— А ты в школу ходишь? Учишься?
— Как же… У тети Нины, в третьем классе…
Нет, не этого вопроса она ждала; подошла, требовательно, в упор.
— Папа, а ты к маме пойдешь? Мы с тобой пойдем к маме?
Ложка с жиденьким супом дрогнула в руке Маркевича.
— Разве… разве мама говорила с тобой обо мне?
Девочка потупилась, отошла к печке.
— Говорила, — чуть слышно ответила оттуда. — несколько раз просила вернуться. Ты сказал, чтобы я ждала тебя здесь…
— Ну, а если бы, — Алексей почти выталкивал из себя слова, — я вернулся еще не скоро?
— Я ушла бы… к маме…
И все: убежала из кухни, захлопнула за собой дверь, оставив отца лицом к лицу с горькой, но неизбежной правдой.
Где находится Степанида Даниловна, в какой больнице? Алексей даже не спроси об этом у дочери, растерявшись при виде смятения ее…
Шел по улице и думал: как дальше быть? Все казалось продуманным до мелочей, решенным: Глора будет жить у Степаниды Даниловны, а приедет Таня, и заживут они втроем, нет, вчетвером, — Полину Васильевну заберут к себе.
А сложилось все по иному: Тани нет, на фронте: Степанида Даниловна в больнице: сам он пока между небом и землей: а Капелька…
«За нее решали, — уколола мысль, — а она — человек».
Горько стало от этой мысли, зло взяло на самого себя: ишь оптимист-одиночка, за всех думать хочешь! А жизнь, дорогой мой, не желает мириться с готовыми, заранее разработанными схемами, она выдвигает подчас, может, неразрешимые задачи. И твоя дочь, Алексей Александрович, все настоящее и все будущее ее и есть одна из таких задач: как быть дальше?
Один человек мог сейчас если не распутать сумятицу в его голове, так хотя бы внести некоторую ясность: Степанида Даниловна Глотова. И, как всегда в трудные минуты за уже многие годы своей жизни, Алексей решил разыскать матросскую мать.
Он не ошибся в надежде найти ее в больнице водников имени Семашко. Только справился в регистратуре, и дежурная, не заглядывая в свои кондуиты, сразу же улыбнулась, сказала тепло, как о старой и близкой знакомой:
— В терапевтическом, в семнадцатой палате. Идите, бабушка рада будет.
И Степанида Даниловна действительно обрадовалась ему. Полусидя в кровати, она задумчиво вязала очередной носок из серой шерсти для своего Василя, когда Алексей вошел в палату. Старушка почти не изменилась с тех пор, как виделись они в последний раз: такая же чистенькая, такая же сосредоточенно-спокойная.
И руки все те же, крепкие, всю жизнь не знающие отдыха, мускулистые рабочие руки, перевитые паутиной синих вен.
— Олешенька! — тихо ахнула она. — Заждалась я тебя, сынок…
Это было так не похоже на их обычные встречи, что у Алексея защемило сердце. Ни добродушной воркотни, ни напускной суровости, столь свойственной матросской матери, а слабенькое, как вздох, полное и тоски, и радости — «Заждалась я тебя».
Видно, и сама старушка почувствовала такую необычность встречи, потому что тут же спросил спокойнее, сдержаннее:
— Пошто долго не ехал?
— Болел, Маркевич взял ее руки, поцеловал в одну, в другую ладонь. — А ты как? Худо тебе, мать?
— Пустое, — Степанида Даниловна с досадой поморщилась — Годы, Олеша. Знать срок подходит…
Алексей опустил глаза, чтобы не выдать вспыхнувшей тревоги. Помолчав, начал рассказывать о себе, о Тане, о Полине Васильевне.
Степанида Даниловна слушала, не перебивая, и в глазах ее попеременно светилось то одобрение, то сочувствие к пережитому им и Таней.
— Почему ж ты Полину-то не привез? — спросила она. — Разве ладно ей одной оставаться?
— Не поехала, — покачал головой Алексей. — Уговаривали мы ее, а она ни за что. «Оторвусь, — говорит, — от привычного мне, от дома, от школы, и… себя потеряю».
— Это верно, — согласилась старушка, сделав вид, будто не заметила его заминки, но безжалостно уточняя ее, — потеряет себя человек, и — конец, не жить. Внука надо бы ей, а еще лучше внучку. Чтобы к жизни ее привязала, к заботам, без которых и жизни-то нет. Погляжу я на вас, Олеша, на тебя да на Таню, — Степанида Даниловна насмешливо почмокала губами, — дураки вы как есть беспросветные.
— Почему? — удивленно поднял Маркевич брови.
— А об этом не мне, а вам думать. Или слепа я была в то лето, как Танюшка у нас гостила? Или, скажешь не видела, что вот оно ваше счастье, — берите. Да, видать, вы слепые, как те котята, в ту пору были, — что ты, что она… А ведь эко-то ладно было бы мне, да и Плине Васильевне, если б не один пришел сейчас, а вот с этакой махонькой, ясноглазой, да чтоб кудеряшки твои на головенке…
Она отвернулась, пошарила рукой под подушкой, отыскивая платок, но сдержалась, сказала так, точно приказывала самой себе:
— Ладно, будет. Видно рано мне на покой, Олеша. И победы дождусь, и кудрявенькую.
И неожиданно спросила:
— Лариска как?
Маркевич опустил глаза под пристальным взглядом старушки.
— По разному мы думаем…
— О матери?
— Да.
— Знаю… — Степанида Даниловна переплела пальцы рук. — Она и ко мне приходила, барышня твоя. И к Василю с жалобами на меня. Покоя девчонке не дает…
— Не отдам я Глорочку! — сжал кулаки Алексей. — Ни за что не отдам!
— Погоди! — старушка подняла узловатый палец. — Однако ты должон понять, Олексей: Ни дочка сейчас не нужна ей, ни ты не нужон. Другое у нее на уме, расчет другой. Знает слабость твою, — не бросишь Лорку, совести не хватит. Да и партийный ты, а у вас, у партийных, с этим строго. Вот и рассчитывает…
— Что!
— Известно, что: гуляй пока, сколько хочется, Мил-дружков хватает. А кончится война, тогда как? Мужики, что теперь в шинелях, по своим семьям разъедутся, что ей делать тогда одной? И решила она, Олексей, привязать на потом тебя Лоркой: заберет дочку, станет жалобы на тебя писать во все концы, — небось, найдутся, которые ей поверят…
— Что же делать? — горько вырвалось у Маркевича.
Степанида Даниловна не ответила, задумалась, как бы взвешивая, прикидывая про себя. Наконец, сказала:
— Нынче что у нас, суббота? Значит, свиристелки обе здесь завтра будут, и Анютка, и Лора. Дай сначала я с ней поговорю, с Лариской: чтобы улеглось у нее все, что с твоим приездом поднялось. Ночевать тебе есть где?
— Найду.
— И ночуй. Когда время придет, я сама тебя к дочери позову…
Старушка умолкла, опустила на глаза морщинистые, в синих прожилках, веки: устала. Маркевич сидел, не решаясь беспокоить ее, хотя и не понял, почему не следует ему встречаться с Глорочкой. Видя, что у Степаниды Даниловны совсем не осталось сил, начал осторожно подниматься на ноги.
— Иди, — голос старушки прозвучал глухо, через силу, — и помни, что я тебе говорила. Василю передай, чтобы на неделе меня домой забрал: недосуг лежать. Иди…
И маркевич на цыпочках вышел из палаты.
Ноги сами собой понесли его к Управлению пароходства. Надо заглянуть в механико-судовую службу, узнать, на каких судах, стоящих в ремонте, не спущен на зиму пар. На одном из них и знакомых можно найти, и временное жилье.
Шел и думал: почему Степанида Даниловна не советует пока видеться с дочерью? И действительно ли у Муси такой расчет? Пожалуй, да: «политика дальнего прицела». Но какая же… гадина! Только дочку жалко: чем и как оградить малышку от этой гадины?
И опять вспомнилась Степанида Даниловна, легче стало от неисчерпаемой мудрости ее: она поможет.
В механико-судовой службе, не удивились вопросу Маркевича, рассказали, где и какие пароходы зимуют.
— Валяй на «Коммунар», — посоветовал долговязый и длиннолицый инженер Мочальский. — Они три дня назад пары подняли.
У Алексея радостно дрогнуло сердце.
— Разве и он здесь?
— Капитальный заканчивают. Почти год проторчали в сухом доке. — Мочальский вдруг посмотрел на него, виновато улыбнулся: — Извини, Алексей Александрович, совсем мы тут замотались. Это ж твой пароход! С тех пор, как долбануло вас прошлой зимой, он и стоит в ремонте. Шпангоуты, понимаешь, пришлось менять по правому борту, механизмы малость покарябало…
Маркевич встал, протянул руку.
— Спасибо, бегу!
Он решил не заходить сейчас к Глотову, — не стоит отрывать от работы, да и на судно хотелось поскорее. Направился к выходу, но сверху, с площадки второго этажа, его окликнул знакомый голос:
— Леша? Поднимись-ка сюда…
Василий Васильевич собрался куда-то, но, увидав Алексея, вернулся к себе в кабинет. Они обнялись молча, крепко, на долгую минуту.
— Садись, — кивнул Глотов на стул, — я шинель сниму. Когда вернулся?
— Сегодня.
— Дома был?
— Был. И в больнице. Мать просила, чтобы вы забрали ее.
По лицу Глотова скользнула тень озабоченности, глаза потеплели еще больше от благодарности за внимание к старушке. Однако спросил он все тем же спокойным, ровным голосом:
— А сможет? Ты с врачами не разговаривал?
Алексей с сомнением пожал плечами:
— Слаба… Но в больнице, пожалуй, ей хуже…
— Завтра схожу. Ты-то как? На судно или…
— Здоров. «Коммунар» говорят пары поднял?
Василий Васильевич сделал вид, что не понял этого полунамека. Спросил о Тане и внимательно выслушал все, что пришлось Маркевичу рассказать о своем пребывании в Ярославле.
— Так, так, — побарабанил он кончиками пальцев по столу, — писала нам Танюша… Признаться, и мы с Ниной не очень надеялись на твое выздоровление… Значит, здоров? Ну что ж, давай на судно: люди позарез нужны. По ленд-лизу мы получаем из Америки новые пароходы типа «Либерти» и «Виктория»…
— Мне бы лучше на «Коммунар»: все ребята там.
Глотов улыбнулся.
— Понимаю. Но на старых, учти, там остались немногие. Большинство на «американцев» перешли. Придется тебе самому экипаж подбирать.
— Мне? — Алексей удивленно поднял брови.
— Тебе, товарищ капитан, — лицо Василия Васильевича стало серьезным. Принимай судно, Алексей Александрович. Сегодня же. Навигация не за горами, дорог каждый час. Сейчас подготовят приказ о назначении.