Только море вокруг — страница 44 из 78

Вечер уже опустился на рейд и на окрестные горы — темно-голубой, холодный и такой ясный, что в кристально-чистой голубизне его видны были и домики на берегу, и мерцающие огоньки звезд в высоком небе, и даже детали пушки здесь, на полубаке. Казалось, нет такой силы, которая посмела бы нарушить торжественную тишину вечернего покоя. Ушеренко вздохнул.

— Вы ничего дошли?

— Тихо, — в тон ему ответил Закимовский.

— А на той неделе мы тут тралец потеряли. В дозоре был, у Святого Носа. Как проморгали ребята — никто не понимает. Рассвело, а на мертвой зыби только люковицы покачиваются…

— Лодка?

— Может, и на мине подорвался. Тут их полно. Клецки в супе. Три дня назад «юнкерсы» танкер потопили. Англичанина. Все море было в бензине… Архангельск как?

Этот вопрос прозвучал с затаенной тревогой, и, не зная о причине ее, Егор Матвеевич ответил неопределенно:

— Стоит. Зимой бомбили несколько раз, но не очень: и далеко от ихних баз, и наши на подступах перехватывают. А что?

— Колюшка у меня там, сын. Помнишь его? Большо-ой… И Люба, жена, — голос Якова зазвучал мягко, задушевно. И вдруг, будто устыдившись этой задушевности, спросил: Петьку Иглина не видел? Не знаешь, где он?

— Алексей говорил, что у нас будет. Ждали мы его в Архангельске. Из госпиталя ждали. На Волге поцарапало… Не приехал, шалопут, опять, наверно, нелегкая куда-нибудь понесла.

— Хорошо бы его сюда, — улыбнулся Ушеренко, — чтобы опять все вместе: он, ты, я, Алексей… Лешка-то не очень нос задирает, что капитаном стал?

— Не из таких, — уважительно покачал Егор Матвеевич головой. — Я бы сказал, излишне мягковат бывает. Другой бы на его месте… Ну да у нас есть кому гайку подкрутить. Ты стармеха видал? Симакова?

— Нет.

— Коммуни-ист! Вроде Домашнева, хоть и намного старше. Вот кого мне хотелось бы повидать — Мишука нашего!

— Он же был тут. Сегодня.

— Врешь?! — подскочил Закимовский. — Вот черт, не заглянул! У меня к нему такой разговор, такой…

— А ты в штаб к нему сходи. Он тебя вспоминал. Говорил, будто сидел ты?

— Было такое дело…

И опять замолчали: разговор не клеился, порхал с предмета на предмет. Яков зевнул, потянулся, вытащил кисет, но тут же спрятал, увидав на темно-синем бархате бухты черное пятно приближающегося буксира.

«Почему такое? — с грустью подумал Егор Матвеевич. — Встретились, а говорить будто не о чем. Или разлука делает людей отчужденными? Или война сделала такими?»

— За нами буксир, — поднялся Яков. — Надо собирать хлопцев.

— Еще заглянешь?

— Завтра… А к Домашневу ты сходи, Егор. Он рад будет.

— Схожу.

Буксир пришвартовался к борту. Когда Ушеренко начал спускаться с полубака, Закимовский тронул его за плечо и неуверенно, не надеясь на удачу, попросил:

— Поговори ты с вашим, которого к нам командиром батареи назначат, пусть меня к пушке возьмет. Наводчиком. Понимаешь, хоть одного гада своими руками сбить!..

— Возьмет. Обязательно возьмет.

— Думаешь?

Яков рассмеялся.

— Знаешь, что? Увидишь батальонного комиссара Домашнева, передай ему, пусть прикажет младшему лейтенанту Ушеренко принять машиниста Закимовского горизонтальным наводчиком в артрасчет носового орудия.

Егор Матвеевич то ли не поверил, то ли не нашелся, что ответить на это неожиданное сообщение. А Ушеренко не стал ожидать. Перенес ноги через фальшборт, на ступеньку трапа, и, помахав на прощание рукой, исчез в темноте.

* * *

Разгрузились в рекордно короткий срок: к концу четвертых суток стоянки судовые лебедки подняли из трюмов «Коммунара» последние ноши ящиков со снарядами. А с рассветом ушли в Мурманск.

Последние часы перед выходом в море Маркевич не спал: мешало неизбежное в таких случаях волнение. В каюте не сиделось, и он долго мерил спардек из конца в конец широкими шагами. Хотелось подумать о чем-нибудь светлом, хорошем, но думалось озабоченно и тревожно. У Гуслякова обошлось без перелома ноги, а все равно неприятно, что человек получил на судне тяжелую травму. Вчера, во время учебной тревоги, со спуском вельбота провозились столько, что за это время фашисты с лихвой успели бы потопить пароход. Носиков все еще держится гостем. Хорош старший помощник, если приходится то и дело напоминать ему: «Сделайте!», «Проверьте!» Симаков поджимает тонкие губы: мол, дела палубной команды к старшему механику отношения не имеют. А не выдержишь, сорвешься, начнешь сгоряча распекать провинившегося, и тот же Симаков, но уже не старший механик, а парторг, зудит: «Не умеешь с людьми работать, не умеешь воспитывать людей».

Он оглянулся, заслышав чьи-то шаги, и передернул плечами: легок на помине.

— Не спим? — подошел к нему Григорий Никанорович.

— не сплю!

— А почему?

— Старость! Говорят, старики мало спят: стараются бодрствованием продлить свою жизнь.

— А ты, я вижу, стараешься сократить ее, — в голосе Симакова звучала добродушная ирония. — Мол, смотрите, как я ежесекундно начеку!

— Мне виднее, когда спать, когда бодрствовать.

— «Мне», «я», «мое», «касается только меня…»

— Хотя бы и так. Дальше что?

— А дальше вот что, товарищ капитан, — и голос Григория Никаноровича стал резким, официальным. — Придем в Мурманск, я сразу открытое партийное собрании созову. Прошу вас подготовить подробную информацию о работе экипажа. О каждом человеке, обо всей нашей работе. Мне кажется — нет, всем коммунистам кажется, что настало время всерьез поговорить об этом!

И ушел, так хлопнув дверью в жилой коридор, что Алексей почти ощутил, насколько разозлен парторг. Подумал, ожесточаясь сам: «Даст он мне жизни, пропесочит. Все шишки на меня посыплются. Ну что ж, и я молчать не буду, хватит!»

В Мурманске, как и положено по приходе в порт, Маркевич прежде всего отправился в морское агентство — узнать о предстоящем рейсе, о характере назначенного для судна груза.

Там его долго задерживать не стали: в прифронтовом городе все делалось быстро и по-военному четко.

Морской агент, человек в годах, приземистый, грузный, с отекшим от переутомления лицом, встретил Алексея так, словно только вчера расстался ним.

— Ты, брат, постарайся не задерживаться у нас, — не приказал, а попросил он, забыв назвать свою фамилию. — Бомбят, сволочи, до умопомрачения. Каждый день по нескольку налетов. Грузитесь авралом и марш в Архангельск, от греха подальше. Как бы не потопили ненароком.

— Кочегар у меня… начал Маркевич.

— Знаю, знаю, — морагент замахал руками. — Прислали тебе замену, из Архангельска. Постой, как его? Запамятовал… Ну, да он сам сегодня явится. У тебя все? Иди, браток, недосуг мне. Пока!


Алексей шагал по каменистой улице к порту и с теплым чувством признательности думал о морагенте. Вот ведь — измотан донельзя, издерган постоянными бомбежками, и со здоровьем, судя по отечности на лице, у него далеко не блестяще, а сколько спокойствия у человека…

— Товарищ Маркевич? Здравия желаю! — нарушил мысли чей-то голос.

Алексей вскинул глаза.

— Витюк!

Трудно было узнать бывшего третьего штурмана с «Володарского» Виктора Виноградова в этом подтянутом, стройном, удивительно ладно скроенном капитан-лейтенанте. Пожалуй, и не узнал бы, если б не бархатные библейские глаза, с выражением веселого изумления глядящие сейчас на Алексея.

— Витюк… — повторил Алексей. — А мне о тебе недавно Миша Домашнев говорил. И Ушеренко…

— В самом деле? Ты, значит, и у нас побывал?

— Да.

— Вот и встретились… Сколько же лет мы не виделись с тобой? Кажется, с тридцать третьего, когда я ваш «Челюскин» провожал? Подумать только — десять лет?

Их толкали прохожие на узком тротуаре, — они не замечали. Тучный капитан третьего ранга сердито глянул на Виктора, буркнул: «Хоть бы посторонились!» — и Виноградов взял Маркевича под руку, сказал:

— Торопишься? У меня полчаса свободных. Зайдем, потолкуем. И по маленькой можно пропустить…

Они спустились в глубокий подвал, из которого веяло душной сыростью. Неяркие лампочки светились под потолком, а под ними стояли разномастные столики с не очень обильной снедью и бутылками. За столиками сидели люди в гражданской и в не нашей военной форме, и Виноградов объяснил:

— Бар для союзников. Нашему брату сюда ход заказан. Накроет меня патруль — не миновать губы… Ничего, мы в уголок заберемся, там потемнее.

Виктор сел спиною ко входу и попросил уже немолодую официантку поставить им коньяк и закуску.

— Кого-нибудь из наших встречал? — спросил он. — Пораскидало всех по белому свету. Только Миша да Яков здесь. Держи, за встречу, старик!

Они чокнулись, выпили.

— Закимовского помнишь? Егора Матвеевича? У меня, на «Коммунаре», — сказал Алексей.

— Золотце?! Вот славно? Мне Домашнев о нем рассказывал. Как он?

— Ничего, тянет. Только для торгсина уже не годится, — рассмеялся Алексей, белый стал, седой.

— Жаль Котлова, не дожил. Вот бы встретились: они же такими корешами были!

— Постой, как не дожил? Мы же видели Петровича. На Колгуеве, на маяке…

— Когда?

— Прошлой весной.

Виноградов помрачнел, и мягкие добрые глаза его сразу стали беспощадно суровыми:

— Коровяченку помнишь? Недобитка кулацкого, который с «Володарского» в Норвегии сбежал? Он погубил Котлова.

— Как?

— Прошлой весной с Колгуева поступила шифровка, что на маяке не все ладно. Меня и послали туда выяснить, в чем дело. Пришел, а Петровича уже похоронили.

Он помолчал, вспоминая:

— На маяке надпись видел. Кровью. Котлов написал: меня, значит, немцы убили, а привел их сюда Коровяченко… Отомстить просил…

Алексей сидел как оглушенный этой вестью. Будь слезы — заплакал бы, так жалко старого боцмана. Вспомнилась давняя, еще на «Смидовиче» в Киле, клятва Петра Иглина: найти и своими руками задушить этого проклятого кулацкого выродка — Костю Коровяченко.

— Найду тихо, трудно сказал Алексей. — Не Петька, так я найду.