Василий Васильевич умолк, словно ожидая ответа на этот несколько неожиданный вопрос. Легкая, едва заметная ироническая улыбка тронула его губы, когда он опять заговорил:
— Слухов, толков об этом положении, вы сами знаете, ходит немало. Находятся даже «очевидцы», которые чуть ли не своими собственными глазами видели немецкие подводные лодки возле Мудьюга, а фашистских десантников — по всему побережью Белого моря. Помилуйте, — он поднял обе руки с растопыренными пальцами и будто в ужасе потряс ими, — где уж нам противостоять отборным, вооруженным до зубов головорезам бесноватого фюрера! А так ли это на самом деле? Я спрашиваю: так ли? И если не так, то какая сволочь, какой мерзавец и для чего распускает подобные слухи? Ответ ясен: гитлеровцам удалось почти беспрепятственно пройти чуть не по всей Европе и столь же беспрепятственно захватить ее. Не встретили они серьезного сопротивления и во время захвата морских портов Норвегии. Отсюда — миф о непобедимости немецкой армии и военно-морского флота. Этот миф упрочился еще больше, когда фашисты взломали нашу оборону на западной границе и двинулись вглубь советской территории. Ведь ни для кого не секрет, что наши войска оставили Минск, Львов, Вильнюс, что бои идут на подступах к Киеву и Одессе. Да, не секрет: ведя тяжелые оборонительные бои, истекая кровью, наши войска день за днем отходят на новые рубежи, а попросту говоря, — пятятся, отступают перед натиском значительно превосходящих сил противника. Что же, выходит, что немецкая армия действительно непобедима, и поэтому нет никакого смысла сопротивляться ей? Я спрашиваю: так или нет?
Последние слова Глотов произнес с такой силой, что Маркевич вздрогнул, будто ему этот вопрос и был задан.
— Нет, не так! Так может рассуждать и думать только предатель, а в лучшем случае — трус. Недаром же говорится, что у страха глаза велики. Но если смотреть на врага без страха и без преувеличения, вызываемого этим страхом, то и успехи его окажутся не столь уж значительными, сила не такой, перед которой надо падать, что называется, задрав зад к небу: сдаюсь!
Василий Васильевич опять замолчал, нервно расстегнул крючки на тугом воротнике кителя и продолжал спокойнее, отчеканивая каждое слово:
— Сколько времени прошло с начала войны? Без двух дней две недели. А Брестская крепость все еще держится, товарищи. Слышите? Держится и ведет жестокий бой, перемалывая живую силу и технику противника! Одесса тоже не пала, не капитулировала. Слов нет, фашисты наступают. Но так ли, как шли они по Европе? Далеко не так! Каждый метр нашей земли устилается их трупами, и только они сами могут сейчас знать о потерях, понесенных их армиями с начала вероломного нападения на Советский Союз. А ведь чем дальше, тем больше эти потери будут расти, сводя на нет и успех внезапного нападения, и пресловутую непобедимость. Вот это я и прошу учесть каждого из вас, товарищи. Для уяснения этой железной истины и пригласили мы вас сегодня сюда. Ну-с, а теперь поговорим о гитлеровцах на нашем морском театре…
Маркевич не услышал, а скорее почувствовал вздох облегчения, что ли, пронесшийся по кабинету. Будто все эти люди, полчаса назад думавшие об одном и том же, трагическом и тяжелом, и думавшие каждый по-своему, сейчас обрели и силы, и способности думать сообща, а главное — думать правильно, трезво, спокойно. Подняв глаза, Алексей уловил почти веселый взгляд Петра Павловича Бурмакина, заметил суровую решимость на лице Владимира Федоровича Саарова, и даже с кирпично-красного лица Бориса Михайловича Ведерникова бесследно сошло выражение настороженного ожидания внезапной неприятности, столь свойственное ему на таких многолюдных совещаниях. И чувствуя, как охватывает, приподнимает его непонятная самому себе бодрость, Маркевич опустил голову, чтобы скрыть улыбку, помимо воли расползающуюся на лице.
А Глотов тем временем подошел к карте на стене, взял со стола линейку, расстегнул верхнюю пуговицу кителя.
— Посмотрим, — повторил он, — что делается на нашем морском театре. В Белом море, — и обвел линейкой круг на карте, — за все время боевых действий не было замечено ни одного перископа вражеской подводной лодки. Ни одного! Фашисты не рискуют приближаться к горлу Белого моря, действуя своим подводным флотом только на дальних подступах к нему и на морских коммуникациях западнее Святого Носа. На всем побережье Белого моря, на Кольском полуострове они до сих пор не высадили и не сбросили с самолетов ни одного десантника. Не сбросили и не сбросят, зная, что это не принесет им никакого успеха. Вот вам и пресловутая гитлеровская «непобедимость»: Где их бьют, туда они не очень-то лезут. В воздухе тяжелее: от вражеских аэродромов до наших морских и сухопутных коммуникаций рукой подать, северная Норвегия рядом. Но на Архангельск, как вы знаете, пока не упала ни одна бомба, не часты налеты и на Мурманск. Правда, над Баренцевым морем хуже: бомбили «Свиягу», обстреляли из пулеметов «Шилку»… Однако и там наши летчики довольно успешно прикрывают транспорта. Долго ли так будет продолжаться? Неизвестно. Очевидно, до тех пор, пока противник не подтянет на север более основательные силы, чем те, которыми он располагает сейчас. Но ведь и мы не будем в это время сидеть сложа руки! И вот из этого «сидеть сложа руки» и вытекают наши задачи. Давайте о них и поговорим — трезво, здраво, а не основываясь на слухах всяких «очевидцев»…
— Ты о Варакине расскажи, — чуть пошире раскрыв глаза, вставил Таратин.
Глотов улыбнулся, отложил линейку, опустился в кресло за столом.
— Вот-вот, Варакин и есть один из таких «очевидцев». Дней пять назад получаю от него радиограмму: на траверзе Орловского маяка обнаружена дрейфующая мина! Чем, думаю, черт не шутит, а вдруг и подбросили господа фашисты какую-нибудь пакость? Связался с военным командованием, послали они туда два тральщика — нет никаких мин. Что за оказия? Вернулся вчера Варакин в порт, я его к себе: «Выкладывай, в чем дело». Мнется Семен Васильевич, ежится. Насилу добился толку. И что вы думаете? Мина, да еще какая! Шли они, оказывается, ночью, и вдруг впередсмотрящий на полубаке как заорет:
— Прямо по носу мина!
Варакин бинокль к глазам, и — точно: блестит, покачивается на волнах, проклятая! На судне — полный назад, руль лево до отказа, да где там: вот-вот кормой стукнется…
— И стукнулись? — сдавленно вырвалось у Ведерникова.
— Нет. — Глотов с усмешкой покосился на него, — не стукнулись. Испугалась, как видно, эта самая «мина» столкновения с судном. А точнее — несло течением корягу, вывороченную где-то с корнями, а на коряге тюлень пристроился отдохнуть, да и задремал. Лежит, поблескивает мокрой спиной, вокруг него корни дерева словно рогульки-ударники торчат… С перепугу не то еще могло показаться…
Последние слова его утонули в дружном хохоте моряков. Не смеялся только сам Василий Васильевич. Нахмурился, нетерпеливо забарабанил пальцами по ручке кресла и, когда установилась тишина, сказал резко, почти сердито:
— Смех — смехом, а выводы для себя из этого случая должен каждый сделать. Суть не в страхе, которого хлебнули Варакин и его люди, не в их ошибке, а в том, что слишком поздно заметили они эту самую «мину», чуть не наткнулись на нее с полного хода. Что это, как не беспечность, не притупление бдительности? Ведь пароход могли погубить, па-ро-ход! А представьте, что судно везет на фронт боеприпасы и снаряжение для нашей армии, сдерживающей натиск врага, что тогда?
Глотов не усидел, опять поднялся и, взмахами руки подчеркивая каждую фразу, продолжал:
— Если в мирное время вместе с судном нередко погибала некоторая часть его команды, то теперь и судну конец, и всему экипажу, и на фронте прорыв, огромный урон, если хотите — поражение по нашей вине! Не доставили мы боеприпасы, потопили их вместе с кораблем, — чем прикажете бить врага? Отсюда и лишние, совершенно ненужные, неоправданные жертвы и, объективно говоря, помощь противнику… Надо крепко запомнить товарищи, раз и до самой нашей победы зарубить себе на носу: сейчас у нас нет торгового флота, весь флот — военный, боевой, вплоть до самого маленького портового буксира. Понятно? Ничего, что на наших судах гражданские, а не военные экипажи. Все равно мы воюем, и не в пятом, не во втором, а в самом первом эшелоне, на передовой линии. Мы питаем и боевые корабли, и военно-морские базы, и армию на берегу, — мы! И коль так, то и службу должны нести по-военному, по-боевому: приказано — хоть умри, а выполни приказ. У кого есть вопросы? Борис Михайлович, у вас?
Ведерников подскочил от неожиданности, вытянулся.
— Нет… Почему у меня? У меня никаких вопросов…
— И сказать ничего не хотите? — Глотов бросил быстрый взгляд в сторону Маркевича, и Алексей покраснел, ожидая, что следующий вопрос будет задан ему. Но и его, и Бориса Михайловича выручил капитан Сааров.
— Разрешите? — поднялся он.
— Садитесь, товарищ Ведерников, — кивнул Василий Васильевич. И мягче, теплее Саарову: — Давай, говори.
Больше трех лет не видел Маркевич Владимира Федоровича — с тех пор, как тот перешел в Балтийское пароходство. Их связывала давнишняя дружба, со времени, когда они вместе плавали на «Павлине Виноградове»: Алексей — матросом, Владимир Федорович — капитаном. Эта дружба не могла не оставить глубокого следа в душе молодого моряка. Ведь не кто иной, как Сааров, во многом помог ему и море, и службу морскую полюбить на всю жизнь, и штурманом стать, и стать человеком. Глядя сейчас на высокую, статную фигуру Владимира Федоровича, вслушиваясь в его спокойный, ровный голос, Маркевич с предельной отчетливостью вспомнил слова, произнесенные Сааровым в тот день, когда они шли в мореходное училище, где вчерашний матрос должен был экстерном сдавать экзамены на звание штурмана дальнего плавания.
— Советские корабли, Алексей, — так или почти так сказал тогда Владимир Федорович, — наши советские люди выходят в океан, на широкие морские дороги. И хочется мне, чтобы побольше было у нас настоящих, умелых и мужественных моряков. Таких, какими всегда славился русский флот…