Хоть Жюли и уверяет подругу в соединении их сердец «неразрывными узами», о пустоте этих слов свидетельствует затесавшееся сюда же упоминание об «удовольствиях и рассеяниях». Когда она доходит до конца второго предложения, весь ее страх и ужас уже улетучился и превратился в «некоторую скрытую грусть». В дальнейшем Толстой разоблачает эпистолярное притворство Жюли, показывая, как легко она меняет пристрастия. Выйдя замуж и унаследовав состояние, Жюли забывает о своей сентиментальной эпистолярной дружбе и предается новой моде — романтическому патриотизму, а о подруге задумывается лишь мимоходом и с запозданием.
Иное дело — Марья: подлинные чувства, которые она испытывает от переписки с подругой, меняют ее даже физически. После прочтения письма «лицо ее, освещенное ее лучистыми глазами, совершенно преобразилось»[179]. Письма самой Марьи не являются подражанием сентиментальным эпистолярным романам — в них сквозят христианская любовь и благочестие. Читателю открывается истинная душа Марьи, ее кротость и чистосердечие — черты, которых лишена Жюли. А еще она высказывает некоторые из важнейших для романа истин: так, она уверяет Жюли в том, что у Пьера всегда было «прекрасное сердце», сетует на искушение богатством, отвергает мистицизм в религии и видит в смерти «промысел Божий». Хотя Марья, похоже, не вполне сознает искусственность всего, что пишет ей Жюли, сама она обращает внимание на преувеличение в ее письме: «Вы жалуетесь на разлуку, что же я должна была бы сказать, если бы смела, — я, лишенная всех, кто мне дорог?»[180] Княжна, живущая вдали от света и наделенная «лучистыми глазами», которые показывают внутренний свет ее души, олицетворяет искренность и самоотречение. Крайний индивидуализм ее отца и брата, как и притворство ее компаньонки-француженки, мамзель Бурьен, еще больше подчеркивают одиночество Марьи. Лишь в диалоге с Наташей княжна сможет наконец найти свой путь к взрослой жизни и счастливому браку.
Наташа и Соня еще совсем юными девочками строят свою дружбу с оглядкой на сентиментальные образцы и ясно сознают, какие роли в обществе отведены им и в настоящем, и в будущем. Словно для того, чтобы наглядно показать, какие ограничения навязывает общество девичьей дружбе, Наташа говорит брату:
Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. — Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями), красную метину[181].
Этой, казалось бы, спонтанной готовностью прижечь себе руку Наташа желает доказать Соне, что она понимает, как больно ей находиться в семье Ростовых в положении бедной родственницы. Однако ее поступок отнюдь не демонстрирует радикальной солидарности с Соней против жестокостей сословных различий. Идя на такой шаг, Наташа не забывает о навязанных светом правилах соревнования между девушками: ожог не должен отвлекать внимания от красоты ее тела в бальном платье. В четырнадцать лет Наташа уже прочно усвоила, что ее тело должно соответствовать культурным требованиям русского общества 1805 года (каким его представлял Толстой, когда писал свой роман полвека спустя). Поэтому, даже надевая открытое платье (сам Толстой неоднократно обращает внимание на эту моду, говоря об «обнаженной» груди Элен), Наташа старательно прячет эту детскую сентиментальную выходку. Эта-то осмотрительность и указывает на пределы дружбы: разница в общественном положении подписывает приговор ее дружбе с Соней.
Отношения девочек еще и укрепляет существующие между ними социальные различия, помогая им не нарушать положенные границы. Наташа и Соня предоставляют друг другу спасительную отдушину, куда можно выплеснуть потенциально «преступные» желания, и в то же время контролируют поведение друг друга. В точности как позднее, при куда более драматичных обстоятельствах, Соня спасет Наташу от бегства с Анатолем Курагиным, сейчас Наташа утешает Соню, безнадежно влюбленную в Николая.
— Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. — И она целовала ее смеясь…
Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот-вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
— Ты думаешь? Право? Ей-богу? — сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
— Право! ей-богу! — отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос[182].
Наташа возвращает Соне прежнюю радость пустыми заверениями и унимает ее бурный всплеск чувств так же, как «оправляет» ее непослушную прядь. У Сони не остается иного выбора, кроме как поверить Наташиному суждению о ее родне, а значит, и о том, чем кончится вся эта история. В один миг Соня превращается в беспомощное существо, чья судьба — всецело в руках хозяев, и которое при этом помнит, что следует вести себя «прилично»[183]. Позже Наташа передаст Николаю Сонины слова, в которых высказаны трезвые ожидания, подобающие бедной воспитаннице:
Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! Да, да? очень благородно? да? — спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами[184].
Наташины слезы приносят ей очистительное облегчение при мысли о том, что Соня жертвует собой, желая освободить Николая от данного им обещания. В конце концов реальность взрослой жизни обернется таким неравенством, которое положит конец их дружбе.
Так, читая о том, как Наташа жгла себе руку ради Сони, однако жгла с оглядкой на ожидания общества, мы понимаем и характер их отношений, и их дальнейшую судьбу. Эта дружба сглаживает путь, по которому они войдут в общество и заживут в нем, оправдывая родительские ожидания. Но еще общество и его требования упрочивают те различия между отдельными людьми, что мешают их естественному единению. Примечательно, что ни у одной светской красавицы нет настоящих друзей среди женщин. У Элен, самой блестящей дамы петербургского высшего общества, нет подруг. Хуже того, Элен пособничает своему брату Анатолю, когда тот замышляет соблазнить Наташу. Когда сын Анны Михайловны женится на богатой невесте, она сама попадает в более высокие круги общества и отдаляется от графини Ростовой, своей подруги детства. Тот же принцип в действии наблюдается и в «Анне Карениной», где Анна, связав свою судьбу с Вронским, обзаводится лишь ложными дружескими связями, а от Долли отстраняется.
Толстой без утайки показывает экономические соображения, стоящие за дружбой между графиней Ростовой и Анной Михайловной. В начале романа графиня Ростова ощущает потребность дать вдóвой Анне Михайловне денег «на шитье мундира» для сына, определенного в гвардию: этот поступок и объясняется, и даже диктуется представлениями о женской дружбе. Обе женщины получают осознанное удовольствие от этого драматического жеста, свидетельствующего об их дружбе — особой связи, позволяющей им на время забыть о растаявших семейных капиталах и подняться над всегдашними соображениями взаимной выгоды и социальной конкуренции.
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что подруги молодости заняты таким низким предметом — деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…[185]
Дружно проливаемые слезы позволяют обеим женщинам мысленно вернуться в детские годы, когда у них всего было вдоволь, когда они еще не взвалили на себя бремя забот о семье и домашнем хозяйстве. Таким образом, денежная ценность обмена как будто меркнет по сравнению с «духовной» наградой, какую дарит женская дружба, — возможностью выразить сочувствие, самоутвердиться (при мысли о том, что «они добры») и вернуться в детство[186]. Однако многоточия и упоминание Толстым о том, что обеим женщинам эти слезы были приятны, наводят читателя на мысль о практической пользе связывающих их отношений. Когда Ростова уже приготовилась вручить подруге деньги, Толстой сообщает: «Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню». Взамен денег Анна Михайловна с готовностью совершает нужные действия, которые и порождают взаимное удовольствие.
Описывает Толстой и внутренний процесс, который побуждает графиню Ростову подарить старой подруге деньги — несмотря на то (а может быть, и благодаря тому), что она прекрасно знает о семейных долгах. Ростова испытывает к Анне Михайловне подлинное сочувствие на сентиментальный лад, однако Толстой ставит под сомнение то положительное воздействие на нравственное развитие человека, которое, по мнению Адама Смита и Руссо, будто бы должно проистекать из переживания этого чувства[187]. Ростова безуспешно пытается поставить себя на место вечно хлопочущей Анны Михайловны («Вот я ничего этого не умею»), а затем живо воображает страдания своей подруги, и это оказывает на нее легкое психологическое воздействие: «Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и потому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной „милая“ и „вы“»[188]. Сопереживание несчастью подруги пробуждает в ней отнюдь не сочувствие ко всем людям, а чувство неловкости, из‐за чего она начинает путаться при обращении к прислуге. В сострадании Ростовой, направленном на подругу, отражается не меньшее беспокойство из‐за бедственного финансового положения ее собственной семьи. Таким образом, ее щедрость служит не только проявлением дружбы, но и аристократической ностальгией по давно минувшей поре, когда семья жила в достатке и не ведала нужды.