прицепа, чтобы он не смог пригвоздить тебя к нему внезапным потоком желтого света. Прицеп это не поезд, с грохотом проносящийся мимо, загоняющий тебя в ловушку, но он может им стать.
Когда он подкрадывается к сортиру, за которым, как он уверен, ты прячешься, мышцы на твоих ногах сжимаются, чтобы ты могла…
Он поводит лучом вокруг себя и заставляет тебя застыть в его сиянии, а твой мозг отключается в этом ярком свете.
– Что… кто? – спрашивает он и прячет пистолет обратно в кобуру на талии. – Ты хочешь довести меня до инфаркта, Джолин?
Это ее рубашку и штаны ты стянула с веревки.
– Джолин, – произносишь ты надтреснутым голосом, которым не привыкла пользоваться.
Вы оба оглядываетесь на звук, ворвавшийся в этот момент.
Грузовик, со скрипом поднимающийся по дороге?
– Погоди, ты не… – начинает Виктор и наклоняется ближе, чтобы лучше видеть. – Ты… та самая девушка кроу из газеты, – спрашивает он, – та, которая… которая?.. – Потом он подносит кончики пальцев левой руки к правой стороне лба, чтобы показать, что он имеет в виду. – Но что случилось с твоим глазом?
«Туда стреляли, – не отвечаешь ты ему. – Дважды».
Он все равно делает шаг назад, говорит:
– Я думал, Льюис тебя… разве он тебя не убил? Что ты здесь делаешь?
Вместо ответа ты снова поворачиваешься к нему, глаза дикие, волосы дыбом стоят вокруг головы, и ты говоришь:
– Вот что, – потом бросаешься вперед, чтобы показать ему.
Жесткие люди[43]
Кассиди следовало это сделать много лет назад. Потение следует устраивать регулярно. Ниш так им и говорил.
Но тогда оно превратилось бы в еще одно мероприятие, которое приходится отсидеть, в еще одно препятствие, стоящее между четверкой друзей и уик-эндом. Потение никогда не было ритуалом, а всего лишь пыткой.
Кассиди кивает про себя, да, он сохранит эту потельню, может, даже покроет ее настоящими шкурами вместо спальных мешков. И, может, опять подаст Дэнни прошение о восстановлении права на охоту. Почему бы и нет? Дэнни остепенился, недавно женился, даже ходит на все баскетбольные матчи. А десять лет – достаточное наказание за девять оленей. Прошло ровно десять лет. Ну, ровно десять лет будет завтра. Кассиди за это время не убил почти ни одного животного, ну, разве только двух-трех оленей-мулов[44] на равнине да единственного лося, который так и напрашивался сам, и несколько случайно подвернувшихся белохвостых оленей. Но это скорее с целью регулирования численности стада. Регулирование численности и добыча средств существования – это его право как члена племени. Как может одно-единственное проникновение на земли старейшин все это перевесить?
А если Дэнни откажет, тогда… Когда Кассиди и Джо оформят отношения, у нее будут свои охотничьи права. Или, если она не получит их после брака в племени черноногих, то наверняка может перевести свои охотничьи права кроу сюда, если откажется от них там. И тогда, если они будут вместе, когда Кассиди добудет вапити или какое-то другое животное, Дэнни ничего не сможет им сказать. А может, она и сама захочет вместе с ним поохотиться на крупного самца.
Сидящий рядом с ним Гейб отодвигается назад от жара, испускаемого камнями, на мгновение прикрывает лицо локтем.
Когда ты так глубоко погрузился в процесс потения, тебе хочется только одного – небольшой передышки. Но тебе нужно преодолеть это желание.
– Хорошо? – спрашивает Кассиди у Натана.
Натан сидит, согнув ноги в коленях и свесив голову.
Он вроде бы кивает. Или издает слабый предсмертный хрип. Или это последняя судорога.
Кассиди отодвигает бочонок в угол и кладет ковш плашмя, носиком к этому углу, потом наклоняет бочонок в другую сторону, чтобы вылить в ковш остатки воды.
– Для Рикки, – произносит он, выливает глоток воды на землю, а потом сам отпивает глоток. Вода сейчас такая же горячая, как кофе, вскипевший десять минут назад.
Он предлагает ковш Гейбу, который берет его, как и каждый раз, произносит «Для Льюиса», выливает немного воды на землю, но передает дальше, а сам не пьет. Потому что, как он объяснил, это же ковш для собачьего корма.
«Лошадиного», – про себя поправляет его Кассиди. И к тому же это просто овсяная крупа, потому что пегую кобылу Джо приучили ожидать большего, чем обычное сено или жмых. Но Гейб не разбирается в лошадях, не знает, насколько овес инертный, и что этот ковш, вероятно, такой же чистый, как любая обеденная ложка в городе.
Натан берет ковш, его рука дрожит, волосы прилипли к лицу.
– За Трэ, – говорит он, проливая немного воды.
Это первые слова, которые он добровольно произносит за последний час, по прикидкам Кассиди.
Мальчик начинает соглашаться. Ломается. Принимает правила игры.
Хорошо.
Трэ – старшеклассник, его поминки состоялись пару недель назад, и примерно тогда же Натан сбежал из дома, удрал в дикие леса Америки. Он сумел добраться только до какого-то вонючего трейлера по другую сторону от Шелби, но это тоже кое-что значит.
Трэ, Трэ, Трэ. Именно на поминках Кассиди понял, как пишется его имя. Он всегда считал, что в нем четыре буквы, как в названии той штуки, на которой носят еду в кафетерии[45].
Как он вообще умер-то? Кассиди не может припомнить, потому что жар превращает его мысли в сироп. Может быть, он был племянником Гриза? Вряд ли, Гриз еще слишком молод. Тогда Джорджи? Он учился в старших классах, когда Кассиди только поступил в школу?
– Прикончи ее, – говорит Гейб Натану, имея в виду остаток воды, и, получив одобрение от Кассиди – одними глазами, у него уже не осталось лишней энергии, – Натан поднимает ковшик, опустошает его и передает обратно через камни.
Кассиди берет его. Алюминий хорош тем, что не нагревается в потельне. А что использовали в старину – дерево? Рог? Мочевой пузырь? Череп росомахи? Почему бы и нет, ведь в древние жесткие времена жили жесткие люди.
Неважно. Сейчас не те времена. Это подтверждает экспонат номер один: рядом с потельней пленка в магнитофоне Виктора смолкает, снова дойдя до конца, потом несколько секунд стоит тишина, пока магнитофон опять ищет первую песню на другой стороне.
– Опять она? – еле выдыхает Гейб, но ему кажется, что он говорит очень оживленно.
– Попробовали бы вы попутешествовать вместе с ним, – отвечает Натан, его грудная клетка дважды вздрагивает, Кассиди кажется, что это слабая попытка рассмеяться. Слабоватая попытка.
Гейбу приходится раскачиваться, чтобы сидеть прямо, не упасть. Но Кассиди знает, что он сможет продержаться до восхода солнца. Из них четверых Гейб всегда оставался сидеть на ящике для инструментов в кузове грузовика после того, как все остальные уже сползали с него, валялись без чувств. Казалось, он чего-то ждал. Будто бы знал, что если сдастся, закроет глаза, то пропустит что-то и отстанет от всех.
Из них четверых, – и Кассиди очень не нравится это признавать, – из них четверых у Гейба также было меньше всего шансов до сих пор оставаться в живых. Он всегда и всюду бросался первым – со скалы ли в глубокую воду или на какого-нибудь ковбоя у стен бара.
– Вот так, – говорит он Натану, почти прижимается ртом к земле и втягивает воздух, показывая, как раздувается его грудь, потому что воздух внизу намного прохладнее, он освежает.
– Там же сидела целая сотня задниц, – отвечает ему Натан.
– И не забудь о собачьей моче, – говорит Гейб, сдается и ложится на землю.
Кассиди улыбается, его лицо на секунду приобретает сероватый оттенок. Или на две.
«Для Льюиса», – говорит он себе. Льюиса, который пытался вернуться домой.