Последнюю фразу он произнес повышенным тоном, резко и так же резко продолжал, обращаясь к Маркевичу:
— Так дело не пойдет, товарищ капитан! На судне разные люди, у каждого свой характер, свои симпатии и антипатии, но экипаж парохода — это прежде всего коллектив. Он так и называется: судовой коллектив! И воле коллектива, стремлениям коллектива, решению задач, стоящих перед коллективом, Должно быть подчинено все и вся! Пищу принимать, книги читать, бриться может каждый в отдельности на свой манер — сделай одолжение. А отвечать за честь корабля, за его работу и, если хотите, за боеспособность в одинаковой мере обязан каждый. И совершенно напрасно вы, Алексей Александрович, либеральничаете, вроде Яблокова, все на себя стараетесь брать, боитесь элементарной строгостью обидеть того же Носикова. Или, думаете, команда не видит, не знает, какие чувства вы со старпомом питаете один к другому?
Маркевич вспыхнул, но Симаков ограничился лишь этой многозначительной фразой, считая, что в уточнениях она не нуждается, — а может, и щадя обоих. Сказал, водружая дужку очков на место, на переносицу:
— Чувства свои при себе и оставьте, чтобы они не мешали судовому коллективу. А коллектив от вас, товарищи, требует настоящей и полной отдачи в работе. Мы на бюро набросали кое-какие предложения, — он опять сдвинул очки на самый кончик носа, поднес к глазам лист бумаги, — хочу огласить…
— Разрешите? — гулко, на всю кают-компанию прозвучало от дверей.
Алексей вздрогнул: Иглин!
А Петр Иглин уже вошел в помещение, поднес руку к лакированному козырьку мичманки. Заметно похудевший и, кажется, постаревший, но по-прежнему самоуверенный и могучий, он окинул глазами участников собрания, ни на ком в отдельности не останавливая взгляда, и, обращаясь к Симакову, попросил:
— Разрешите присутствовать, товарищ председательствующий? Кочегар первого класса Петр Иглин прибыл из Архангельска для прохождения дальнейшей службы.
Ушеренко рванулся к нему. Привстал и Закимовский. Но парторг хлопнул ладонью по столу:
— Спокойно! Собрание не закончено. Садитесь, товарищ, — это относилось к Иглину. — Итак, продолжаем…
Прислушиваясь к словам Григория Никаноровича, Маркевич со жгучим любопытством рассматривал старого друга. Да, Петр изменился, и, кажется, не только внешне. Нет былого лоска в одежде — не элегантный костюм на нем, а обычные флотские брюки, форменка, матросский бушлат. Нет нагловатой пренебрежительности в глазах. Лицо спокойное, чуть бледноватое, с легкой синевой под глазами. Глаза решительные, суровые, не терпящие возражений. Вон как поспешно подвинулись ребята на диване, освобождая место, едва Петр посмотрел на них.
…Петька, Петька, дорогой ты мой, неуломок! Где, какими ветрами, в каких широтах носило тебя, неугомонная и вечно непокорная душа? Разом вспомнилось все: и как ехали давным-давно, на заре морской юности, в поезде из Москвы в Архангельск, и как вместе служили на доброй памяти пароходе «Володарском», и как высаживали «зайца» Петра Иглина с «Челюскина» в проливе Вилькицкого на встречное судно, и как вместе мучились в сырой камере средневековой Толосы…
— Только на хорошее надеяться нечего, — донесся до Маркевича голос парторга. — Хорошего надо добиваться. А хорошим для нас может быть одно: высокое сознание долга, образцовая дисциплина и отличная работа всего экипажа. К этому, товарищи, и сводится решение партбюро. И спрос за выполнение этого решения будет одинаковый со всех, — и с коммунистов, и с беспартийных. Других предложений нет? Разрешите считать собрание закрытым.
Маркевич не спешил уходить из кают-компании — ждал пока разойдутся все, да и с Иглиным хотелось скорее поговорить. Но Ушеренко и Закимовский уже подхватили Петра под руки, уволокли с собой.
Был ли Алексей доволен собранием? Пожалуй, нет, ожидал большего. Он очень надеялся, что это собрание быстро изменит обстановку на судне. Симаков прав: люди в большинстве своем новые, и немало времени пройдет, прежде чем сложится настоящий коллектив. Одно дело, когда на пароход приходят два-три человека. Они поневоле подчиняются установившемуся здесь укладу, спешат приспособиться к команде, поскорее слиться с ней — самим же лучше. И совсем другое, когда вот так, как у них: старых коммунаровцев всего лишь восемь человек, а все остальные — новички. «Нет, уважвемый Григорий Никанорович, не так-то просто и не так быстро сплачивается коллектив и пройдут долгие недели, а может, и месяцы, прежде чем научимся мы за короткие полторы минуты спускать на воду тот же вельбот!»
Эти мысли тревожили, но что будешь делать… Алексей неторопливо вышел из кают-компании на спардек и неожиданно для себя увидел Виктора Виноградова, поднимающегося по трапу с пристани.
— Я к тебе на два слова, — не здороваясь, сказал Виктор. — С глазу на глаз.
— Пройдем в каюту. — И пока поднимались, Алексей спросил, — Закимовского не хочешь повидать? И Петр Иглин только что явился…
— Некогда. В другой раз.
Алексей забеспокоился: что случилось? Плотно прикрыл дверь.
— Я слушаю.
Виктор покосился на раскрытый иллюминатор, заговорил почти шепотом.
— Тебе еще много грузить осталось? Ровно к полуночи заканчивай и сразу отходи от причала на рейд: в час ночи в море. Охранять поручено мне. Людей на берег не отпускай. Ни одного человека! И сам не отлучайся. Все может быть…
— Что может быть? — вставил Маркевич, еще больше встревоженный этим отрывистым тором, звучащим, как приказ.
— Пока ничего сказать не могу, позднее узнаешь. Приказ командования — до полуночи по возможности очистить от кораблей и транспортов всю акваторию порта.
— Значит… ждут?
Но Виноградов не дал ему договорить. Сжал на мгновение зубы, блеснул глазами, оправил фуражку на голове.
— Я тебе передал приказ, потрудись выполнить точно. А теперь бегу. — Он уже взялся за ручку двери. — Да, кстати, наши соображения о Виттинге я доложил особому отделу. Возможно, тебя пригласят на беседу. Пока!
И ушел, почти убежал. А Алексей задумался, чувствуя, как тревожно посасывает под ложечкой: что случилось или, что должно случиться? Почему у Виктора такой озабоченный вид, такой встревоженный вид? Не связан ли его визит и внезапный этот приказ со странным затишьем, наступившим здесь в последние дни? Не перед бурей ли это?
Надо было что-то делать, делать немедленно. Надо принять какие-то меры на случай внезапного удара. Какие? Не посоветоваться ли с Симаковым?
И тотчас с гневом, с сарказмом оборвал себя: «Опять няньку ищешь? За спину парторга спрятаться хочешь?» Распахнул дверь, вызвал вахтенного матроса.
— Младшего лейтенанта Ушеренко ко мне!
Яков влетел в каюту радостный, все еще возбужденный встречей с Иглиным, но увидав холодно-недоступное лицо капитана, сразу вытянулся, поднес руку к козырьку фуражки.
— По вашему приказанию…
— Отставить! Давайте учебную тревогу. Всему экипажу: и на палубе, и в машине. Вводная задача: отражение атаки бомбардировщиков и торпедоносцев противника. Действуйте!
И когда вслед за Ушеренко выскочил из каюты, стал подниматься на мостик, на мгновение встретился — глазами в глаза — с Симаковым. Глянул, и будто прочел: «Правильно, Леша. Действуй!»
С полубака и с полуюта донеслись выкрики командиров орудий о готовности боевых постов.
Иглин сам вызвался отстоять первую ночную вахту на корме, возле пушки. За переход от Мурманска до заполярной базы комендоры, все время дежурившие на боевых постах, устали так, что Ушеренко пришлось отправить их отдохнуть хотя бы часа на два — три. А заменить комендоров некому, за несколько дней не подготовишь хорошую замену из необстрелянных юнцов, в большинстве своем составляющих команду судна. Вот и встал Иглин на корму, Закимовский — на полубак, тоже к пушке, а Ушеренко все время, как сам он шутил, «курсировал» от одного к другому.
Проверив, легко ли открывается замок орудия, прикинув на глаз, как делал это недавно там, На Волге, расстояние между казенной частью пушки и кранцем со снарядами, Петр уселся на пустой ящик, оперся спиной на орудийный щит и задумался, не сводя глаз с рейда, закрытого густым туманом. Конечно, в гаком тумане все равно ничего не разглядишь — видимость упирается в сену его почти сразу за кормой. Но вахта есть вахта и рассуждать в данном случае не положено: сиди, смотри и слушай. Мыслям, раздумьям это не мешает, а что еще надо после нелегкой работы в кочегарке, от которой Петр успел порядком отвыкнуть за немалое время войны? Вон как горят ладони рук от ломика и лопаты, как ноют ноги, особенно левая, на которой еще не совсем зажила глубокая рваная рана.
А больше всего ноет и стонет душа…
Непривычное это чувство. Рассказать бы о нем тому же Яшке Ушеренко, или тому же Маркевичу, или бывшему рыжему — Золотцу, так ни один же не поверит, подначивать станут. Петр и сам не знает, откуда и почему пришла к нему эта непроходящая боль, по какой причине не милы стали ни судно, ни кореши, с которыми на всю жизнь связал он себя мертвым морским узлом. Совсем недавно, в госпитале, думалось, что вернется на море и все будет — лучше не надо. Выписался из госпиталя раньше срока, в Архангельске на Василия Глотова насел — посылай к Алексею! А приехал — и нет, не то: будто чужие все. Ведь за три дня жизни на «Коммунаре» ни с кем, пожалуй, толком и двух слов не сказал.
Почему?
И опять — в который уже раз — вспомнились дружки-пехотинцы, вспомнились дни и ночи под навесным огнем, под яростными бомбежками, когда от пуль, от снарядов от осколков бомб не то что голову от земли не оторвать, а и дышать нечем. Вот там была жизнь!
Началась она, эта жизнь, после нелепого случая на Бакарице, когда выпавшим из стропа ящиком Иглину переломило руку. Срослась рука, и отправился Петр добровольцем в морскую пехоту, на фронт: хватит, погулял!
Люди разные, все больше новые были и в батальоне, и во взводе. Утром только пришел человек, а к полудню ты уже знаешь, чего он стоит, можно ли ему свою жизнь доверить или лучше бы не приходил. Сколько было их, таких вот случайных и разных, а ведь все помнятся, ни один никогда не забудется, не умрет в душе — жив ли он, или ты сам присыпал его труп пропахшей порохом щебенкой в неглубокой, наспех вырытой яме. Ни один! Потому что и сам ты был нужен им, не могли они без тебя, как и ты без них, и мерещилось в минуты затишья — пойдешь ты с ними после победы на любую работу, на самое неимоверное дело, зная только одно: друг без друга нам не обойтись!