Только море вокруг — страница 37 из 78

— Родной мой, — на миг прижалась она холодной щекой к щеке Алексея. — Заждался? А у нас было совещание медперсонала. Потом расскажу, хорошо? — И шепотом на ухо: — Не хочу, чтобы мама слышала…

Ужин прошел почти в молчании. Полина Васильевна время от времени поднимала то на Алексея, то на дочь ожидающие чего-то глаза. Но так и не дождалась, принялась убирать со стола посуду.

— Ложитесь спать, дети, — сказала она, уходя на кухню. — Поздно уже. А завтра и мне, и тебе, Танюша, вставать чуть свет.

— Ложись, мамочка. — Таня догнала ее, обняла, поцеловала в розовый, без морщинки, лоб. — Ложись, а мы с Лешей выйдем ненадолго, подышим свежим воздухом. У меня голова раскалывается что-то.

— С Лешей? — Полина Васильевна внимательно посмотрела в ее глаза. — Разве ему можно на улицу?

Таня выдержала ее взгляд, улыбнулась.

— И можно, и нужно. Главврач разрешил. Пора привыкать…

— ну, что ж, идите…

У Алексея дрогнуло сердце: понял, что Таня даже в их комнате не может сказать ему что-то очень важное. Шагая как можно прямее и тверже он прошел в кухню и начал натягивать шинель. Таня помогла ему, застегнула пуговицы, закутала шею своим шарфом.

— Пошли?

— П-пошли.

Ночь выдалась очень морозная, но без ветра. Мороз не обжигал лица, дышалось легко, во всю грудь. Медленно, словно торжественно, они спустились по ступенькам крыльца, похрустывая ногами по звонкому снегу, пересекли двор, а когда вышли за калитку, на улицу, Таня остановилась, прижалась к Алексею, прильнула губами к его губам. Он испугался.

— Что-н-нибудь случилось?

— Случилось. — Она беззвучно заплакала, не снимая рук с его плечей. — Это должно было случиться, Леша. Рано или поздно, все равно должно было. Мама догадывается, но после смерти папы я боюсь сказать ей вот так, сразу… Она не перенесет… Помоги мне, родной…

— Что?

— Мы уезжаем на фронт. Через неделю, сразу после Нового года. Весь персонал госпиталя. А на наше место придут другие, новички.

Земля качнулась под ногами, но Алексей устоял, хотя и померкло на миг все вокруг Сказал тихо-тихо, с трудом разжимая одеревеневшие губы:

— А ты… не могла бы… отказаться?

Таня чуть отстранилась, спросил с тревожным недоверием в окрепшем голосе:

— А ты? Как бы ты поступил на моем месте?

Алексей молчал. Какими словами выразить всю необъятность катастрофы, внезапно обрушившейся на них? Где найти такие слова, которые способны если не успокоить, то хотя бы немножечко поддержать и его, и Таню? Пришло счастье. Пришло тогда, когда ни он, ни она не ожидали его. Сверкающее и безграничное, оно окрылило обоих, поднялов бездонную, в солнечную высь, и вдруг…

— Как бы ты? — шепотом, одним дыханием повторила Таня.

— Так надо… Иначе нельзя, — превозмогая судорожную спазму в горле, тоже прошептал он. П-прости меня за г-глупый вопрос. И… не будем больше об этом… Я не могу…

— Спасибо, Леша.

Они пошли по тротуару, держась за руки и прижимаясь друг к другу. Алексей смотрел прямо перед собой, но не видел ни улицы, ни запоздалых прохожих, изредка попадавшихся навстречу. Думал ли он об услышанном только что? Сознавал ли, что это, быть может, конец их недолгой близости, конец их счастью? «Война! А с войны возвращаются далеко не все… Надо добираться в Архангельск, — как сквозь туман пробилось до его сознания. — Здесь, без нее, я сойду с ума».

— Ты не думаешь вернуться в госпиталь? — спросила Таня.

— В Архангельск… Там долечусь…

— Хорошо…

И опять молчание — подавленное, полное горькой скорби. Таня вздрогнула, как от холода, и Алексей физически ощутил, как трудно удержаться ей, не заплакать навзрыд. Жалея ее и страдая за нее больше, чем сам страдал, он подумал, что надо отвлечь Таню от мрачных мыслей, чем-то рассеять… И увидав на мостовой маленькую фигурку то ли мальчика, то ли подростка, за которым по снегу тащилось что-то большое, шевелящееся в темноте, спросил, покрепче сжав Танины пальцы:

— Это не елки?

— Елки. На Новый год, — послышался безучастный ответ.

Сам не зная, как это получилось, Алексей остановился, окликнул поравнявшегося с ним парнишку:

— Эй, друг, погоди минуточку! Не продашь ли ты нам одну елку? Я, брат, еще совсем слаб, не могу сходить в лес, а без елки и Нового года нет…

Мальчик шагнул к нему, молча окинул взглядом с ног до головы.

— Раненый? — хмуровато и недоверчиво спросил он.

— Недавно из госпиталя. На поправке…

— Так бы и говорил, а то — «продай»…

Парнишка вернулся к саням, распутал веревку, выдернул из кучи одну, кажется, самую пушистую ель и протянул не Алексею, а Тане.

— Бери, тетка. Тяжелая, ему не донести.

— Постой, так мы не можем, — не согласился Алексей. — Как же это — бери, и все? Ты ведь…

— Или я сам не понимаю? — хмурые нотки в голосе мальчика начали таять. — С раненых брать — что с мертвого сапоги стаскивать. Чай, и мой батька на фронте. Бери, капитан. Или давай лучше я сам донесу. Далеко?

Вскинув елку на плечо, он деловито зашагал в сторону калитки, на которую указал Алексей. Они с Таней едва поспевали за ним, и Таня уже не вздрагивала, дышала ровнее, глубже. А когда вошли в кухню, даже чуткая и проницательная Полина Васильевна ничего не сумела, кажется, прочесть на их раскрасневшихся от мороза лицах.

— Украшайте себе, а я пошел, — сказал мальчик, поставив елку в угол. Приземистый, крепенький, в больших не по росту валенках, он озабоченно хмури белесые брови над курносеньким, в веснушках, носом. Бросив голодный взгляд на кухонный стол, где лежала початая за ужином буханка сырого хлеба, шмыгнув носом, парнишка взялся за ручку двери: — Поспешать надо. Маринка, небось, давно заждалась…

Но ни напускной хозяйственный тон его, ни косой взгляд не укрылись от Полины Васильевны.

— Маринка? — переспросила она. — Это кто же, сестра твоя?

— Меньшая. Мать на работе в ночную смену, а она одна. Ревет, поди, меня дожидаючись. До свидания вам…

— Погоди! — На этот раз голос Полины Васильевны прозвучал повелительно, строго. — Задержись на минутку…

Она вышла из кухни — маленькая, деловито-серьезная, хрупкая, и вскоре вернулась с каким-то свертком в руках.

— Возьми, — протянула парнишке, — отнесешь сестре. Пирог тут, сахарку немного, крупа… А теперь беги…

Мальчик ушел, от радости забыв поблагодарить. Полина Васильевна плотнее прикрыла за ним дверь, задвинула засов и, повернувшись к Алексею и Тане, сурово и требовательно посмотрела на них.

— Ну? Долго еще намерены скрывать?

Таня с мольбой взглянула на Алексея — «помоги!» — и протянула к матери руки…

Глава третья

Прямо с вокзала Маркевич направился не в Управление пароходства, как думал вначале, а на квартиру к Глотовым. Хотелось и отдохнуть после утомительной тряски в жестком вагоне и особенно повидать Степаниду Даниловну, поцеловать дочь. Лучше всего это сделать сейчас, днем, когда Василий Васильевич и Нина Михайловна на работе, а Анютка в школе. Вечером будет не до того.

Вместе с потоком обгоняющих его пассажиров он медленно шел по льду через Северную Двину, стараясь не ступить в наполненные снежной кашицей лужи и не скользнуть ногой в глубокие колдобины, пробитые колесами грузовых автомобилей. Шел хоть и не без напряжения, но довольно уверенно: сказались два с лишним месяца, которые пришлось все же, набираясь сил провести в ярославском госпитале после отъезда Тани.

Мартовское солнце светило вовсю, прогревая спину сквозь черное сукно шинели, и Маркевич подумал, что весна в этом году, пожалуй, придет раньше обычного. Вон как много луж на исхоженной и изъезженной дороге, как взлетают фонтаны мутных брызг из-под колес проносящихся мимо грузовиков. Снег заметно осел на нетронутом ледяном покрове реки, Да, весна уже не за горами…

Маленький домик на Новгородском проспекте показался странно притихшим, придавленным, когда Маркевич вошел во двор через калитку в облезшем, обшарпанном зеленом заборе. Стружки и грязь на дорожке, ведущей к крыльцу, возле сарая из-под снега торчат как попало разбросанные дрова, деревянные ступеньки крыльца не выскоблены до белизны, а черны от многочисленных следов. Видно, и силы у Степаниды Даниловны не прежние, чтобы следить за порядком, и у Василия Васильевича нет ни минуты свободной, чтобы поддерживать привычный порядок во дворе.

Дверь раскрылась с незнакомым, режущим скрипом, — даже петли смазать у Василя не находится времени. Шагнув в кухню, Алексей выпустил чемодан и протянул руки:

— Капелька!

Дочка бросилась к нему, обхватила за шею крепко-крепко.

— Разве ты одна дома? — спросил Алексей, разглядывая и целуя Глорочку. Десять лет, а какая маленькая, тоненькая какая! Только глаза не детские: и суровость в них, и озабоченность, и, как будто, непроходящее, немеркнущее ожидание чего-то. Вот такие же точно глаза были и у парнишки, незадолго до Нового Года подарившего ему елку там, в Ярославле. Такое же выражение видел он в глазах у ребят на вокзалах, в поездах: будто живут они, все время ждут чего-то.

— На работе все, — наконец ответила девочка, — а Нюра в школе.

— А бабушка?

Подождав, пока он повесит на крюк шинель, пока сядет к столу, дочка тоже опустилась на табуретку и, чуть-чуть вздохнув, пояснила:

— В больнице Плохо ей, папа, совсем не может ходить.

Потом вдруг вскочила, захлопотала, засуетилась, как, бывало, делала это Степанида Даниловна.

— Мой руки, сейчас я тебя накормлю.

И, собирая на стол, продолжала рассказывать:

— Летом еще пошла в сарай, и все нету и нету. Мы с Анюткой побежали за ней, а она лежит на земле и почти не дышит. Испугались мы… Хорошо, что тетя Нина дома была. С тех пор и болеет.

— Давно в больнице?

— Давно. Всю зиму. Ты к ней сходишь?

— Схожу.

Странно чувствовал себя Алексей в эти минуты. Ожидал встречи с дочерью, представлял себе, как будет ласкать свою Капельку, а вот встретились, и — какая-то обоюдная скованность.