— Сие не разъяснено. Однако приказ о выходе можешь получить в любую минуту. Так что выводы делай сам…
Эта неопределенность нервировала Алексея. Легко сказать — «делай выводы», а как их делать, если не знаешь ничего определенного…
Беспокоило и то, что ни пушек, ни пулеметов на «Коммунаре» все еще нет. Правда, площадки для них подготовлены, но установку оружия почему-то откладывают со дня на день. Тут уж, конечно, Глотов ни при чем, — сие, как он говорит, от пароходства не зависит.
А вот что до сих пор старшего помощника капитана не присылают — безобразие. Несколько раз направлял Маркевич требование в отдел кадров, ответ один: «Не волнуйтесь пришлем, без старпома не оставим».
«В общем не очень-то весело получается у меня на первых порах капитанства, — с грустью думал Маркевич. — скорей бы в море, там, глядишь, все образуется, придет в норму».
Он успокаивался отдыхал от забот только по вечерам, когда или читал свежее письмо от Тани, или сам писал ей. Письма у него получались пространными, подробными: хотелось как можно больше рассказать о себе, о работе, о своей боли от разлуки. Он не боялся говорить об этом, зная, что разлука горька и для нее, а такие признания хоть чуточку утоляют их обоюдную боль. И если умалчивал в своих письмах, то лишь о том, что контузия все еще дает о себе знать то приступами жестокой головной боли, то кратковременными периодами почти полной глухоты. Об этом, конечно же, лучше не писать.
Таня не часто присылала коротенькие, торопливые записки на случайных обрывках бумаги, но и они бесконечно радовали Алексея. Где сейчас она, на каком фронте? Номер полевой почты об этом ничего не говорил, а сама Таня написать, конечно же, не могла. Но когда в одном из ее писем попалась строчка о том, что «теперь в наш госпиталь все чаще поступают твои земляки с той стороны», Алексея осенила догадка: неужели Белоруссия?
Эта догадка принесла огромную радость, словно только от Тани зависело, долго ли еще гитлеровцы будут хозяйничать в Минске. И в ответном письме, не называя города, Алексей как бы между прочим сообщил улицу и номер лома своей матери… На всякий случай!
Апрельские дни стояли переменчивые, неровные: то пасмурные, с сырым резким ветром, со слякотными снежными зарядами, то такие ослепительно солнечные, что глазам больно. Снег на улицах почти весь растаял, только во дворах темнели спрессовавшиеся груды его. Лед на Двине давно уже покрылся голубоватыми лужами талой воды. И хотя до ледохода было еще далеко, портовые ледоколы уже взламывали иссосанную водой и солнцем ледяную броню реки.
Взломали и в затоне, и ледокол «Ленин» увел, наконец, «Коммунара» на Бакарицу, под погрузку.
Грузили опять ящики со снарядами, с продовольствием, мешки с сахаром и мукой, и, наблюдая, как споро работают грузчики, Маркевич подумал, что с бездельем, с ожиданием покончено, теперь только успевай поворачиваться. От этой мысли стало веселее, легче.
Такое же чувство испытывал и Симаков, поднявшийся на ботдек, чтобы вместе с капитаном полюбоваться слаженной работой грузчиков. Они долго стояли рядом без слов понимая друг друга и думая об одном и том же. Из этой задумчивости их вывел голос Яблокова крикнувший снизу, со спардека:
— Алексей Александрович, к вам человек!
Маркевич поморщился: опять обследователь какой-нибудь? За последние дни подобные визитеры успели порядком надоесть. Он шагнул к релингам, посмотрел вниз, но увидел только широкий верх форменной штурманской фуражки.
Григорий Никанорович усмехнулся:
— Терпи, казак, атаманом будешь.
— Ничего, не долго осталось им навещать нас, — буркнул Алексей, — в море не придут. — И, взглянув на стармеха, добавил: — А может, он к тебе? Пойдем встречать.
— Пойдем.
Гость постучался, как только они успели закрыть за собой дверь капитанской каюты. Маркевич взглянул на вошедшего и едва не плюхнулся в кресло: Ефим Борисович Носиков! Постарел, обрюзг, заметно располнел, но и сейчас казался таким же замкнутым и внешне угрюмым, каким знал его Алексей много лет назад.
— Разрешите? — вместо приветствия произнес Носиков. — Мне капитана… — он запнулся.
— Чем могу служить? — изо всех сил стараясь сохранить спокойное выражение лица, ответил Алексей. Он догадался, для чего явился на судно этот человек. Но, видно, голос выдал его, и Григорий Никанорович бросил на капитана удивленный взгляд. — Я вас слушаю, товарищ… — и не закончил, не смог заставить себя произнести вслух ненавистную фамилию.
— Прибыл на должность старшего помощника капитана вверенного вам судна, — тоже с заметным трудом сказал Носиков, протягивая назначение из отдела кадров. Маркевич взглянул на подпись. Старший командный состав назначает или начальник пароходства, или его заместитель… — Взглянул и прикусил губу: ну и Василь, удружил!
Неловкая пауза затягивалась, а Маркевич никак не мог найти слова, с которыми следовало обратиться к прибывшему. Не скажешь же ему — «очень рад» или «осень приятно»…
— Где вы служили последнее время? В каком пароходстве?
— На Черном море, — не поднимая глаз, ответил Носиков. — Уехал туда еще в тридцать шестом году. — И совсем тихо, будто извиняясь в чем-то, добавил: — Теперь пришлось вернуться: немцы-то в Новороссийске…
Больше Алексей не мог вынести разговора с ним. Встал, распахнул дверь, крикнул изо всех сил, чтобы перекрыть грохот лебедок на палубе:
— Вахтенного ко мне! — И, повернувшись к Носикову, отрывисто, сухо: — Пройдите в каюту. Отдохните. Вечером поговорим.
Штурман ушел, так и не подняв ни разу глаза ни на капитана, ни на старшего механика. Только, когда за дверью утихли его шаги, Маркевич дал волю горькой ярости, бушевавшей в нем.
— «Немцы в Новороссийске»! — передразнил он и голос и интонацию Носикова. — К черту! Сегодня же скажу Глотову: или я, или этот тип… Вместе нам не ужиться!
— Давай посуду бить, а? — вдруг предложил Симаков.
— Зачем? — сразу остыл Алексей.
— А как же, — Симаков усмехнулся, — хорошие люди, когда сердятся, всегда или посуду бьют, или мебель ломают. Давай?
— Поди ты! Знал бы ты, что это за человек…
— А я знаю. Мне Таратин рассказывал о нем. Вчера. Мы вместе насели на Глотова, чтобы его к нам послали. Тоже вроде тебя, не хотел, — мол, не ужиться ему с Маркевичем. А потом, ничего, убедили.
— П-постой, п-постой, т-ты? — Алексей начал заикаться. Да ведь мне с н-ним работать…
— Будешь, — Симаков недобро усмехнулся. — Заставим… Людей в пароходстве не хватает, каждый штурман на учете… Сколько в военный флот ушло, сколько погибло! А ты… Ну где тебе Глотов другого возьмет? Или без старшего помощника в море пойдешь, лишь бы не с ним?
И не получив ответа, вернее — не дав ему ответить, Симаков продолжал:
— Запомни, товарищ Маркевич: Ты, не просто капитан, ты — коммунист, и спрос с тебя в сто раз больший, чем с того же Ведерникова! Поэтому тебе и судно доверили. И людей. И вот теперь Носикова доверяют: ты лучше других знаешь его недостатки, тебе и работать с ним. А фанаберии свои, истерики оставь при себе.
— Да пойми, Никанорыч, — почти взмолился Алексей, — нельзя с ним работать! Он же весь экипаж перессорит, против себя восстановит. Превратит судно в сумасшедший дом!
Симаков опустился на подлокотник кресла, обнял Маркевича за плечи.
— У тебя все? Ничего больше добавить не хочешь? Ну так послушай теперь меня. Дай прикурить. Спасибо… Прежде всего ты должен помнить, что Ефим Борисович травмированный человек, неудачник и в личной жизни и в службе… Ага, знаешь это? Очень хорошо. — Он отнял руку, глубоко затянулся, выпустив облачко дыма. Алексей замер, покраснел, боясь услышать что-то, горькое для себя, и все же услышал: — По себе можешь судить, легко ли, когда жена наставляет рога и удирает с любовником. Так было и у него. Но врагом он никогда не был и не будет. Знаешь, почему на Черное море уехал?
— Сбежал, небось…
— Нет. Дочь у него заболела. Единственная, в которой вся жизнь Носикова. Туберкулез легких. Вот и увез на юг. А теперь пришлось вернуться. Что же, по твоему, мы не должны были принимать его? Так-то, мой дорогой… Подумай, взвесь все, о чем мы с тобой говорили, и выводы сделай. Правильные, как коммунист…
Григорий Никанорович поднялся, ткнул окурок в пепельницу и вышел прежде, сем Маркевич успел задержать его.
В заполярную базу пришли на рассвете, после уже короткой апрельской ночи, когда небо за кормой, на востоке, только-только начинало голубеть, а море все еще оставалось свинцово-черным. Маленькому каравану из трех транспортов и четырех кораблей охранения удалось благополучно проскользнуть от горла белого моря до базы.
Маркевич, задумчиво глядя на рейд, сказал вахтенному штурману Лагутину:
— Видать, крепко наши прижали здесь немцев. Ни один к каравану не сунулся. Даже разведчик.
Семен ответил неопределенно, половиной поговорки:
— Нэ кажи, Горпына, гоп…
— Что ж, поживем — увидим, как оно сложится, — пожал Маркевич плечами. — Оставайся. Пойду собираться на берег.
В каюте он достал из шкафа форменный выходной костюм с новенькими капитанскими нашивками на рукавах и начал переодеваться: к базовому начальству надо явиться в полном порядке.
Надев китель, провел ладонями по груди, разглаживая складки, и услышал под пальцами хруст бумаги. Вспомнил: да это же письмо от матери, его принесли перед самым выходом «Коммунара» в море. Опустился на диван, развернул письмо и опять начал перечитывать его.
«Сыночек, родной мой, не знаю, найдет ли тебя на этот раз моя весточка или опять вернется со страшной пометкой на конверте: „Адресат выбыл“… Не верю, не могу поверить, что тебя нет! Гоню прочь эту страшную мысль, а она возвращается снова и снова. Где ты? Почему молчишь? Не может же быть, чтобы я потеряла и тебя…
Много раз писала на адрес вашего пароходства, но письма возвращались не вскрытыми, а значит, тебя в Архангельске нет. Писала Мусе — не отвечает. С ума схожу от тревоги! Лешенька, детка, я верю, я знаю, что ты жив. Где бы ты ни был, отзовись, откликнись.