— Ну, сынок, вот и все, вот и свиделись напоследок, — вздохнул Петрович, когда рано утром на третьи сутки стоянки судна машинисты «Коммунара» принялись проворачивать главную машину перед выходом в море. — Пора мне. Так, видать, и не сняться с мертвого якоря, — они мотнул белой бородой в сторону берега. — Тут, видать, и концы отдам.
— Почему ж ты не хочешь в город? — голос у Маркевича дрогнул. — Разве здесь, одному, лучше?
— А кому я нужон в городе? Кто там есть у меня? На Двину глядеть, на пароходы да выть от тоски? Нет, сынок, не один я тут. Эвон моря-то сколько кругом, а с морем я никогда не один. Кораблям не гож: стар да немощен. А морю нет, море мое… И мяк не бросишь: добро народное, беречь его надо. Молодого сюда не пошлют, молодым на фронте место, а мне в самый раз доживать тут. Слышь-ка, Золотце, может и ты со мной на маяк? Тоже, чай, песок сыплется, всю машину запорошишь, — засмеялся он, обнажая в прорезе крупного рта редкие до черноты прокуренные зубы.
Егор Матвеевич проглотил комок, подступающий к горлу, хотел ответить позабористее, поострее, а получилось совсем худо:
— Поди-ка ты со своим маяком. Мне и на судне… я и так…
— Будет! — взмахом руки остановил его боцман. — Не гож ты на маяке, не возьму: взбесишься. — И, надвинув шапку на белую голову. Закончил совсем коротко, с суровой печалью: — Пора.
Они прощались на берегу, покрытом хрустким снегом, у самого подножия маяка, уда Маркевич и Закимовский доставили Петровича на корабельной шлюпке. Ветер утих, как отрезанный, и впервые за последние две недели над морем стояло умытое, безмятежно-румяное солнце в высоком, без единого облачка заполярном небе. Котлов нетерпеливо топтал наст подошвами огромных своих сапожищ, торопя трудную для всех троих последнюю минуту расставания.
Простились почти без слов, как всегда прощаются моряки перед долгой разлукой, а быть может и перед разлукой навсегда. Короткие, сильные рукопожатия, скупое напутствие — «счастливого плавания», и все. Боцман сам оттолкнул шлюпку от берега, Алексей и Золотце дружно взмахнули веслами и пошли, понеслись к судну, не сводя затуманенных глаз с одинокой фигуры на краю оснеженной земли.
И Петр Петрович смотрел на них не отрываясь. Смотрел и не чувствовал, как по белой всклокоченной бороде катятся редкие, неумелые стариковские слезы, как шевелятся, вздрагивают сведенные судорогой губы, без конца повторяющие одно и то же:
— Сынок… сынок…
Вот и шлюпка приткнулась к борту судна. Вот поплыла она наверх, на место Кто-то машет с мостика шапкой, кто-то размахивает руками на спардеке. Гуще чернее повалил дым из трубы парохода. За кормой, от винта, забурлила вода…
С каждой минутой пароход становился все меньше и меньше. Наконец только черная точка осталась на горизонте, да над нею, как прощальный привет, сероватая полоска дыма.
Боцман тяжко, с надрывом, вздохнул, шевельнулся переставляя затекшие ноги, шагнул к маяку и замер: из-за ближней скалы вышел человек, за ним другой, третий. С минуту посмотрев на горизонт, за которым скрылся «Коммунар», они медленно направились к Петровичу, держа в руках отливающие вороненой сталью нерусские автоматы. Все нерусское, все чужое было в них: форменная одежда, недобрые лица. Так наверное приближается к жертве стая голодных волков: шевельнись — бросок, и смерть.
Василий Петрович, не двигаясь, наблюдал за ними. Страха не было, хотя и понял: фашисты. Было только удивление: откуда они взялись? А вглядевшись в лицо идущего впереди, вздрогнул: это ж Костя, кочегар с «Володарского», Коровяченко, что сбежал когда-то в Норвегии с судна! И опять, как недавно, но теперь только на мгновение вспомнил былое: покушение Кости на Петьку Иглина, злую ненависть, вечно таившуюся в глазах кулацкого недобитка, трусливое бегство в чужом порту с советского корабля… Вспомнил все, а не выдал себя, благо густой бородою укрыто сейчас знакомое этому выродку лицо старика.
— Здорово, хозяин, — покривился, изображая улыбку, Коровяченко. — Одних гостей проводил, других встречай. Или не рад?
— Мы хорошим гостям всегда рады, — сдержанно ответил Котлов. — С чем пожаловали, тем и принять готовы.
— Вот и принимай. Веди на маяк!
Пошли рядом, а двое спутников бывшего кочегара молча топали позади, почти упираясь автоматами в широкую спину старого моряка. В помещение Коровяченко вошел первым, но не стал ни осматривать его, ни подниматься наверх, — видно, знал, что, кроме смотрителя, на маяке нет ни живой души. Сел на лавку за чисто выскобленный некрашеный стол, подождал, пока рядом усядутся спутники, и, окинув Петровича прощупывающим взглядом, отрывисто сказал:
— Нам с тобой не время терять. Хочешь жить — отвечай, а нет… — и похлопал ладонью по автомату.
— Жить, конечно, любому охота, — сгорбившись так, будто невмоготу стоять, с подчеркнутой стариковской покорностью ответил Котлов. — Спрашивайте, ваше благородие. Что знаю — все скажу.
— Так-то лучше, — ухмыльнулся Коровяченко и, перебросившись с одним из пришельцев непонятными фразами, спросил: — что за судно здесь было? Куда пошло?
— Это ж рейсовый пароход, — и глазом не моргнул Петрович. — Из Архангельска. Бочкотару на рыбные промыслы возит, соль, продукты в рыбацкие становища… В Бугрино был, здесь, на Колгуеве. Ну, а в бухте от шторма отстаивался: шторм-то вон какой бушевал…
— Ты короче, короче! Куда они пошли?
— Да. видать, к острову Белому. Льдов-то нет на море, штормом их разогнало, вот и пошли, покуда можно. Там, чай, люди тоже снабжения ждут.
— А не врешь?
— Что вы, ваше благородие, они же давеча в Бугрино выгружались. Не верите — можете в поселке справиться.
— Хватит! Запомни старик: ход у нас — дай бог всякому. Не догоним судно — пеняй на себя. А теперь, пойдешь с нами.
— Это куда же? — притворно охнул Котлов. — На подводную лодку?
— Собирайся. Живо! — и Коровяченко приподнял автомат.
— Я не долго, я мигом, — Петрович затопал по комнате, суматошно тыкаясь по углам. — Вот только обутки сменю, сапоги у меня насквозь мокрые…
Выжидая, оттягивая время, он вытащил из рундука малопоношенный флотский бушлат, отутюженные черные брюки, опустился на низенькую разножку и принялся с трудом стягивать тяжелые сапоги-бахилы. «Что делать? — стучало в голове. — Как уйти от них, как?» Нет сомнения. Что и немецкую лодку загнал к Колгуеву тот же недавний шторм. Отстоялись, зарядили аккумуляторы, а теперь решили догнать и потопить «Коммунар». Для того его и забирают с собой: чтобы не успел добежать в Бугрино, предупредить Олешу по радио. Да, для того и берут. Что же делать?..
И вдруг вытянулся во весь рост, закричал, указывая трясущейся рукой на окно по левую сторону от Коровяченко:
— Матросы идут, краснофлотцы!
Только на мгновение повернулись пришельцы к окну, а Василию Петровичу большего и не надо. Гулко хлопнула, словно выстрелила, тяжелая дверь маяка, взвизгнул литой засов — и все: не чувствуя тяжести прожитых лет, старый моряк, прыгая через две ступеньки, помчался наверх, в выбеленную комнатушку — фонарную. Позади на дверь, обрушился град яростных ударов, но — стучите, дьяволы, молотите, пока не изобьете в кровь свои кулаки!
Он захлопнул и дверь фонарного помещения и тоже задвинул засов на ней до отказа. Сердце билось с тяжелыми перебоями, гулко, до звона в ушах, но не от волнения, не от страха, а от радостного и окрыляющего ощущения победы. Привалив к двери тяжелый дубовый стол, Петрович шагнул к рубильнику и ударом ладони выключил его. Нет, не зря он все время оберегал аккумуляторы от сырости, не напрасно каждое утро до мельчайших деталей, до самых крохотных винтиков проверял и осматривал мудреное фонарное хозяйство маяка. Фонарь вспыхнул сразу гигантским голубым лучом, и сразу пронзительный, оглушающий вой ревуна-сирены заполнил все — и крошечную белую комнатку, и покрытый зимним снегом остров, и необъятное, беспредельное море вокруг. Что, проклятые, взяли старого боцмана? Потопили Олешу? Нет, паразиты, и вам не уйти от кары, не сбежать, потому что не больше как через час на вой ревуна из Бугрино прибегут наши люди!
За спиною, внизу, что-то тяжко и глухо бухало в запертую дверь. Бьют в нее, выламывают бревном. Зазвенели, посыпались осколки стекол в фонарной башне: снизу ударили из автоматов. Василий Петрович пригнулся, руками защищая лицо от осколков. Успеет ли помощь? И с тоскою подумал: «Не успеть, не добежать…»
Он пригнулся еще ниже, к самому полу, увидав, как от двери в разные стороны брызнули злые щепки. Били в упор, и пули щелкали по выбеленным стенам круглой комнатушки, барабанили по металлическому корпусу фонаря.
Слабо охнув, Василий Петрович схватился за грудь и начал медленно опускаться на каменные плиты пола. Боли не было, не было жалости к себе… Была глухая тоска, что вот — ухожу, темнеет в глазах, дышать нечем, а ни одной души рядом, — только иоре вокруг ревет, родное море…
Собрав последние силы, волоча свое уже полумертвое тело, он отполз на руках подальше от двери и, макая мозолистый, заскорузлый палец в горячую кровь на груди, кое-как вывел на выбеленной стене: «Коровяченко привел немцев. Отомсти за меня, сынок…»
Сел, привалился широкой спиной к стене, закрыв последний привет любимому человеку. И не видел, как все еще ярко и гневно пылает фиолетовый луч маяка, прорезая кинжальными вспышками ранний сумрак короткого зимнего дня. И не слышал, как стонет и плачет ревун, зовя на помощь…
Глава восьмая
Отголосок недавнего шторма — крупная мертвая зыбь провожала «Коммунар» до самого наступления ночи. Маслянисто-синие, без морщин и без гребней волны, как на гигантских качелях, подбрасывали пароход, равномерно и плавно раскачивая его с борта на борт. Но такая качка даже судну не имеющему бортовых килей, не страшна.
Ночь лежала над морем звездная, тихая-тихая, и в этой ночи «Коммунар» без единого проблеска света на борту казался огромным призраком, невесомо несущимся по волнам.
Ведерников так и не выходил из своей каюты, — ни во время стоянки у острова Колгуева, ни теперь, когда судно совершало последний переход до горла Белого моря.