Тесный союз двух женщин являет, в глазах Толстого, идеальный сплав христианской модели любви к ближним — у Марьи (с ее «поэзией христианского самоотвержения») и идеала любви к жизни как таковой — у Наташи. А еще он наглядно показывает совмещение этой любви с существованием независимой личности, и в частности аристократической, которая никогда не способна полностью отказаться от самолюбия и уподобиться Платону Каратаеву. «Связанность любовью» стирает всякие барьеры, мешающие без искажений передавать точный смысл рассказываемых историй: на это указывает повтор парных глаголов — «полюбила» и «поняла», «поняла и полюбила». И все же это понимание, хотя и помогает сгладить различия, не устраняет их полностью. Их любовь друг к другу не уничтожает их самосознание, хотя и позволяет им влиять друг на друга, не требуя при этом отречения от всего того, что делает их уникальными личностями. Когда Андрей и Пьер переживают важную для них внутреннюю перемену, оба берут от своего собеседника больше, а отдают ему меньше. Позже, уже пройдя через «моральную баню» на фронте, Пьер тоже достигнет сходного состояния — научится понимать и любить то, что отличает других людей от него самого. Сопереживание между Наташей и Марьей выступает идеалом сообщества, которое не посягает на женскую самостоятельность, а не того непостижимого метафизического единения, которого можно достичь, только пройдя через смерть. Именно об этом единении, предположительно, и хотел что-то сказать Каратаев Пьеру, когда в последний раз поглядел на него (а тот, что вполне простительно, бежал от него), и это — то самое состояние, к какому князь Андрей надеется пробудиться от жизни, пройдя через смерть.
Эта таинственная, метафизическая и смертная правда, проступившая уже в диалоге Пьера и Андрея и продемонстрированная смертями Каратаева и Андрея, прячется за той дверью, которую силится отворить Наташа, размышляя о смерти Андрея. Совсем другое дело — жить при свете этого знания. На том этапе интеллектуального и литературного развития Толстой еще мог представить себе, что пропитавшаяся западными идеями личность способна примкнуть к тому единству, частью которого является, и, исходя из этого знания, действовать во имя добра, — по крайней мере, так оно и было в историческое время действия «Войны и мира». В изображении дружбы Наташи с Марьей и в пространном эпилоге к роману Толстому удается примирить свою веру в независимое разумное сознание с тягой к органическому единству. В семейной идиллии соединившихся хозяйств младших Ростовых и Безуховых в конце романа, описанных как «одно гармоническое целое», для Толстого заключается подлинное бытие и истинное единение душ в реальной жизни. Семейные отношения, родившиеся в послевоенную пору, становятся образцом дворянского обновления — на контрасте с плохо управлявшимися, разрушавшимися имениями стариков Ростовых и Болконских. Почти одинаковые усадьбы, построенные Пьером с Наташей и Николаем с Марьей, напоминают еще и коммунально-пасторальную утопию, изображенную в конце «Юлии» Руссо[224]. Две семьи проводят вместе много времени, их связывают между собой узы дружбы, родства, брака и общей потери. Однако Толстой, рисуя эту дворянскую идиллию, обходится без любовного треугольника, прелюбодейства и самоубийства, которые фигурировали в романтической трагедии Руссо. Напротив, путь к этой идиллии облегчает зрелая дружба Наташи и Марьи.
Дружба, возникшая между Наташей и Марьей, пробуждает их от созерцания смерти и примиряет с возвращением к жизни, а также становится мостиком — и в практическом, и в духовном смысле, — ведущим их под венец. Каждая из женщин как бы подменяет своего брата, предмет любви другой женщины, и помогает ей преодолеть препятствия, стоящие на пути к счастью: Наташа учит Марью испытывать любовь и радоваться ей в реальном мире, а Марья учит Наташу не бросаться в любовь как в омут и молчаливо освобождает ее от обетов, данных Андрею, чтобы она могла выйти за Пьера. В практическом смысле визит Пьера к Марье привел к возобновлению его знакомства с Наташей (поначалу он действительно не узнал новую Наташу без подсказки Марьи), а дружба Марьи с Наташей и ее родными побудила ее навестить в Москве Николая, победив свою робость, — что в итоге привело их к союзу. Таким образом, дружба между женщинами и прокладывает путь к тому идеализированному дворянскому сообществу, что показано в конце романа: она облегчает им переход к замужеству и материнству и укрепляет общественные и экономические различия. С этой точки зрения женская дружба выполняет здесь задачу, очень похожую на роль, отводившуюся подобным отношениям в европейском романе, что наглядно проиллюстрировала Шэрон Маркус, анализируя «Дэвида Копперфильда»[225].
И все же, если сравнивать роман Толстого с европейской литературой, у него идеальная женская дружба гораздо явственнее показана как очаг сопротивления общественным ожиданиям. Ни в одном другом реалистическом романе XIX века отношения между женщинами не выглядят повествовательной или философской самоцелью, важной составляющей зрелой, современной субъективности и необходимой для нее. Пусть накал их дружбы со временем несколько ослабевает, она продолжается и после замужества, сосуществуя со столь же взаимозависимыми отношениями каждой из женщин с мужем и детьми, о чем свидетельствует семейная идиллия в первом эпилоге. Хотя на Денисова замужняя Наташа и производит неблагоприятное впечатление, рассказчик утверждает, что в ней еще изредка зажигался «прежний огонь». Он давал о себе знать в трех обстоятельствах: «когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребенок, или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе Андрее». Единение двух женщин, родившееся от смерти, длится и тогда, когда они порождают жизнь, а еще оно дает Наташе возможность побыть просто самой собой, на время позабыв о зависимых ролях жены и матери.
Этот оптимистический взгляд Толстого на интерсубъективность — органическое единство, достижимое путем разумного выбора, при котором сохраняется личная самостоятельность, — можно расценить как жесткое решение целого множества философских проблем, вставших из‐за рецепции в России идей Просвещения и в особенности немецкого романтизма и из‐за реакции на них. К этим проблемам, которые Донна Орвин метко назвала «последствиями осознанности», относился и вопрос о том, как могут возникать сообщества или даже как может происходить общение между отдельными людьми, учитывая независимость отдельного человеческого сознания, и наоборот, какое бы сообщество можно было придумать, чтобы оно не посягало на эту независимость. Как создать сообщество на этических или нравственных принципах, не вредя божественному началу человеческим высокомерием? Зачем свободным личностям выбирать правое дело и добро, ущемляя собственные интересы? Как передать эти справедливые принципы другим людям — имеющим собственные независимые интересы и идеалы? Как принимать решения об улучшении сообщества в целом, не нарушая при этом независимости его членов? Этими вопросами задавался не только Толстой, но и Чернышевский, хотя Чернышевский, рассчитывавший найти верные ответы в разуме и просвещении, с самого начала разошелся во мнениях с Толстым.
Однако и Толстой тоже допускает, что это сообщество может быть создано только в правильных обстоятельствах и среди правильных людей. Дворянская идиллия, показанная в эпилоге «Войны и мира», и дружба Наташи и Марьи находятся в зависимости от патриархов каждой из семей, и, предположительно, этой идиллии настанет конец, когда Пьер неизбежно примкнет к декабристам, а Николай — к противоположному лагерю[226]. Сословная принадлежность и экономическое положение вновь оказываются решающими. Из-за того что денежные дела в семействе Ростовых поправились, дружба между Наташей и Марьей может продолжаться и в пору их замужней жизни. Нежелание Николая возобновлять знакомство с Марьей после того, как он взял на себя отцовские долги — из опасения, как бы она не подумала, что он хочет жениться на ней из‐за денег, — с одной стороны, привлекает внимание к этой экономической удаче, но в то же время как бы и отрицает ее. Хотя за отношениями между семьями Безуховых и Ростовых не просматривается никаких экономических мотивов, их относительное экономическое равенство служит залогом гармонии образованного ими сообщества. Толстой весьма последовательно, от «Казаков» до «Воскресения», утверждает, что устойчивые идеальные отношения могут существовать только между людьми, имеющими сходное имущественное положение. Если в «Воскресении» и «Крейцеровой сонате» принадлежность к знати и идея сообщества несовместимы, то здесь идеальное сообщество создают именно представители высшего сословия. Крестьяне, олицетворяющие духовность, остаются одиночками, как Каратаев, или же выглядят «лукавыми», загадочными или нелепыми — как «божьи люди», которых пригревает княжна Марья. В «Войне и мире» прослеживается идея, что в описываемый период российской истории дворяне — а среди них, как наверняка представляли себе читатели романа, были и их собственные предки — могли достичь такого рода гармонического союза, который Толстой в более поздние годы признавал возможным лишь для тех, кто решительно порвет с обществом. На пике своего радикализма писатель придет к заключению, что истинному взаимопониманию людей мешают страсти, секс и биологическое стремление к размножению.
Лишь в эпилоге «Войны и мира» уравновешиваются все стороны женской жизни: замужество, материнство и сестринство. Почти ни одну из своих более поздних героинь Толстой уже не одарит такой взаимно удовлетворительной дружбой. Но он не станет объяснять неспособность к подобным гармоничным отношениям экономическими или общественными переменами. В «Воскресении» и «Крейцеровой сонате» показано, что биологическая роль женщин мешает их самоопределению, тогда как из‐за возросшей женской свободы женская дружба больше почти не в силах привести к тому слиянию разных личностей в единую общность, как это случилось у Наташи с Марьей