Уиллер откинулся на спинку кресла, склонив красивую голову к плечу. Лицо его улыбалось, но не беспечной улыбкой влюбленного в жизнь человека, а именно победителя, саркастически рассматривающего противника, пораженного в прах.
Молчал и Маркевич, задумчиво пуская папиросный дымок и сквозь облачко его рассматривая самодовольное лицо собеседника. «Не рано ли ты торжествуешь, дружок? — думал он. — Хочешь спорить или просто решил высказать свое кредо? Но я не принимаю его. Мы не принимаем и никогда не примем. А раз так — изволь…»
И загасив окурок в пепельнице, штурман раздумчиво заговорил:
— В своей тираде, Дик, вы обронили одну весьма важную фразу. О том, что нацисты топчутся под Москвой. Как жили бы вы, как вы сами чувствовали бы себя, если б они находились не под Москвой, а на подступах к Вашингтону?
— Не понимаю, — хмыкнул инженер, — не вижу связи. Вы же знаете, что это исключено.
— Дай бог. А мысль свою я поясню, извольте. Загибайте пальцы, мистер Уиллер. Считайте: империалистическая война — раз; гражданская война, какой вам пока не довелось испытать, — два; интервенция четырнадцати государств, и в том числе вашего государства, Дик, — это три; послевоенная разруха, нищета, голод, — их вы, надеюсь, тоже не сбросите со счета? А кроме всего этого — восстановительный период, когда наши отцы работали, затянув пояс чуть не до позвоночника, борьба за индустриализацию, чтобы освободиться наконец-то перед боссом вашей фирмы и иже с ним, борьба с кулачеством, чтобы накормить миллионы голодных ртов, борьба за создание могучей армии, способной разгромить японцев на Халхин-Голе, обуздать зарвавшихся белофиннов, не допустить на нашей земле блицкрига немцев, подобного из увеселительной прогулке по всем странам Европы… Вы считаете, мистер Уиллер?
— Не пойму, к чему этот счет! — заерзал инженер в кресле. — Вы что же, просите снисхождения, хотите оправдать ваше отступление перед танками Гудериана?
— Отнюдь! — покачал головой Алексей, напирая на это не вызывающее сомнений слово. — Просто меня интересует один, весьма конкретный вопрос: скажите, на ваши города хоть однажды упала вражеская бомба? Вы или ваши предки до не знаю какого колена хоть когда-нибудь слышали топот врага по мостовым американских городов?
— Но ведь я же сказал, что подобное исключено! — начал вроде бы сердиться Уиллер.
— А я повторяю: дай бог, чтобы вам никогда не довелось испытать подобного! — тоже чуть повысил голос штурман. — Я вовсе не собираюсь каркать, накликать беду на вашу землю и на ваш народ. Я только хотел уточнить разницу между вами и нами. Надеюсь, вы поняли ее? Так вот: мы все перенесли, все выстрадали. Мы и сейчас страдаем так, как ни один другой народ: мы боремся со страшной, с чудовищной силой. Я не знаю, где моя мать Мой родной город, Минск, растоптан фашистами. Быть может, и города, где живет моя дочь, уже не существует. Я не знаю. И все же нацистам Москву не взять. Слышите, вы, человек, умоляющий жить для себя и только для себя? Не взять! Не они нас, а мы их раздавим в этой войне!
— Но пока они под Москвой, а не вы под Берлином! — быстро вставил инженер.
— Правильно, пока они под Москвой, но — только пока! И знаете что? Человек, мистер Уиллер, это всего лишь человек. Он может пасть духом, поколебаться, наконец, сломиться под тяжестью трудностей, выпавших на его долю. Но народ, перенесший то, что довелось перенести нашему народу, ни согнуть, ни сломить уже нельзя. Вот почему я и думаю все время о судне. Вот почему и во сне вижу наш ремонт: я хочу, вся команда хочет поскорее закончить его и вернуться туда, где решается — быть нам людьми или быть рабами нацистов. У вас еще есть вопросы?
Он в упор смотрел на инженера Тот сидел напряженно выпрямившись в кресле, сцепив пальцы рук и крепко сжав упрямые губы. Ни тени недавнего сарказма не было на его лице — только внимание, напряженное и настороженное, светилось в проницательных серых глазах.
— Я понимаю вас, Алекс, — тихо сказал он, — и я очень рад, что судьба свела нас на эти несколько дней. Да, я рад: отныне я по-иному, чем раньше, буду смотреть на вас, русских, а это уже многое для рядового янки, не привыкшего задумываться о том, что непосредственно не касается его. — Он разжал пальцы и почти беззвучно рассмеялся: — Ох, до чего же умен и хитер ваш чиф-инженер! Теперь-то я понимаю, почему он посоветовал мне обратиться к вам со своими вопросами!
Алексей тоже улыбнулся — без натянутости, без собранности, которая владела им в течение всего разговора, а по-человечески просто.
— Значит, вы удовлетворены моими ответами?
— О да! И знаете что? Я готов хоть сейчас на коленях благодарить бога зато, что два огромных океана отделяют с обеих сторон наш материк от сумасшедших вулканов Европы и Азии, где люди на протяжении веков с упоением уничтожают друг друга. Как хорошо, что нам никогда не придется переживать подобного!
— Вы уверены?
— Я это знаю! Мы слишком сильны, Алекс. Штаты — могучая держава, и на всей земле у нас нет ни одного, хотя бы потенциального, противника. Мы не воюем, а торгуем, и в этом наше преимущество и наша сила. Не так?
— Дай бог, — в третий раз произнес Маркевич, сохраняя на усталом лице такое непроницаемое выражение, что инженер при всем своем желании, не смог понять значения этого «дай бог».
Уиллер ушел, крепко пожав руку Маркевичу. А когда они встретились на следующее утро, ни тот, ни другой, ни единым словом не вспоминал вчерашний разговор. Но от глаз штурмана, изредка наблюдавшего за представителем фирмы, не укрылись какие-то непонятные для непосвященного совершенно незаметные изменения, происшедшие в Ричарде Уиллере. Будто и работает так же, как раньше, и движется с тою же неутомимой, стремительной энергией, целиком погруженный в свои неотложные дела, да вдруг остановится на мгновение, задумается глубоко-глубоко. А о чем? Ну конечно же, не о ремонте!
Думай, Дик, хорошенько думай. Кто знает, куда еще может завести тебя жизнь на пятом десятке твоих лет…
Борис Михайлович довольно потирал руки: что ни говори, как многозначительно ни хмыкай старший механик, а все же ремонтники молодцы! Вот она, американская деловитость: сказали, что закончат ремонт за четыре дня, и — точно, ни часа задержки. А качество какое, сделано все как, — ого! Будто и не было обломанных лопастей гребного винта, громадной вмятины с трещиной посередине, под скулою по правому борту, — будто из многомесячного капитального ремонта вышел и совершенно готов к плаванию пароход «Коммунар».
Ведерников горячо и многословно благодарил за все это инженера судостроительной фирмы, когда тот пришел попрощаться с ним. Борис Михайлович не пожалел угощений для замечательного этого человека: ром, водка, разных сортов папиросы и самая разнообразная закуска из капитанских запасов — все было выставлено на стол. Уиллер не мог не оценить такого радушия, но почему-то не приступал к угощению, а с явным нетерпением посматривал на дверь, будто ожидая кого-то. Капитан по-своему истолковал это ожидание, спросил:
— Кто-нибудь должен прийти? Может, хозяин вашей фирмы?
— Нет, — покачал инженер головой. — Но почему не идут ваши офицеры? Чиф, старший штурман… Мы вместе работали, мы работали очень дружно, и я думал…
— Пустое! — отмахнулся Борис Михайлович. — Работала вся команда, не только они. Вы, мой гость, и посторонние нам не обязательны. Прошу вас к столу, сэр.
Склонив голову к плечу, Уиллер посмотрел на него с таким любопытством, будто только сейчас впервые возник перед ним этот грузный, квадратный, краснолицый человек с неуловимо бегающими из стороны в сторону глазами.
— Вы очень странные люди, русские, — сказал он, зажимая недобрую улыбку в уголках губ. — Очень разные, сэр. Это для меня большая новость.
— А как же, конечно, разные, — охотно согласился Ведерников. — Я капитан, хозяин, они — подчиненные. А разве у вас не так?
— Да-да, конечно, так. Даже хуже: хозяин, подчиненные… У нас каждый знает свое место, но я говорю не о положении, а о характере… — Уиллер заставил себя проглотить окончание фразы. — Впрочем дело не в этом. Я очень прошу извинить меня, но вынужден ненадолго оставить вас. Мне надо проверить, сэр, все ли имущество фирмы уже убрано с судна. Через час вас отведут под погрузку, и тогда будет поздно. Я очень, очень прошу извинить…
Он выскочил из каюты так быстро, что Борис Михайлович не успел его удержать. «Ишь ты, какой заботливый, — одобрительно подумал капитан, — как о хозяйском имуществе беспокоится. А что? И правильно: спустят шкуру, так будешь заботиться!»
Еще раз с удовлетворением осмотрев стол, он разлегся в кресле и в ожидании гостя принялся набивать трубку. Набил, раскурил, выкурил до конца, до сипения в чубуке, а гость все не шел и не шел. Обиженно пофыркивая, Ведерников отложил трубку и вышел из каюты: не иначе, как Симаков или Маркевич задерживают американца!
Но ни на палубе, ни на спардеке не было ни инженера, ни старпома, ни старшего механика. Лишь у трапа, спущенного на пристань, одиноко маячила вахтенного матроса Яблокова.
— Эй, вы, как вас там! — крикнул капитан. — Разыщите-ка американца и немедленно ко мне. Живо!
— Так он же ушел, — отозвался вахтенный. — С полчаса назад. С Никанорычем и старпомом попрощался и, — Яблоков махнул рукой на берег, — след простыл.
— А, черт! — Борис Михайлович так хлопнул дверью своей каюты, словно ахнул из допотопного дробовика-громобоя.
И когда полчаса спустя низкобортный пыхтящий буксир повел «Коммунара» к причалу, где предстояла погрузка, капитан мрачнее грозовой тучи поднялся на ходовой мостик. «Спровадили, — думал он, в душе проклиная своих подчиненных. — Не дали мне угостить достойного человека. Вот она, наша благодарность. Эх, люди!»
Он ничего не сказал старпому до тех пор, пока пароход не пришвартовался к причалу. Лишь после этого направляясь к трапу, Борис Михайлович уколол Маркевича язвительным взглядом и пробормотал, процеживая слова сквозь желтые от табачного дыма зубы: