— Меня зовут Варвара Николаевна. А вас?
— Алексей Александрович…
— Почему вы такой грустный или озабоченный, Алексей Александрович? Не нравится спектакль?
— Нет, что вы, спектакль мне очень нравится! — с невольным облегчением заверил ее Маркевич. — А грустный? Нет, я всегда такой неулыбчивый. На всех нагоняю тоску.
— Ну, зачем же тоску, — улыбнулась Варвара Ниолаевна. — Я не терплю людей, в любых случаях жизни умеющих надевать, заранее заготовленную маску. Вы служите на корабле?
— На пароходе, — Алексей тоже улыбнулся. — Как принято нас называть, морской извозчик.
— Морской? А мой муж был воздушным. Он так и называл себя, а свой самолет — воздушными нартами. Летал на севере, в Заполярье.
— Почему вы говорите «был»? — осторожно спросил Маркевич.
— Нет, нет, слава богу, все хорошо! — горячо воскликнула Варвара Николаевна. — Я верю, я знаю, что с Димой не может случиться ничего ужасного!
Она умолкла, испуганная не высказанным вслух предположением, и Алексей почувствовал, как даже рука ее вздрогнула на сгибе его локтя. А Варвара Николаевна, чуть помолчав, опять заговорила — тише, задумчивее, с нотками устоявшейся грусти в голосе.
— Если бы мне разрешили, я бы сию минуту умчалась к Диме на фронт. Как встречала бы я его из полетов… Там холодно, в землянках, наверное, сыро. Я бы всегда держала для него горячий, крепкий-крепкий чай, сухое белье, валенки. Я бы…
Голос ее задрожал, на ресницах блеснули слезинки. К счастью, звонок, зовущий в зрительный зал, оборвал неожиданную исповедь Варвары Николаевны.
— Все будет хорошо, — успел шепнуть Алексей, когда занавес уже пошел вверх.
Он поймал себя на мысли, что относится сейчас к соседке совершенно иначе, чем в ту минуту, когда впервые увидел ее у входа в театр. Тогда перед ним была привлекательная, красивая женщина, внешним видом своим способная вызвать интерес у каждого мужчины. А сейчас рядом с ним сидит хороший, чистый человек, чья глубокая любовь к мужу ограждает от всякой скверны. «По-моему, она в чем-то похожа на Таню…»
Во втором антракте Маркевич сам вял ее под руку. Они опять прогуливались в фойе, увлеченные дружеской беседой. Говорила больше Варвара Николаевна, снова и снова возвращаясь к рассказам о муже, и получалось так, будто не со случайным знакомым, а с давнишним другом делится она своими сокровенными мыслями.
— Вы не торопитесь? — спросила Варвара Николаевна, когда после спектакля они вышли на улицу. — Признаться, я страшная трусиха. Боюсь поздно ходить одна, хотя сейчас и светло.
Алексей взглянул на часы: без четверти десять.
— Я провожу вас, — предложил он.
— Спасибо.
Они пошли медленно, рука об руку наслаждаясь тишиной белой ночи и разговаривая о только что виденном на сцене. Маркевич невольно вспомнил другую белую ночь, ту, далекую-далекую, с Таней, и неожиданно для себя глубоко вздохнул.
— О чем? — спросила Варвара Николаевна.
— О жене. Она у меня тоже на фронте. И, представьте, даже не знаю, на каком.
И замолчали. Долго шли так — молча, пока, наконец, Варвара Николаевна не сказала:
— Вот я и дома. Знаете что? Зайдем ко мне. Чаю попьем. Успеете вернуться на свой пароход.
Маркевич хотел отказаться, сказать о дочери, но не смог. «Завтра схожу к Глорочке», — вдруг решил он. И согласился:
— Спасибо, зайду.
Он ожидал увидеть в квартире кого-нибудь из родственников Варвары Николаевны, но оказалось, что она живет одна. Заметив его удивление, хозяйка объяснила:
— Маму с дочуркой я еще в прошлом году отправила в Новосибирск, к родственникам Димы. Страшно здесь, часто бомбят. Вот и живу соломенной вдовой…
Она ушла на кухню, оставив гостя одного. Алексей закурил, сел у окна в удобное кресло и принялся неторопливо разглядывать просторную комнату, обставленную со вкусом. Широкая тахта, вместо ковра покрытая огромной шкурой белого медведя, конечно же привезенная мужем Варвары Николаевны из Арктики. Круглый стол по неяркой плюшевой скатертью. Стеллаж до самого потолка, набитый книгами, а рядом с ним тумбочка, на которой в довоенное время стоял, как видно радиоприемник. Две — три картины на стенах — тоже неяркие северные пейзажи Степана Писахова, с тонким чутьем этого замечательного художника передающие своеобразную красоту природы Заполярья. А над тахтой, в строгой раме, большой портрет человека в летном комбинезоне, но с непокрытой головой.
Алексей подошел к портрету, внимательно всмотрелся в лицо летчика. Продолговатое, с выдающимся волевым подбородком и крепко сжатыми жесткими губами, оно как бы дышало удивительным спокойствием и непоколебимой уверенностью в себе. Чуть прищуренные решительные глаза даже на портрет казались живыми и выразительными. Они без слов говорили о чистоте души обладателя их, о незыблемой вере его в хорошее, в светлое, в жизнь.
Вот он какой, мой Дмитрий, — услышал Маркевич тихий голос Варвары Николаевны за спиной. — Челове-ек…
В этом последнем слове вылилась вся ее вера, вся любовь и вся глубина обожания мужа, которым в комнате были проникнуты и каждая вещь, и кажется, самый воздух.
Чай пили не спеша, по-братски разделив несколько малюсеньких кусочков сахара. Но и несладкий чай казался Алексею необыкновенно вкусным, как необыкновенным было для него все в этой квартире. А когда, наконец, Маркевич собрался уходить, Варвара Николаевна взглянула на часы и рассмеялась:
— Куда же вы теперь? Второй час ночи. Да вас сразу патруль заберет.
— Ничего, как-нибудь отверчусь.
— Нет-нет, — хозяйка покачала головой, — я не хочу, чтобы из-за меня у вас были неприятности. Оставайтесь ночевать. Не боитесь, что белый мишка съест?
— Ну, что вы, — Алексей покраснел, — беспокоить, стеснять…
— Решено, решено. Никаких отговорок!
И Варвара Николаевна принялась хлопотать, расстилая простыни, взбивая подушку, расправляя зеленое, в темных разводах, одеяло. Маркевич чувствовал, какое огромное удовольствие доставляют ему эти хлопоты, и когда все было готово, когда Варвара Николаевна собралась уходить к себе в спальню, он от души поблагодарил ее:
— Спасибо за все. А главное, за то, что вы такой чудесный человек.
С наслаждением вытянулся Алексей на прохладной свежей-свежей простыне, вторую такую же натянул до самого подбородка. «Сколько времени я уже так не спал? — подумал он. — С тех пор, как уехала Таня…» Стало чуточку грустно, не тоскливо, а именно грустно: как было бы хорошо, если б Таня сейчас вошла в комнату! Там, за дверью, находится другая женщина, тоже красивая, тоже молодая, но у Маркевича нет ни намека на кощунственную мысль о ней. Почему? Не потому ли, что Таня и сейчас с ним, как бывает всегда, с тех пор, как они расстались в Ярославле? Или чистота этой женщины, ее влюбленность в мужа оберегают Варвару Николаевну так же, как его самого бережет любовь к Тане?
Он поднял глаза к портрету на стене, встретился с живыми, всепонимающими глазами Дмитрия.
— Спокойной ночи, браток, — вполголоса сказал Алексей летчику и повернулся лицом к стене.
…Кажется, только успел смежить веки, как тут же вскочил и сел на тахте, разбуженный нарастающим стуком зенитных пушек где-то за окном.
— Алексей Александрович, тревога! — Варвара Николаевна просунула голову в приоткрытую дверь.
— Одну минутку, оденусь.
Он был уже готов, когда она, тоже одетая, вошла в комнату. Нервно поправляя руками немного растрепавшиеся волосы, но стараясь держаться спокойно, Варвара Николаевна спросила:
— В убежище? Тут, во дворе…
— На судно, — Маркевич взял фуражку. — А вы?
— Дома… Я никогда не ухожу, — она взглянула на портрет мужа. — Без него мне страшно…
И сразу заволновалась, заторопила:
— Бегите скорее! Кажется, они близко.
Маркевич шагнул к двери, но обернулся, спросил:
— Можно будет зайти к вам?
— Бегите! — и Варвара Николаевна сама распахнула дверь.
Не глядя под ноги, не обращая внимания на осколки зенитных снарядов, фыркающих почти рядом, Алексей помчался по улице в сторону Красной пристани, на «Коммунар». Почему-то вспомнилась такая же бомбежка, только в темную, осеннюю ночь, когда он тоже вот так бежал по городу, но не на судно, а на улицу Свободы, к дому, где тогда жила Глорочка. Ему было страшно за дочь, и, задыхаясь от бега и страха, он совсем не думал о судне: на пароходе оставался Ведерников. А сейчас все мысли, все чувства были связаны только с кораблем: догадался ли Носиков отойти от причала на рейд, где можно маневрировать, уклоняясь от бомб? Ведь лучшей мишени, чем неподвижное судно, не найдешь!
«Это еще одно звено все той же цепочки, — подумал Маркевич. — Не смогли перехватить конвой в открытом море, не сумели потопить на подходе к берегу, так решили бить в порту…»
Никто не окликал его, не останавливал — к зениткам взахлеб присоединились пулеметы, и прохожим на улице было не до бегущего моряка. Раз, и другой, и третий под ногами вздрогнула и качнулась земля, бомбы рвались где-то недалеко, быть может, в самом городе.
Пот стекал по лбу на глаза, мешая видеть, и Алексей на бегу вытер его рукавом тужурки. И лишь когда увидел ворота порта, а за ними, за крышами приземистых пакгаузов, знакомые мачты «Коммунара», немножко сбавил бег, чтобы и отдышаться, и овладеть собой.
Вахтенный матрос у трапа радостно вскрикнул, увидав капитана. На спардеке толпились и другие, но Бориса Михайловича среди них не было.
— Старпома ко мне! — крикнул Маркевич. — Где старпом?
Вместо матроса ответил Иглин. Забинтованной рукой указав на берег в сторону Кузнечихи, где выше вздымалась к небу быстро расползающаяся в обе стороны громоздкая и тяжелая черная туча, он то ли с горечью, то ли с иронией процедил сквозь зубы:
— Видал? Драпанул наш старпом, только пятки сверкнули!
«Трус? — закипая злобой к Носикову, подумал Алексей. — Бросил судно, дезертир. Под суд отдам!»
И отрывисто приказал:
— Все по местам! С якоря сниматься! Яблоков — в руль!