Воображая, будто женщины действуют из соображений децентрализованной, но все-таки коллективной мести всему рабочему классу, Позднышев считает их напрямую ответственными за всю капиталистическую систему, порабощающую мужчин, хотя сам же и называет коренной причиной этого зла угнетение женщин. Однако его объяснение служит не для оправдания последних, а для того, чтобы отказать им в самостоятельности. Ответственность лежит не на женщинах порознь, как на личностях, а на всем женском поле, коллективно. Это избавление женщин от бремени индивидуальной вины — со ссылкой на биологический детерминизм — последовало за дискуссиями 1860‐х годов на тему «Человек ли женщина?» и, сделавшись общим местом в рассуждениях о женской преступности, дожило до 1920‐х годов[338].
Распространяя свою критику пороков современного общества и определяющих его институтов — фабрик, публичных домов, медицины — на сами сексуальные отношения, Позднышев радикализирует критику самого Толстого в адрес просвещенческого нарратива индивидуализации, которому он противопоставлял в «Войне и мире» идеал органического слияния с природой[339]. В «Крейцеровой сонате» (как и в «Анне Карениной») показано, что сюжеты вроде истории с соблазнением Наташи могут иметь куда более опасные последствия, а прежней деревенской идиллии в современных декорациях вообще не находится места. В своем длинном отступлении о современной медицине и докторах Позднышев осуждает врачей за то, что они одобряют бордели и предписывают им определенные порядки, за то, что они пропагандируют представления о пользе секса для мужского здоровья, и за их теорию заразы:
Благодаря заразам везде, во всем, людям надо не идти к единению, а к разъединению: всем надо, по их учению, сидеть врозь и не выпускать изо рта спринцовки с карболовой кислотой… Но и это ничего. Яд главный — в развращении людей, женщин в особенности[340].
Таким образом, разобщенность и зараза противопоставляются единению и чистоте. Однако современная медицина, хотя она и способствует обособлению членов современного общества и препятствует осуществлению коммунитарных идеалов, — еще меньшее зло, по сравнению с женской развращенностью. Зараза выступает метафорой женской биологической испорченности — и Позднышев вновь отказывает женщинам в самостоятельности, сосредоточиваясь на основных фактах физиологии и оставляя без внимания их волю или интеллект. Знакомясь с циническими взглядами Позднышева на обусловленное биологией соревнование женщин между собой, мы понимаем, до какой степени идеализма дошел Толстой в «Войне и мире», изображая «ту страстную и нежную дружбу, которая бывает только между женщинами». «Крейцерова соната», действие которой происходит ближе к концу того же века, демонстрирует стремительный упадок нравственности и циничное отношение к возможностям человечества вообще и к потенциалу его женской половины. Вячеслав Иванов писал: «„Крейцерова соната“, это логическое следствие „Анны Карениной“, показывает, как отрывался он от чар пола, а с ними вместе и от стихии музыки, как убивал святыню, — святыню любви и святыню женственности»[341].
Позднышев, развивая свои социально-экономические доводы, в которых обвиняет весь женский род в пороках современности, одновременно верит в то, что именно женщины спасут человечество — то есть взваливает это тяжкое бремя спасения на них же[342]. В отличие от чеховского студента, который понимает, что никто не станет слушать его уличные проповеди против проституции, потому что у него, «робкого и ничтожного», даже «нет дара слова», толстовский герой Позднышев додумывается до радикального решения проблемы, способного положить конец той безнравственности, которая их обоих довела до безумия, а именно: и мужчины и женщины должны полностью воздерживаться от половой жизни. Как и Чернышевский в «Что делать?», Позднышев отмечает, что женщины способны меняться — и не благодаря своей наклонности к образованию и просвещению или общительности и дару сопереживания, а в силу своей врожденной тяги к невинности.
Гимназии и курсы не могут изменить этого. Изменить это может только перемена взгляда мужчин на женщин и женщин на самих себя. Переменится это только тогда, когда женщина будет считать высшим положением положение девственницы, а не так, как теперь, высшее состояние человека — стыдом, позором. Пока же этого нет, идеал всякой девушки, какое бы ни было ее образование, будет все-таки тот, чтобы привлечь к себе как можно больше мужчин, как можно больше самцов, с тем чтобы иметь возможность выбора[343].
Свобода наступит для женщин только тогда, когда они прекратят попытки соблазнять мужчин и преодолеют свои социобиологические функции, которые Позднышев объясняет с точки зрения дарвиновского учения. Но от этих перемен зависит не только их свобода, но и будущее всего человечества. В соответствии с реакцией Толстого на радикальные идеи 1860‐х годов его герой призывает женщин возглавить движение — но не за «разум», а за «благо, добро, любовь» — через сексуальное воздержание. И предсказывает, что женщины, откликнувшись на этот призыв, приведут человечество к безоблачному раю на земле, где уже не будут бушевать разрушительные мужские страсти:
Если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить. Пока же человечество живет, перед ним стоит идеал… идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою[344].
В этой радикальной формулировке — которая, как позже публично признается Толстой, принадлежит не только его безумному персонажу-убийце, но и ему самому, — половая страсть выступает главным препятствием на пути к полному слиянию капель из сна Пьера Безухова в божественное единство. Позднышев призывает женщин сопротивляться давящему на них грузу угнетения, биологических потребностей и воспитания — и «считать высшим положением положение девственницы». В «Крейцеровой сонате» особенно заостряется внимание на двойном бремени, которое сопряжено с идеализацией женщин и о котором еще веком ранее писала Мэри Уоллстонкрафт, критикуя Руссо: если женщины представляют идеальный потенциал России, то они же в ответе за ее развратность и упадок. В крайних взглядах и рассуждениях Позднышева не просматривается ясное понимание того, как же именно женщины должны совершить желаемые перемены; поэтому он и не предлагает никакого внятного плана, который помог бы им сопротивляться угнетению, биологическим потребностям и воспитанию.
Подступившись к этой теме в литературной форме, Чехов и Толстой помогли обозначить наиболее жгучие вопросы и цели, стоявшие перед искусством на заре ХХ века. Несмотря на вторгающееся влияние символистского и других эстетских течений, повесть Толстого значительно оживила дискуссию о роли литературы в обществе — в частности, относительно женского вопроса[345]. Из-за того, что эта повесть привлекала широчайшее внимание, и ввиду положения, которое занимал в русской культуре сам Толстой, в литературе и публицистике той поры, где шла речь о поле, браке и женщинах, стали очень часто стали упоминать «Крейцерову сонату», и, кроме того, писавшие о женщинах уже никак не могли пройти мимо морализаторской идеи Толстого о задачах литературы[346]. Повесть, напечатанная последним живым великим русским писателем-пророком, едва ли могла заверить читателей в светлом будущем русской литературы, потому что писатель этот решил заклеймить все виды искусства, объявив, что они просто-напросто отражают вожделение мужчин к женщинам и маскируют мужские пороки: «Возьмите всю поэзию, всю живопись, скульптуру, начиная с любовных стихов и голых Венер и Фрин, вы видите, что женщина есть орудие наслаждения… сладкий кусок». Художественной прозе Позднышев отводит чисто образовательную задачу:
Во всех романах до подробностей описаны чувства героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но, описывая их великую любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, что было с ним, интересным героем, прежде: ни слова о его посещениях домов, о горничных, кухарках, чужих женах. Если же есть такие неприличные романы, то их не дают в руки, главное, тем, кому нужнее всего это знать, — девушкам[347].
Это заявление об образовательной пользе литературы вызывает в памяти утилитарные взгляды Чернышевского, который считал, что литература должна служить «учебником» жизни. А еще можно вспомнить ту сцену из «Анны Карениной», где Левин дает Кити почитать свои дневники. Познакомившись с этими тетрадками, Кити приходит в ужас, но сама же признает, что ей полезно было прочесть все это. Однако разговор начистоту между супругами об их столь разном сексуальном прошлом кажется маловероятным — ведь Позднышев не доверяет жене. По сути, этой повестью писатель требует не ввести образование, а обратиться в другую «веру» — или впасть в отчаяние.
Реакция в прессе на повесть Толстого в основном затрагивала на полемическом уровне идеи Позднышева — так, как если бы это были идеи самого Толстого[348]. А вот Чехов воспринимал «Крейцерову сонату» просто как художественное произведение — во всяком случае, до того, как Толстой опубликовал «Послесловие» к ней. Вот какой отклик на эту повесть оставил Чехов в письме к А. Н. Плещееву от 15 февраля 1890 года: