Если зрелище дружбы между Наташей и Соней помогло Андрею вновь ощутить красоту жизни после смерти жены, то дружбу, вдруг вспыхнувшую между Наташей и Марьей, он едва замечает. Пожалуй, она даже вызывает у него неудовольствие: «В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу»[216]. Андрей, прежде честолюбивый индивидуалист, теперь приходит к выводу, что «любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику»[217]. Видя, как спокоен Андрей перед лицом близкой смерти, как он погружен не в самого себя, а в свои отношения с Богом, обе женщины тоже отбрасывают мысли о себе и о мире, и это помогает им подружиться. Хотя Андрей констатирует про себя, что им недоступны глубины его духовной борьбы («он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые»), зато они целиком вверяются друг другу, что позволяет им ощутить эту сущность любви, пусть даже она остается для них непонятна. Теперь женская дружба, уже не являющаяся предметом мужского наблюдения, создает для Наташи и Марьи наиболее полную возможность субъектности — не требующей от них ни подчинения, ни отрицания[218]. На заявление Руссо о том, что женская дружба «прекрасна», Толстой отвечает еще и тем, что она нравственна. Дружба Наташи и Марьи — не предмет чьего-то восхищения или вдохновения, а катализатор личных и социальных перемен для них обеих.
Сближение двух женщин у смертного ложа Андрея и — сто страниц спустя — объявление об их дружбе служат обрамлением для важнейших событий, происходящих в романе: это сокрушительный разгром французской армии, гибель Платона Каратаева и Пети Ростова, сон Пьера о водяном глобусе и размышления Толстого о причинности, о природе человеческих намерений и о бесплодных попытках историков осмыслить войну. Дружба двух женщин олицетворяет возрождение человеческих связей и общности после ошеломительного столкновения со смертью в масштабах всей страны, и вместе с тем она совершенно уникальна — как выражается Толстой, «исключительна» по своей степени и глубине искренности. Композиционно эту сцену можно было бы считать заключением к сцене с диалогом между Пьером и Андреем (или ответом на нее): ведь дружба двух женщин зарождается от встречи у той самой пропасти, о которой говорил Пьеру Андрей. Эта пропасть — гибель самого Андрея. И если в том мужском разговоре высветилась возможность дружбы, ведущей к объединяющему людей божеству, то теперь женщины, соединившись, полностью воплотили эту идею.
Предпосылкой этой взаимной приязни стала их общая близкая встреча со смертью. Если Пьер отворачивается от Каратаева и молча уходит, не выслушав его последних слов, то Наташа и Марья всеми силами стремятся услышать, что скажет перед смертью князь Андрей. И то, что они обе неотлучно присутствуют при нравственной борьбе Андрея со смертью, и то, что они долгое время соприкасаются с физической реальностью смерти, очень важно для эстетической и философской концепции Толстого. Ведь все это открывает для них новый жизненный опыт, а именно — «исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга». Определение «исключительное» относится не только к силе возникшего между женщинами чувства, но и к чрезвычайности этой связи, зародившейся рядом со смертью и вне ее — в жизни. Смерть Андрея заставляет их обеих понять, что жизнь зависит от связи с другим, осознать ту сопряженность, в которой можно усмотреть противоположность себялюбию, зависящему от чужого одобрения, — тому, что Руссо именовал amour propre («самолюбие»). Если Руссо утверждает, что противоположность amour propre есть amour de soi («себялюбие») — независимая любовь к себе, — то представление Толстого о личной свободе невозможно отделить от стремления к связи с другим. Женщины испытывают в миниатюре ту любовь, которая является Андрею как предсмертное откровение: это «не та любовь, которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь или почему-нибудь, но… то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета». Любовь, которую открывает Андрей, как указывает Лина Штайнер, — это познание «метафизической сущности», лежащей в основе всякого бытия. Штайнер приводит цитату из дневниковой записи, сделанной Толстым вскоре после завершения «Войны и мира»:
Все теории философии (новой от Картезиуса) носят ошибку, состоящую в том, что признают одно сознание себя индивидуума (так называемого субъекта), тогда как сознание — именно сознание всего мира, так называемого объекта, так же несомненно[219].
В любви между двумя женщинами можно увидеть мельчайшее проявление связи индивидуального сознания с «сознанием всего мира». Как заметила Инесса Меджибовская о смерти Андрея, «Толстой непременно сливает две эти области — разум и сознание, необходимость и свободу, — доводя их полноту до состояния чуть ли не эфирности»[220]. Дружба двух женщин, которая ближе к отношениям между объектом и объектом, чем к отношениям «так называемого» субъекта и «так называемого» объекта, открывает им путь к метафизической плоскости органического единства. Они обретают способность преодолевать границы различий и любые представления об индивидуальности и о личных интересах. В отношениях между двумя героинями можно увидеть попытку самого автора вообразить слияние капель в жизни — конкретное проявление имманентности человека человеку.
Однако Толстой не отменяет роль воли и разумного сознания. Дружба двух женщин — избирательное сродство, ставшее возможным благодаря пережитому сообща горю из‐за смерти человека, которого любили они обе, но осуществившееся как сознательный выбор деятельной любви друг к другу. То, что не выливается в слова прямо у смертного одра Андрея, высказывается после освобождения Москвы и возвращения к привычной жизни. Все трудности, сопутствовавшие ложным или неудавшимся дружбам между женщинами, отпадают в кульминационный момент, когда объявляется о любви между Наташей и Марьей. Обе женщины необратимо изменились, пережив смерть вначале Андрея, а потом Пети, и их зрелость не разрушила, а только укрепила взаимную приязнь. Наташа, слегшая от забот о матери после смерти Пети, выздоравливает под бережным присмотром Марьи:
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? — думала Наташа. — Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
— Маша, — сказала она, робко притянув к себе ее руку. — Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другая была беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга[221].
Явившееся Андрею откровение о любви как о ткани существования получает наглядное подтверждение в этой идеальной дружбе, которая в итоге определяет для женщин саму жизнь. Повторяющаяся пассивная конструкция указывает на то, что их дружба развивается не в силу каких-либо намерений или действий, а просто как неизбежный результат совпадения случайных событий и общественных сил — одновременно незначительных и драматичных. Идеальные отношения, по Толстому, — порождение судьбы, а не намерений, и они никогда не разыгрываются, зато глубоко проживаются. И обретают телесное — но не сексуальное — выражение[222]. Толстой не жалеет превосходных степеней, описывая их отношения, и на протяжении целых абзацев определяет их характер и особенности, употребляя слова и обороты, которые обычно используются для рассказа о юных влюбленных или идут в ход в письмах сентиментальных девиц. Их поцелуи похожи на попытки проломить физическую перегородку из кожи, выросшую посреди их двуединства («они вдвоем»): будто две капли прижимаются одна к другой, желая слиться.
Когда Наташа прямым текстом предлагает княжне свою дружбу, это звучит как объяснение в любви или предложение руки и сердца. Это одновременно исповедь и заключение договора. Наташа признает, что еще очень многого не знает о Марье — помимо того, что их объединяет, — и задается целью узнать больше. Но слияние двух личностей в одну, о котором сообщается в страдательном залоге («установилась… дружба»), не может произойти на уровне рационального сознания, и различия, присущие им как личностям, порождают не полное согласие и не подчинение одной подруги другой, а взаимодополняющее понимание между ними:
Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждение жизни