й владычице она взошла на престол через труп своего супруга, однако та азиатка над своими преступлениями, пороками и предосудительностями хотя бы простерла пурпур великих деяний и мудрых учреждений. А Екатерина Вторая является всего лишь новой Мессалиной, второй ахемской царицей. Говорят, что человечество неуклонно делает успехи в своем развитии. Мне что-то в это не верится. Несколько дней назад я купил у одного старьевщика книгу, проданную ему со множеством других каким-то французским танцмейстером. Вот возьми-ка, почитай на досуге…
С этими словами он достал французский перевод Плутарха [7] и протянул его Маше, которая открыла обложку и, водя пальцем по буквам, попыталась читать.
– Что это, – сказала она наконец, – это французский язык? Ты, вероятно, забыл, что я умею читать только русский церковный шрифт, да и то, если буквы достаточно крупные, как в молитвенниках или евангелиях.
– Какая жалость! – воскликнул капитан. – Однако погоди, я хочу кое-что перевести тебе из нее.
Он принялся листать книгу, отыскал наконец жизнеописание Ликурга [8] и предложение за предложением начал переводить на русский язык своей возлюбленной, которая, обхватив его рукой за шею, вместе с ним вглядывалась в пожелтевшие страницы и внимательно слушала.
Закончив чтение, он повернул к возлюбленной свое горящее воодушевлением лицо.
– Были же люди в те далекие, давно минувшие времена, был же народ в Спарте, а этот Ликург, что за человечище! Какая любовь к отечеству! Он добровольно отправляется в ссылку, он кончает жизнь самоубийством только потому, что спартанцы под священной присягой торжественно поклялись ему до его возвращения ничего не менять в замечательных законах, которые он им дал.
– Как ты прекрасен сейчас, – сказала девушка, – не помню, чтобы когда-нибудь прежде видела тебя таким. Этот человек, вероятно, был воистину незаурядным и великим, если спустя столько столетий он в состоянии одним лишь воспоминанием о себе сделать тебя таким прекрасным, мой любимый.
Чоглоков растроганно привлек Машеньку к своей груди и поцеловал ее с той проникновенной сердечностью, какую способны испытать только добрые и чистые сердца, затем снова взял в руки Плутарха и прочитал далее о Солоне, Фемистокле, Катоне и обоих Гракхах, он читал до тех пор, пока на пороге не появилась госпожа Евдокия Самсонова.
Добрая толстая женщина великолепно вписывалась в обстановку китайского павильона, она стояла в нем, причудливая и замечательная как пагода [9], и с той же важной значительностью, что и настоящая, покачивала головой.
– Пора бы уже чего-нибудь перекусить, дети мои, – сказала она с улыбкой, она всегда улыбалась, когда разговаривала.
Несколько дней спустя, холодным и промозглым осенним вечером, когда на дворе не переставая лил дождь, в дымовой трубе завывал ветер и выводил на оконных стеклах свои заунывные песни, Самсонов сидел со своей славной женой возле теплой печки и играл с ней в домино, Елизавета собирала чай, Василиса вышивала золотом кумачовый сарафан, а Маша резвилась с белой собачонкой, преподнесенной ей Чоглоковым в подарок. Все время от времени поглядывали на большие шварцвальдские часы, они ожидали капитана и ожидали с искренним нетерпением, потому что все любили его.
Наконец он вошел в комнату и первым делом поприветствовал родителей, затем девушек, сердечно и шутливо как всегда, однако Маша тотчас же заметила, что он был ужасно бледен. Она отвела его к оконной нише и заботливо взяла его руку, холодную на ощупь как лед.
– Что с тобой? – спросила она. – Ты, часом, не болен?
– Я всю ночь напролет читал, – ответил он.
– Причина только в этом?…
– И… я пришел к одному важному решению, Маша.
– К какому такому решению, любимый, ты меня пугаешь.
– Сегодня ночью я читал о Цезаре, моя дорогая девочка, – сказал капитан, – и о Бруте. Первый был в Древнем Риме великим героем, покрывшим себя доблестными делами, неувядаемой славой, в награду за это он был облечен высшими званиями государства, однако это ему показалось недостаточно.
– Чего же он еще хотел?
– Он захотел стать королем, честолюбец.
– А почему бы ему было и не стать им, если он был, как ты говоришь, великим человеком?
– Так вот послушай, – продолжал капитан, – Цезарь и в самом деле был достоин того, чтобы стать королем, но в Риме жили честные люди, которые не желали приносить в жертву свободу отечества даже лучшему человеку. Самого авторитетного из этих патриотов звали Брут [10]. Цезарь считал этого Брута своим сыном, но когда стало известно, что в первый день марта Цезарь намерен отправиться в Сенат, чтобы его друзья провозгласили его там королем, Брут сказал: «Тогда мой долг не молчать, а вести борьбу за свободу и даже пожертвовать собственной жизнью». На что Кассий [11], его шурин, ответил: «Какой римлянин останется равнодушным, когда ты жертвуешь собой ради свободы?».
– И что же эти двое сделали? – с взволнованным любопытством спросила Маша.
– Они составили заговор с другими видными людьми, и в первый день марта месяца, вооружившись кинжалами, явились в Сенат.
– И?
– И убили Цезаря.
– Апостол! Ради всего святого! И ты… ты собираешься убить императрицу?
– Да, Маша, я собираюсь это сделать, – с торжественным спокойствием проговорил капитан.
Девушка какое-то мгновение в ужасе смотрела на него, а потом вдруг внезапно рассмеялась.
– А-а, теперь я поняла, ты шутишь, ты хочешь меня напугать, ты не можешь говорить такое всерьез.
– Ты полагаешь? – мрачно возразил капитан. – Но я говорю тебе, что не могу быть спокоен, Маша, что счастье рядом с тобой кажется мне грехом, доколе жива эта порочная женщина. Я слышу голос, который говорит мне: «Брут, ты спишь!». Я хочу проснуться и вместе с собой разбудить эту горемычную страну.
– Апостол, разве нет какого-нибудь иного средства, какого-нибудь другого пути? – спросила охваченная страхом девушка.
– Всякий другой путь ведет в Сибирь.
– А этот на плаху.
– Пусть так, я хочу подать великий пример, – сказал Чоглоков, – и если я потерплю неудачу, тогда, видимо, окажется прав Коран, в котором говорится:
«Нет спасения для народа, которым правит женщина».
– Возлюбленный мой…
– Довольно об этом.
Маша замолчала и настолько хорошо скрыла свое волнение, что никто из близких даже не догадался, какие назревали события, но оставшись в своей горнице одна, она, бросившись на колени перед образами, плакала и молилась всю ночь до рассвета.
На большой площади перед Кремлем сверкали тысячи штыков, раздавались цокот копыт кавалерии, грозно глядели черные дула пушек. Царица Екатерина Вторая принимала парад московского гарнизона.
После того, как войска выстроились в три эшелона, она с блестящей свитой галопом приблизилась к ним – грянула музыка, к ее ногам склонились знамена – и затем уже медленным шагом верхом императрица двинулась вдоль фронта.
Она сидела на вороном скакуне арабских кровей, который, казалось, с очевидной гордостью нес ее, в свободной и все же внушающей почтение позе. Напудренные добела волосы прикрывала треугольная шляпа того фасона, какой в ту пору носили солдаты во время несения караула, с широким золотым галуном и небольшим султаном из перьев. Поверх серого платья для верховой езды на ней был надет мундир из зеленого сукна, с красными отворотами и золотым позументом, маленькая рука в белой перчатке с манжетой уверенно сжимала хлыст.
Когда императрица проезжала сквозь шеренги, каждая рота приветствовала ее словами: «Добрый день, наша царица!», и она с любезной улыбкой молвила в ответ: «Добрый день». Следуя мимо роты Чоглокова, она вдруг замедлила поступь коня и спокойно остановила свой взгляд, приводивший в трепет любого отважного мужчину, на капитане. Чоглоков же выдержал его, даже не вздрогнув, глаза его горели фанатичной ненавистью, однако Екатерина Вторая, похоже, совершенно по-своему истолковала их жар, ибо тут же обернулась к сопровождающему ее генералу графу Апраксину и поинтересовалась, как зовут молодого красивого офицера.
Во время прохождения рот перед ней торжественным маршем, ее большие повелительные глаза сразу отыскали в строю капитана, и на сей раз он даже удостоился благосклонного, но едва заметного и только ему адресованного кивка ее головы.
Возвратившись после парада в свои покои, она немедленно велела пригласить к себе графа Панина и дала ему поручение, как можно скорее предоставить ей информацию о капитане Чоглокове. Между тем сведения, которые она так настоятельно требовала, поступили гораздо раньше, чем она ожидала, с совершенно неожиданной стороны и звучали достаточно странно.
У царицы хватило времени только на то, чтобы сменить свои военного покроя одежды на роскошное неглиже, когда ей доложили о некой особе, желающей сделать ей важные и безотлагательные сообщения.
– Кто такая? – нахмурив лоб, спросила она.
– Юная девушка, дочь одного китайгородского купца.
– И какой же темы касаются сообщения?
– Она настаивает, что доверительно может рассказать обо всем только лично вашему величеству.
Екатерина на мгновение уставилась в землю, она очевидно размышляла, а затем сделала жест, красноречиво означавший: я хочу поговорить с девушкой. До ее появления у царицы еще было время придирчиво оглядеть себя в большое стенное зеркало, чтобы затем в небрежной позе расположиться на мягком диване.
Когда девушка, наконец, осталась наедине с самодержицей России, она, подобно изваянию, неподвижно замерла в дверях, наполовину скрытая красной портьерой из тяжелой камчатной ткани, и начала плакать.
– Ну, быстренько рассказывай мне, что ты хотела сказать, – с улыбкой промолвила Екатерина Вторая, – не забывай, что у меня не так много свободного времени, как у тебя.