ги управления…
Тихо стало на палубе «Коммунара». Настолько тихо, что все услышали, как Закимовский скрипнул зубами. И в этой тугой, душной тишине голос парторга Симакова зазвучал не недавней насмешкой, не ехидством, а большой и душевной человеческой болью:
— Смотрите, товарищи. Хорошенько смотрите: вот он какой, их труд. Вот до чего доводит он даже самых сильных людей…
Как-то само собой получилось, что в дни ремонта после пяти часов Ричард Уиллер стал ненадолго задерживаться в каюте старшего штурмана «Коммунара». Началось это в первый день, когда Симаков подвел моряков к обрезу кормы и указал на понтон с американскими рабочими…
В ту минуту Маркевич готов был провалиться сквозь палубу от стыда и перед парторгом, и перед самим собой. Но слишком крепка стальная палуба судна, чудес не бывает, и горше всего человеку — от сознания собственной глупости и слепоты. Пряча глаза от стармеха, проскользнул мимо и умчался матрос Яблоков. Штурман Лагутин ушел, согнув широкую спину, будто понес на ней всю тяжесть увиденного и понятого с остротой внезапного прозрения. Егор Матвеевич Закимовский глухо буркнул: «Подумать только!» и завернул такое умопомрачительное, что даже Уиллер пошатнулся от неожиданности. А Симаков тронул Маркевича за локоть, указал глазами на инженера и быстро шепнул:
— Возьми в каюту… Умыться, передохнуть… Не видишь?
Тогда-то Ричард Уиллер и вошел впервые в каюту старпома. Вошел послушно, без слов, без вопросов, как бы не сознавая, что подчиняется чужой воле. Так же послушно он принял душ, выпил стакан водки, закурил «Казбек» и вытянулся, почти лег в кресле, широко раскинув руки и ноги.
— Помолчим, — шепотом простонал он, — пять минут… Только пять минут…
Эти минуты показались Маркевичу вечностью: до чего же дошел, довел себя человек. И он не мог не вздохнуть с облегчением, когда инженер, обретя волю над своим телом, подобрал ноги, выпрямился и, хорошо, благодарно улыбнувшись, сказал обычным бархатистым баритоном:
— Все. Теперь домой к ребятам: вечером сведу их в кино. Гуд бай, до завтра.
— До завтра, мистер Уиллер.
Американец внимательно посмотрел на Алексея, точно стараясь получше и правильнее оценить русского моряка.
— Мистер Уиллер? Зачем так сухо, так официально? Вы не такой… осторожный и непонятный, как ваш очень умный чиф-инженер. Вы проще. А мы оба люди моря, где все человечнее и проще, чем на суше. Не так?
— Пожалуй…
— Да, так, и меня зовут Ричард. Мне будет приятно, если вы станете называть просто Дик. О′кэй?
— О′кэй, — Маркевич протянул руку. — И если так, разрешите мне задать вам один вопрос. Вы разрешаете, Дик?
— Хоть десять!
— Скажите, почему вы обрадовались, когда капитан и чиф-инженер согласились подписать договор на ускоренный ремонт нашего судна?
Инженер думал только мгновение, но, прежде чем ответить, спросил:
— Вы обязательно это хотите знать?
— Да, обязательно.
— Ну что ж… Фирме не выгоден длительный ремонт, Алекс. Он не выгоден и мне: длительный ремонт — это отказ от ремонта других кораблей, а их сейчас много. Бизнес! За четверо суток я поучу столько же, сколько за десять: аккордно. Значит, в резерве у меня шестеро суток для других работ. Понятно?
Маркевич прикусил губу, чтобы не сказать, не выкрикнуть протестующее «нет!» Но чтобы не затевать бессмысленный спор, спокойно сказал:
— Вас ждут ваши ребята, Дик. Желаю вам посмотреть хороший кинофильм.
— Спасибо…
И получилось так, что с этого дня Уиллер каждый раз после работы ненадолго задерживался в кате Алексея. Весь день они работали вместе: инженер распоряжался американцами, а штурман вел матросов буквально по пятам судоремонтников. Едва закончили те установку новых листов обшивки, как моряки сразу же принялись грунтовать борта кирпично-красным суриком, а потом и покрывать шаровой, под цвет морской волны, краской. Не успел портовый буксир убрать плашкоут из-под кормы «Коммунара», и там появились спущенные с палубы подвески-беседки, на которых примостились матросы, на время ремонта превратившиеся в маляров. Казалось, будто русские моряки ни за что не хотят отставать от американцев, и это не могло укрыться от зоркого глаза Уиллера. Он не забыл вопрос, заданный Алексеем. Он был уверен, что этот колючий вопрос внушил штурману не кто другой, как умный и хитрый корабельный инженер. Недаром же эти русские так поспешно разбежались тогда с кормы, будто спасаясь и от него, Уиллера, и от парней на понтоне. Но разве сами они не тянут из себя последние жилы?
И, улучив свободную минуту в напряженной сумятице дня, Уиллер с самым добродушным видом постарался подколоть старшего механика:
— Я вижу, ваши ребята тоже работают на аккорд, чиф. И сколько же вы получите за такую бешенную работу? Вы, лично…
Лицо Симакова не дрогнуло, не изменилось, только сощурившиеся глаза блеснули, как холодная молния клинка.
— Много, — очень спокойно и просто ответил он. — В миллион раз больше, чем вы думаете.
— То есть?!
— Извините, сэр, но я тороплюсь, — Григорий Никанорович поклонился с подчеркнутой учтивостью. — Спросите об этом у старшего штурмана. Он, парень с головой, сумеет объяснить. А мне, извините, некогда…
И, повернувшись, неторопливо зашагал к входу в машинное отделение, где тоже гулко гремел спешный ремонт. Уиллер проводив его долгим взглядом, задумчивым взглядом: ох, и умен же этот тщедушный, невзрачный с виду человек! «Спросить? Ну что же, я спрошу. Я не хотел ненужного спора с Алексом, а теперь я сам заведу этот разговор».
Маркевич был немало удивлен, когда в этот день, после обязательного душа и пятиминутного отдыха, Уиллер не заторопился домой, не попытался начать юмористический пересказ самых новейших газетных сплетен.
— Измотались? — сочувственно спросил Алексей. — доходите до ручки?
— Нет, — инженер зевнул, закинул руки за голову, и сцепив пальцы на затылке, с хрустом потянулся. — Я думаю.
— О чем, если не секрет?
— О вас. Не лично о вас, а о команде вашего судна, обо всех русских, — он бросил руки на колени. — Странные вы люди, Алекс. Очень странные люди.
— Чем же мы кажемся вам странными? Разве у нас две головы и четыре руки?
— Я предпочитаю одну голову. Вашу. Так мне легче читать ваши мысли. Я вижу вас насквозь, как мог бы увидеть ваши внутренности на экране рентгеновского аппарата. Хотите скажу, о чем вы думаете?
Это начало, это вступление показалось Маркевичу забавным. Не собирается ли Дик устроить сеанс ясновидения, продемонстрировать свою способность читать чужие мысли? Что ж, можно и пошутить, поразвлечься…
— Публика ждет. Прошу, — улыбнулся старпом.
Но инженер не ответил улыбкой. Наоборот, стал еще серьезнее, еще суше и, придав своему лицу выражение хмурой озабоченности, явно подражая Симакову, скрипучим голосом заговорил:
— завтра у нас тяжелый день: этот треклятый Дик сдержал слово и уложится с ремонтом ровно в четверо суток… У команды еще очень много работы, и мы едва ли угонимся за американцами: нужно пересмотреть весь такелаж, заменить износившийся, нужно поставить на шлюп-тали четыре новых блока, нужно проверить, в каком состоянии шлюпбалки… Нужно, нудно, нужно! Так или нет? — он впился глазами в штурмана, выпятил подбородок, с нетерпением ожидая ответа. — Так?
— Так, — перестал Алексей улыбаться. — Но разве это плохо?
— Плохо, — словно отрубил Уиллер и на мгновение сжал упрямые губы. — Вы помните свой вопрос, Алекс? О том, почему фирма до минимума свела срок ремонта судна? А я помню и еще одно: как ваш чиф-инженер показывал кочегарам моих измочаленных ребят. Да, я не знаю русского языка, но и не зная понял если не все, так очень многое из объяснений этой умнейшей в мире спирохеты в очках. Деньги для нас — это жизнь, и чтобы жить, мы продаем себя, больше, чем, может быть следует. А вы? За какие блага вы себя продаете, — вы, русские, о ком вот уже третий десяток лет идет трезвон по всему земному шару? Чиф-инженер сказал, что вы способны ответить на любой вопрос. Что ж, отвечайте я жду!
— Я не совсем понимаю вас, Дик. О какой купле-продаже идет речь Может быть, вы поясните?
— Извольте! — Уиллер нервно раздул ноздри, откинул со лба нависшую прядь волос. — Я и любой из нас здесь, в Штатах, продаем хозяевам только свое рабочее время: от и до. Ровно в пять часов дня, ни секундой позднее, мне на своего босса наплевать. Слышите? Наплевать! Компании нет, не существует, никогда не существовало. Прогорела? Черт с ней! Провалилась сквозь землю? Туда и дорога! Есть только я: мой дом, моя семья, мои друзья и мой отдых. Я отдыхаю до следующего утра, до восьми ноль-ноль, и до этого времени не позволю себе ни малейшего воспоминания об этой каторге, о своей работе. Вы меня слышите?
— Да.
— И так не только я, так у нас — каждый. Мои парни, к концу работы падающие с ног от усталости, через три часа будут тискать своих девчонок, пить виски и танцевать фокстрот: сегодня они опять хорошо заработали. И ни один из них, клянусь судьбою своих детей, до завтрашнего утра ни разу не вспомнит о вашем судне и о своей работе. А вы? Я знаю вас, Алекс, всего лишь несколько дней, но, простите меня, успел возненавидеть за это нудное, как зубная боль, «а что мы будем делать завтра?». Вы думаете об этом сейчас, будете думать вечером, и даже ночью вам будет сниться завтрашняя работа. Разве не так?
— Так, — с ироническим любопытством согласился Маркевич. Уиллер не почувствовал, не уловил иронии его и продолжал, как бы торжествуя:
— А так нельзя! Так — значит, не щадить ни себя, ни своих близких. Скажите, у вас есть ребенок? Жена? Мать?
Алексей кивнул и этим еще больше обрадовал инженера.
— Вот-вот, я так и знал, что есть! — хлопнул он себя ладонями по коленям. — А часто вы вспоминаете о них? Нет. На это у вас не остается времени. Занятый мрачными раздумьями о пароходе, о предстоящем рейсе, о том, что нацисты топчутся под Москвой, вы не оставляете ни малейшей щели для светлых, радостных, восстанавливающих силы мыслей о самом себе, о своем ребенке, о любовнице, в конце концов если только она у вас есть, в чем я более чем сомневаюсь. И так живете не только вы, но ваш хитроумнейший чиф-инженер, и капитан, и любой матрос на вашем корабле, и, Наверное, любой человек в вашей загадочной стране. Разве это жизнь? Нет, увольте, уважаемый мистер штурман. Платите мне тысячу долларов в час, все равно такая жизнь — не для меня и не для нас! Не для нас!