Сколько времени длится это? Алексей не знает. Он летит и летит в бездну, а вокруг — ни звука, ни шороха, ни дыхания. Только яркие светлячки, от которых режет в глазах, беззвучно и страшно мелькают в глухой и немой темноте. Их много, неисчислимое множество — синих, красных, зеленых, золотых. Они сливаются в нестерпимо сверкающее радужное облако, в глубине которого опять зарождается тот же тонкий, пронзительный, леденящий душу визг.
— Таня! — кричит Алексей, взывая о помощи. — Таня-а!..
И тогда — в этот самый последний и самый страшный миг — вдруг приходит Таня. Он чувствует свои руки в ее руках, прикосновения его губ к своим губам, и вот уже нет ни бездны, ни темноты, ни сонмища разноцветных светлячков…
Но почему ее сегодня нет так долго, почему не приходит? Алексей медленно подносит к глазам руку, так, чтобы не видеть маятника, и взглядывает на циферблат. Четверть десятого… Изо всех сил сцепив на коленях непослушные пальцы, он произносит, как можно громче, как можно раздельнее:
— Б-буду ж-ждать!
Становится легче: да, он будет ждать, и Таня придет. А чтобы скоротать время до прихода ее, чтобы ненароком не заглядеться на маятник, будет думать о другом.
И опять — уже в который раз — вспомнился тот день, когда «Коммунар», возвращаясь из долгого рейса в Америку, подходил к кромке льда в горле Белого моря. Вспомнилась смерть Ведерникова, вой гитлеровских бомбардировщиков над головой, пулеметные очереди по палубе судна и бомбы, от которых во что бы то ни стало надо увести корабль.
Не сознанием, а каким-то шестым чувством предугадывал он очередной маневр «юнкерса» и — то останавливал корабль, то рывком бросал его вперед, то уходил вправо, влево, чтобы бомбы падали только за борт. Это было похоже на азартную игру, в которой ставка — жизнь корабля и экипажа. Алексей сначала почувствовал, а потом понял, что выигрывает — и выиграет ее! И, конечно же, выиграл бы, если б не глупый, нелепый зевок, допущенный им в самом конце этой игры: появились наши истребители, на секунду отвлекли внимание, и тотчас — грохочущий столб огня и дыма возле самого борта «Коммунара», а вслед за ним — полет в черную бездну…
Казалось, он не прекратится никогда, этот полет. И вдруг — именно вдруг — Алексей почувствовал, что полета нет. Есть темнота, в которой — ни зги. Есть тишина без намека на звук, на шорох. И есть странная, необъяснимая неподвижность, когда — ни пальцем пошевелить, ни глубоко вздохнуть. Показалось на миг, будто его, еще живого, закопали глубоко в землю, а потому и не слышно, не видно ничего. Испугался. Хотел вскочить — нет сил, хотел закричать — нет голоса.
Вот тогда-то впервые и замелькали перед глазами разноцветные светлячки, тогда и возник, разрывающий мозг визг и вой. И только почувствовав свои руки в чьих-то горячих, живых, ободряющих руках, Алексей понял, что не зарыли его, не погребли заживо. Жив, но не видит, не слышит и не владеет своим телом…
Мягкая, шелковистая ладонь продолжала поглаживать его руку, успокаивая и утешая, и постепенно Маркевич затих, впал в полузабытье. Очнулся, когда ладонь посему-то стала жесткой, мозолистой и, перестав утешать, начала настойчиво, с короткими промежутками, постукивать его по руке. Постукивание складывалось в подобие точек и тире, и прислушиваясь к ним, Алексей прочитал снова и снова повторяемую фразу:
— Все в порядке, слышишь? Отвечай. Все в порядке, отвечай…
Собрав все силы в кончике в кончике указательного пальца правой руки, Маркевич ответил:
— Где я?
И похолодел от нетерпения: поняли вопрос или нет?
Вдруг почувствовал, как радостно вздрогнула жесткая рука, как заторопилась она, посыпала точками и тире:
— Все в порядке, корешок! Едем в санитарном поезде, в госпиталь. Все в порядке!
— Кто ты? — тоже заторопился Алексей.
— Радист с тральщика. Тоже вот… ногу покарябало. Отдыхай, браток, сестра говорит, что тебе нельзя волноваться.
— Погоди. Скажи, что со мной?
— Контузия. Легко отделался, кореш. Теперь ничего, поставят тебя на ноги. Припухай пока, отлеживайся.
— А ты?
— Лягу. Я на соседней койке. Понадоблюсь, шевельни пальцами.
…Алексей снял руки с колен, расцепил пальцы, с наслаждением пошевелил ими. Поднес к лицу и несколько раз сжал и разжал кулаки. Слушаются, а? Подчиняются! И главное вижу их! Захочу и прикажу себе: «С-сожми к-кулак! В-вот так!»
Получается… А тогда думал, что суждено ему навечно быть по ту сторону черной бездны Страшно было: кому он нужен — такой? Не лучше ли сразу — конец?
Мысль о смерти, как о единственном избавлении от самого себя, еще недавно не оставляла его. Он ждал смерти и молил о ней: скорей бы!
Так продолжалось долго, и, казалось, с каждым часом Алексей все глубже погружался в черную бездну. Может, и не вынырнул бы из нее, если б однажды не очнулся от ощущения иных, не похожих ни на одни прежние, рук на своих руках и от чьих-то губ, прильнувших к его губам. Это было так неожиданно, так неправдоподобно, что он даже не удивился: галлюцинация. Но поцелуй повторился еще и еще раз, маленькая, необыкновенно мягкая рука продолжала с трепетной лаской гладить по волосам, по небритым щекам. И Алексей вдруг заплакал от своего бессилия и от нахлынувшего счастья.
С тех пор это повторялось часто. Стоило возникнуть в мозгу первым разноцветным светлячкам, как на помощь приходили маленькие мягкие руки, и черная бездна отступала прочь. Как должное, как творение этих ласковых и исцеляющих рук, увидел он однажды крошечную расплывчатую, но не гаснущую точку перед глазами. И когда в тот день маленькая рука коснулась его лица, он уже знал, что скоро или не скоро, но все равно увидит и эту руку, и ту, которой она принадлежит.
Светлая точка перед глазами не увеличивалась и не яснела, она оставалась едва различимой и тогда, когда до слуха его впервые донесся очень далеки и очень робкий звук, в который он поверил не сразу.
Слух восстанавливался быстрее, чем зрение, и все же медленнее, чем хотелось Алексею. Много дней, а может недель прошло, прежде чем начал он различат не только звуки, но и слова, и голоса людей.
Он слышал и ее голос, когда она приходила к нему и брала его за руки. Слышал и цепенел от радости, боясь спугнуть.
— Все будет хорошо, родной, — говорила она. — Вы поправляетесь и скоро будете здоровы. Только не нервничайте, не волнуйтесь, и все будет хорошо…
Но она ушла, исчезла в тот день, когда он впервые начал смутные, расплывчатые контуры ее лица и неожиданно для самого себя произнес первую за все это время фразу:
— К-кто в-вы? — сказал он тогда.
И словно испугавшись этого вопроса, лицо ее отодвинулось, пропало, а вместе с ним исчезли и ее маленькие нежные руки.
Их не было больше ни в тот день, ни в следующий, ни в длинную, мучительную череду потянувшихся за ними дней и ночей. Другие руки кормили его, другие оправляли простыни и одеяло на его койке. Стало так пусто, так одиноко, что замерла, иссякла воля к жизни.
И вот однажды свет перед глазами стал меркнуть, заволакиваться опять густеющей темнотой, в которой с новой потрясающей слой вдруг взвился фейерверк разноцветных светлячков. Алексей вскрикнул, сорвался в бездну и падал долго-долго, до тех пор, пока что-то — а что, он не знал, — заставило открыть глаза. Открыл и замер, прикованный видением, возникшим где-то далеко. Белое, легкое, чистое-чистое облачко двигалось на него. Двигалось быстро, легко, словно стремилось подхватить его, вырвать из черной бездны, вместе с ним взвиться к свету, к солнцу. И когда облачко это было совсем рядом, когда почувствовал он свои руки все в тех же неповторимых, родных руках, перед глазами его близко и отчетливо, как бывает только во сне, возникли ее глаза и ее лицо.
— Таня? — нашел в себе силы прошептать он. И сам же себе ответил: — Таня…
— Почему ты ушла? — спрашивал он, боясь выпустить ее руки, боясь потерять ее. — Почему не приходила так долго?..
Слова нетерпеливо срывались с его губ в невнятном бормотании. Таня смотрела на него, старалась понять и лишь с трудом разобрала одно-единственное слово: «почему»? Она почувствовала всю глубину смятения Алексея и, наконец, сказала, коснувшись пальцами его губ:
— Я тебе все объясню. Я расскажу тебе все-все…
Алексей уже видел — и с жадностью, с мольбой смотрел на юное, округлое лицо девушки с крошечным нежным подбородком, на пряди светлых, чуть вьющихся волос под белой косынкой, на влажные от слез глаза, в которых то ли сияло солнце, то ли сверкал кусочек бездонного синего моря.
— Я испугалась, Леша, — услышал он. — Ты вдруг спросил: «Кто вы?» И мне стало страшно…
— П-поч… чему? — произнес Алексей самое легкое из своих слов.
— Я отвечу… Ты можешь выслушать меня, не волнуясь?
— Д-да…
— Мне стало больно… Я ведь узнала тебя сразу, в тот день, когда ты прибыл в наш госпиталь. Я написала Василию Васильевичу о тебе. Давно, с полгода назад. И все время ожидала приезда твоей… жены. А ее нет и нет. Я проклинала ее: почему не едет? Врачи считали тебя безнадежным. Если б я знала адрес, я сама написала бы ей. Но ни Вася, ни Нина не захотели сообщить его, а почему — откуда мне было знать?
Таня умолкла, склонилась к его лицу и, не стыдясь своих слез, не пытаясь скрыть их, спросила с улыбкой сквозь слезы:
— Ты меня слышишь? Ты понимаешь меня, Леша? Я очень. Очень хотела, чтобы ты остался жив. А потом… Ты стал мне дорог, дороже всего на свете!.. Я гладила твои руки, плакала над тобой по ночам и… целовала тебя. Если б ты знал, с каким ужасом я каждый день ждала: а вдруг она приедет?
Таня прижалась щекой к его груди.
— Я целовала тебя и думала, что ты принимаешь мои поцелуи за ее ласки. Казалось тебе, что это она?
— Н-нет! — хрипло и протестующе вырвалось у Алексея. — Я з-знал, что не она!
— А я не знала… Я видела, что тебе становится легче от моей любви. И боялась. «Придет тот страшный день, — думала я, — когда он поймет свою ошибку и проклянет меня за обман». Чем, какими словами смогла бы я оправдаться перед тобой, если бы вместо нее ты однажды увидел меня? И когда ты спросил — «кто вы?», — мне не оставалось ничего, как исчезнуть. Ты понимаешь меня? Ты мне простишь? Ведь я пришла, я прибежала сразу, как только ты в бреду позвал меня!