«Ничего, — думал он, — выберемся из льдов, тогда отосплюсь, а пока нельзя. Не зря же Василий Васильевич просил быть повнимательнее и осторожнее…»
Он отмахнулся, когда Семен Лагутин однажды подначил его, насмешливо поблескивая своими светло-серыми глазами:
— Ты вроде ишака: взгромоздился тебе на карок наш барон, а ты и прешь его, аж пар из-за голенищ. Или нравится так?
— Поди ты, — отмахнулся Маркевич, — разве я для него стараюсь? Не мешает, и то спасибо. Лишь бы скорее Берингов пролив проскочить.
— Ну-ну, валяй, — Семен с ног до головы окинул его иронически-сожалеющим взглядом. — Он тебя отблагодарит, подожди. Недаром говорится, что работа дураков любит. Валяй!
И ушел, посвистывая сквозь зубы, самодовольно покачивая широкими плечами. Алексей не обиделся на него. К чему? Ведь Лагутину достается от Бориса Михайловича чаще других, и нет ничего удивительного в том, что второй штурман недолюбливает «старика». Неприязнь между ними возникла давно, еще в последнем довоенном трампе, когда Семен как-то ночью во время сильного шторма чуть не турнул не в меру разбушевавшегося Ведерникова с мостика во время своей вахты. О стычке этой на судне никто не знал, Лагутин рассказал о ней лишь Маркевичу. И вот с тех пор капитан не упускал случая сделать второму помощнику замечание за малейший недосмотр, распечь его, и обязательно при свидетелях, за действительные и мнимые упущения по службе. Не мудрено, что и Семен, если бы мог, сполна отплатил тем же. И только разница в возрасте и в положении удерживала штурмана от вспышек, недопустимых на судне.
Маркевич любил этого совсем еще молодого, красивого парня с густыми вьющимися волосами, с розовощеким, как у девушки, лицом, с открытыми, всегда приветливыми глазами. Лагутин напоминал ему того, прежнего Алешку Маркевича, каким был он на самой заре своей морской службы: застенчивого, пытливого, жадного к любой работе, доверчиво идущего к людям с настежь распахнутой душой. Правда, Семен на море не так уж давно, ему не пришлось по-матросски драить медяшку. Окончив мореходку, он сразу, молоденьким штурманом, поднялся на корабельный мостик. Но разве это порок? Разве не доказал Семен Лагутин свое неотъемлемое право на почетное звание штурмана дальнего плавания? Доказал, и не раз. Он настоящий моряк: решительный, смелый. И совершенно зря капитан Ведерников подкалывает и подсекает его на каждом шагу.
Вот почему и относился Алексей к Лагутину не совсем так, как должен относиться старший помощник ко второму: без излишней официальности, без подчеркивания разницы в их роли и положении на судне, а как равный к равному. Он прощал и еще многое, чего не простил бы другому, словно хотел сердечностью своей смягчить постоянную горечь, которую причинял Лагутину капитан. А Семен платил ему за это откровенной и благодарной влюбленностью, постепенно переросшей в их обоюдную, настоящую, очень крепкую дружбу.
Так и теперь, после беззлобной подначки Лагутина, Маркевич отнюдь не обиделся на него. «Пускай себе говорит, — подумал он, когда Семен ушел. — Сам, небось, тоже работает не меньше. Да и кто не работает? Всем достается. А Ведерников — ладно, лишь бы не мешал…»
Караван продолжал двигаться по разводьям и полыньям моря, пробираясь все дальше на восток.
Затаенные надежды капитана Ведерникова на первых порах начинали сбываться. Как это нередко случается в Арктике, ветер неожиданно задул с юга, да с такой силой, что по ледяным полям побежали, поплыли белые волны снежной поземки, а в корабельных вантах тонкими голосами запела, заплакала приближающаяся пурга. Небо закрылось низкими, тяжелыми, темно-серыми тучами похожими на дым гигантских пожарищ, и вскоре льды исчезли за густой и вихрящейся кипенью снегопада. В бешенной сумятице его корабли потеряли друг друга из видимости и караван остановился лег в дрейф: на ощупь, вслепую во льдах идти нельзя.
Вынужденная задержка не взволновала Бориса Михайловича, не нарушила его душевного равновесия: Мало ли что бывает в Арктике? Льды за бортом не шевелятся, не скрипят, и если не будет сильного торошения, можно стоять хоть целую неделю: старший в конвое не отвечает за погоду. Благо на кораблях с избытком, на весь переход запасено угля, продуктов тоже хватает. Почему бы не передохнуть? Не лезть же на рожон; осторожность и предусмотрительность — первейшее правило настоящего судоводителя. Вот только надо проверить, точно ли занесли штурманы время начала пурги в вахтенный журнал, правильно ли отмечают обстановку на море. Чтобы потом, в случае чего, все было честь по чести. Ну, да об этом обязан заботиться старший помощник. А впрочем…
Капитан вытащил пробку из переговорной трубки, дунул сильнее в отверстие.
— Штурманская? Старпома ко мне! — Подумал и строже добавил: — Вахтенный журнал пусть захватит. И поживее!
Маркевич вошел, с головы до ног облепленный снегом, с красным, набрякшим лицом, исхлестанным ветром.
— Звали? — спросил он осипшим от холода голосом, рукавицей стряхивая с себя снег у порога.
— Проходите. Садитесь, — Ведерников неодобрительно посмотрел на лужу, быстро расплывающуюся возле ног штурмана. — Как там ведомые?
— Разве в такой свистопляске увидишь? — Алексей расстегнул крючки полушубка, устало опустился на стул. — Пока молчат, и то хорошо. Значит, все в порядке.
— А лед?
— Только что на корму ходил, слушал. Тихо. Но без сжатия не обойтись…
— Пророк! — фыркнул Борис Михайлович. — Не обойтись! Вам что, сорока на хвосте это предсказание принесла? Накаркаете…
Маркевич давно привык к подобным пофыркиваниям капитана, к ничем не вызванным резким замечаниям его и старался не обращать на них внимания. Знал он и еще об дном, совсем не страшном грешке Ведерникова: как многие старые моряки, Борис Михайлович верил в различные приметы, строго-настрого придерживался неписанных правил, зародившихся, быть может, на самой заре мореплавания. В море, например, нельзя свистеть: накличешь ветер; нельзя предугадывать, когда придешь в порт назначения; обязательно что-нибудь задержит на переходе; ни в коем случае не полагается говорить вслух о неприятности, которая может произойти с кораблем: скажешь, и беды не миновать…
— Дело не в сорочьем хвосте, Борис Михайлович. Ветер с юга, он неизбежно погонит льды к норду, и тогда…
— Без вас знаю, что будет тогда! — совсем раздраженно перебил Ведерников. — Речь не об этом! Вахтенный журнал принесли?
— Так точно.
— Пишите приказ: «Анапе» и «Щорсу» немедленно подойти к «Коммунару» на расстояние слышимости переговоров через мегафон и ожидать дальнейших распоряжений. Об исполнении доложить.
— Позвольте, — опешил штурман, но для чего нам собираться в кучу?
— Как для чего? — Борис Михайлович презрительно искривил пухлые губы. — Эх вы, судоводитель, а еще говорите, с Ворониным на «Челюскине» плавали… Да ведь в случае сжатия, работая винтами трех пароходов, мы, знаете, как сможем льды разгонять? А поодиночке нас всех перемелет, понятно?
— Понятно-то понятно, но с тральщиками как быть, с охранением? Или и их в общую кучу? Борта у тральщиков послабее, потоньше, чем у нас…
— За тральщики мы не в ответе, — сухо отрезал капитан. — Пускай обходятся собственными средствами!
Он умолк, решительно и непреклонно выпятив массивный подбородок, и, считая разговор оконченным, начал перелистывать страницы вахтенного журнала. Дошел до последней, чистой, взял ручку, намереваясь написать приказ. — Ведерников не любил откладывать раз принятое решение. Но старший помощник остановил его:
— Не хотел бы я оказаться один на один с вами в опасной обстановке. Да, не хотел бы, — Алексей встал, начал нервно застегивать крючки полушубка. — Ну, например, на фронте. Во время атаки или в разведке…
Капитан опустил ручку, пораженный не словами, а голосом, тоном помощника, уставился на него округлившимися глазами. А Маркевич все с тою же тихой яростью продолжал:
— Вы же… раненого товарища способны бросить, лишь бы самому уйти без царапинки! «За тральщики мы не в ответе…» Да ведь я сам шел к вам, сам, без вашего зова, и знаете зачем? Думал — прикажете транспортам немедленно пробиться к тральщикам, укрыть их от ветра, от сжатия. А вы…
— Прошу меня не учить! — вскочил капитан, потрясая кулаками. — Мальчишка! Вам или мне доверен караван?
— Нам! — шагнул к нему Алексей и тут же опомнился, отошел к двери, закончил тише, но с нескрываемой угрозой: — Нам караван доверен. Всем экипажам и каждому моряку в отдельности. Любой из нас в ответе за него. Счастье ваше, что мы находимся так далеко в море, а то бы… Запомните: ваш приказ никто выполнять не будет. Ни один человек! А впрочем, — он брезгливо махнул рукой, — зачем я вам это говорю? Вы же шкурник, самый настоящий шкурник. И разве хватит у вас смелости издать такой дурацкий приказ?
Не ожидая ответа, Маркевич открыл дверь и шагнул в месиво пурги, как в белую тину, унося с собой выражение панического страха, еще больше округлившее глаза Бориса Михайловича. Сделал шаг, другой, нащупывая поручни трапа, и, вцепившись в них голыми руками, застыл, не чувствуя секущих ударов ветра и снега по лицу. Вот тебе и Ведерников, вот тебе и капитан…
«А я? — спросил себя Алексей. — Молчать буду?» И словно молнией озарило его: к Симакову!
На руках соскользнув по поручням трапа, он побежал к жилому коридору — и остановился: «Зачем рассказывать, что это даст? Ни сам я, ни Григорий Никанорович до возвращения в Архангельск ничего не сделаем и сделать не сможем. А в Архангельск вернемся не скоро. Значит, лучше всего пока молчать, не раздувать кадило. Да, так лучше всего. Подумает парторг, что я жаловаться пришел, и надо мною же посмеется…»
Подняв воротник тулупа, натянув на озябшие руки теплые меховые варежки, Маркевич повернулся и зашагал навстречу ветру, к полубаку. Ночь лежала вокруг непроглядная, темная, без проблеска света в беснующейся пурге: на кораблях каравана не светился ни один наружный фонарь. Алексей перегнулся через фальшборт, прислушался, не скрипит ли лед, а когда поднял голову, успокоенный тишиной, — глазам своим не поверил, увидав странное с