— Тоже наш караван. Пожалуй, союзный из Англии или из Америки. Вон сколько вымпелов…
Многое прояснилось для него в эту минуту. Вот почему, оказывается, «Коммунара» и идущие с ним транспорты вытолкнули сначала из Мурманска, а потом и из заполярной базы: чтобы успели здесь, на подступах к Белому морю, примкнуть к союзному конвою. И озабоченность Виктора, предупреждение его стали понятны: немцы пронюхали о конвое и разыскивают его.
Алексей кашлянул подавляя смех: прозевали, голубчики! Еще часа три — четыре, и все корабли и транспорты будут в Белом море. А там — дудки, руки коротки!
Он не сразу понял, почему вдруг забегали, засуетились матросы на кораблях охранения, почему на мачте флагмана взлетел к самому клотику неразличимый в солнечных лучах флаг.
— Воздух! — вскрикнул на левом крыле мостика краснофлотец, поспешно разворачивая стволы спаренных пулеметов в обратную сторону по ходу каравана. — Самолеты!..
Маркевич резко повернулся, тоже посмотрел назад, за корму, куда стремительно разворачивались изготовившиеся стволы корабельных пушек. Глянул и на свою, кормовую, тоже задравшую к небу тонкий хобот ствола, и на мгновение уперся взглядом в широкую спину Иглина, прильнувшего к прицелу. Рядом с ним маленькая и тоненькая фигурка Ушеренко казалась беспомощной и беззащитной. Боцман Яблоков, как всегда во время тревог, уже грохотал ногами по металлическим ступеням трапа, спеша в руль, а к полубаку и к полуюту наперегонки мчались запасные номера артиллерийских расчетов.
Гул самолетов возник как-то сразу, лавиной обрушившись с высоты. Их было много, не пересчитать, шли они чуть правее каравана, почти над береговой чертой, стараясь приблизиться к союзному конвою со стороны ослепительно пылающего послеполуночного солнца.
— Разгадали, сволочи, — сквозь зубы выругался Маркевич.
Он уже понял, что фашистским бомбардировщикам нужен не «Коммунар» и не транспорты, идущие вместе с ним, а другая цель, — та, что виднеется впереди. Понял это и флагман.
По приказанию Виноградова один из «больших охотников» самым полным ходом помчался к союзному конвою, стреляя из всех своих пулеметов и пушки. Открыли огонь и остальные корабли охранения, и хотя белые облачка разрывов их снарядов оставались далеко в стороне от бомбардировщиков, но ведь их могли заметить и наблюдатели с того каравана, а значит, и подготовиться к отражению атаки.
— Давай, давай, — бормотал Алексей, словно комендоры на кораблях охранения могли услышать его. — Хоть бы часть отвлечь на себя, все-таки тем будет легче.
Но, видно, и гитлеровские летчики понимали это. И самолеты, не нарушая строя, продолжали двигаться все дальше и дальше. Они стали едва различимыми в солнечной голубизне неба, и только басовито-прерывистый рев их моторов все еще плыл, волна за волной, над берегом и над морем. А далеко впереди, над союзным конвоем, уже взметнулось темное облако первого взрыва.
Маркевич не разобрал, что вскрикнул вдруг пулеметчик на правом крыле мостика и почему он ударил длинной и злой, захлебывающейся очередью даже не вверх, а куда-то чуть выше кормы. Гулко рявкнула кормовая пушка, и только тогда Алексей огромную морду чудовища, над самой водой несущегося на пароход.
— Лево на борт! — успел крикнуть он, перебрасывая ручку машинного телеграфа на «полный назад», и в тоже мгновение по обеим сторонам кабины «юнкерса» стремительно и часто завспыхивали яркие огоньки. Пушка ударила еще раз и еще, но самолет продолжал приближаться и, только поравнявшись с кормою судна, свечой взмыл в небо, чтобы не задеть за мачты его широко раскинутыми, испятнанными свастикой крыльями.
Показалось, что на полуюте задымилась бухта пенькового троса… Бомбардировщик развернулся над караваном, в окружении вспышек разрывов пошел к берегу, и, проводив его ненавидящими глазами, Маркевич опять взглянул в сторону союзного конвоя, откуда даже сюда докатывался тяжелый грохот рвущихся бомб.
— Зажигательными бил, — сказал подбегая Лагутин и, бросив взгляд на полуют, схватил капитана за руку. — У нас вся корма в огне!
Алексей оглянулся и впился руками в планшир: на корме словно факелы, пылали просмоленные брезентовые чехлы вьюшек и обе бухты пенькового троса. Черный дым и жгучие языки пламени плясали вокруг пушки, и в яростном кипении этом что-то делали, метались с места на место неразличимые сквозь дым люди.
— Аварийную на полуют! — Крикнул Маркевич вниз. И Лагутину: — Прикажи дать воду на кормовую!
Возвращая судно на курс конвоя, Алексей только изредка мог посматривать в сторону полуюта и провел ладонью по взмокшему лбу, увидав, как серебряные струи воды из брандспойтов дружно врезались в дым и огонь на корме. Сразу стало виднее, что делается там. Черный, страшный от копоти, а может, от ожогов Иглин мокрой шваброй тушил горящую краску на щите орудия. Кто-то такой же черный, а кто — не узнать, подталкивал к борту золотую от пламени бухту троса. Чуть в стороне от них над дымящимися кранцами-стеллажами со снарядами склонилась маленькая фигурка Ушеренко.
Где-то рядом опять возник рев самолета. Неужели заходит еще раз? Яростно, часто забила носовая корабельная пушка, взахлеб ударили ливнем пуль оба спаренных пулемета на мостике. Маркевич вскинул голову — вот он огромный, в черных крестах и паучьей свастике, над головой, над самыми мачтами, тенью своей закрыл все море! Радостно дрогнуло сердце на миг, когда увидал как из чрева чудовища вырвался длинный, бушующий язык огня и, расползаясь начал обхватывать фюзеляж.
А Ушеренко и Иглин не видели и не слышали ничего. Яков взвалил на грудь что-то огненное, разбрызгивающее искры и, пошатываясь побежал к обрезу кормы. Алексея как током ударило: снаряды! На секунду и сам он забыл о самолете: вот-вот взорвутся и судну конец! Ушеренко, напрягая последние силы, поднял пылающий ящик со смертью повыше, над релингами, — швырнуть в воду.
Частый и дробный перестук молотков ворвался в уши: падая в море бомбардировщик успел выпустить еще одну, последнюю, очередь из пулемета. Яков разжал объятия, роняя стеллаж, но выпрямиться уже не смог. Петр метнулся к нему, протягивая обожженные руки, — подхватить, удержать! Но прошитый пулями Ушеренко следом за стеллажом скользнул в море.
Медленно поднимался караван по судоходному руслу Северной Двины к городскому рейду. Корабли охранения остались на взморье, а глубоко сидящие в воде транспорты двигались к причалам Бакарицы, чтобы как можно скорее передать свой драгоценный груз ожидающим поездам.
Их было много, этих тружеников моря, опаленных огнем недавнего боя, и среди них удивительно странным казался порожний «Коммунар», высоко над водой вздымающийся бортами, расписанными военным камуфляжем.
Люди — как дети: окончилась тревога, и опять хорошо и легко на душе.
Во время недавнего боя только один «англичанин» пострадал от бомбы, угодившей в корму, но и ему удалось выброситься на мель. Подоспевшие истребители отогнали гитлеровцев. Вот почему и царило сейчас на «иностранцах» безудержное веселье: шли по Двине, разукрашенные флагами расцвечивания, как в праздник; чуть не на всех судах репродукторы голосили фокстроты и песни; на палубах, залитых майским солнцем, пьяные от счастья, что живы, матросы и кочегары вытанцовывали, кто во что горазд.
А на борту «Коммунара» не было ни веселья, ни радости: горе. Немолодой пышноусый лоцман, поднявшись на мостик, шагнул было к капитану с обычным приветствием, но увидав, какие хмурые лица у моряков, как почернела корма судна от недавнего огня, молча пожал Маркевичу руку и сурово занял свое место.
Алексей все еще не мог прийти в себя. Слушая команды лоцмана, почти не понимая их, смотрел — и не видел — на близкие берега Маймаксы, проплывающие мимо, на иностранные транспорты, идущие впереди и позади. А перед глазами — жизнелюб Яков Сергеевич Ушеренко. Так и казалось, что он вот-вот взбежит на мостик, дернет Лагутина за рукав, предложит — слышь, Сеня, а не сгонять ли «козелка»? Мы же дома!
После швартовки Маркевич спустился с мостика, но не к себе в каюту, а на спардек, к людям: не мог он сейчас оставаться один. Иглин и Закимовсий стояли там и поглядывая на берег. Обе руки Петра были забинтованы по самые локти, он неумело, неловко поддерживал их на весу; увидав Алексея, чуть улыбнулся ему обожженным лицом.
— Карточка Якова у тебя есть? — спросил Егор Матвеевич.
— Есть, только маленькая, — ответил Алексей. — С удостоверения.
— Дашь мне. Снесу фотографу, пусть увеличит.
Петр тихо выругался: руки все еще жгло, как огнем. Маркевич предложил:
— Может, в больницу отвезти? На перевязку?
— Обойдется. Сходить надо к Любе… сказать. Ты сходишь? Или мне?
— Мой долг, — Алексей вздохнул. — Куда тебе с таким лицом…
— Думаешь испугается? — горько усмехнулся Петр. — Она, брат, теперь на всю жизнь испугана. И сын…
Он хотел рассказать о недавнем разговоре с Яковом, но передумал. Сказал о другом:
— Помнишь, когда-то я подначивал тебя? Мол, чего доброго, и мне придется поплавать под твоим командованием. Помнишь?
— Припоминаю.
— Пришлось… Только вот с Яковом… — И опустил глаза, стиснул челюсти: — Ладно, не бабы мы — ахать да ныть. Иди к стармеху, плохо ему.
Плохо… Маркевич знал уже, знали все на судне, кто, кроме Иглина и Ушеренко, был на корме «Коммунара», когда там запылал пожар, кто вместе с ними спасал и спас пароход. Впрочем, могло ли и быть иначе?
Старший механик встретил его спокойным взглядом. Лицо Григория Никаноровича на белой подушке показалось Алексею странно чужим: ни кустистых седых бровей, ни такой же седой щеточки усов на верхней губе — обгорели. Руки, забинтованные, как у Иглина, сложены на груди.
— Хорошо, что пришел, — как-то обыденно сказал Симаков. — Я сам к тебе собирался, да ноги пока плоховато держат. Ничего, скоро встану.
Алексей опустился на разножку рядом с койкой, ожидая разговора, беглым взглядом окинул каюту. Не часто бывал он в ней и никогда особенно не приглядывался к обстановке, в которой живет старший механик. А сейчас показалось вдруг странным, что ни чертежей, ни схем судовых механизмов нет на стенах, ни неизбежных в каюте любого стармеха машинных деталей, а книги. Книги везде: на столе под иллюминатором, на самодельных некрашеных полках вдоль стен, даже на маленьком диванчике, так, что не сесть на него. Ладно бы только справочники, пособия, техническая литература — понятно, механик. Или же политическая, без которой парторгу не обойтись. Но тут и Пушкин, и Лермонтов, и Маяковский… Тут же новинки советских писателей — чуть ли не все, что можно сейчас достать…