Петр поднял голову. Бледный, холодный рассвет сентябрьского дня быстро мутнел от снежных хлопьев.
С палубы судна никто не уходил. Стояли, поеживаясь от пронизывающей сырости, прислушиваясь к постепенно удаляющейся пальбе на берегу, а сами ждали: как там?
Давно вернулись Закимовский и Яблоков. И почему-то не вернулись Иглин с Колей Ушеренко.
Ефим Борисович снова и снова подносил бинокль к глазам, всматривался в сторону берега, откуда должен появиться вельбот, но разве разглядишь что-нибудь путное в кромешной мгле? И в душу старпома все больше закрадывалась тревога.
Никто на судне не знал, долго ли еще придется торчать тут, не прикажут ли сниматься с якоря и уходить подальше в море? Стоит развиднеться, и прилетят немецкие самолеты, начнут бомбить корабли. Тогда будет не до своих, оставшихся на берегу. Правда, тучи густеют в предрассветном небе, может, и без бомбежки обойдется. А все же тревожно: где наши?
Маркевич нервничал не меньше других, шагал и шагал из конца в конец мостика, думал с сердитой досадой на себя: «Черт меня угораздил отпустить Николая с этим сумасшедшим. Ввяжется в драку и забудет о мальчишке».
Лагутин почувствовал его состояние, подошел к капитану, предложил:
— Шли бы вы, Алексей Александрович, в каюту. Чаю горячего выпили бы. Двоим на мостике делать нечего.
— Не до чаю! — резковато ответил Маркевич. — Иглин покоя не дает. Не случилось ли беды? И Коля там…
Штурман с сомнением покачал головой.
— Ну, в случае чего… И оборвал фразу, подался к борту: — Катер идет!
Оба прислушались: с моря, из темноты, все отчетливее доносился рокот мотора. Катер подвалил к борту судна, и на палубу поднялся Михаил Домашнев. Он тут же взбежал на мостик, пожал Маркевичу руку, сказал торопливо и озабоченно:
— Обхожу все корабли: надо предупредить командиров.
— О чем?
— Разве не видишь? — Домашнев махнул рукой на небо. — Командующий опасается пурги: завертит, а люди на берегу почти в летнем. Пойдем-ка в рубку, экая холодина.
Маркевич не часто видел тревогу на лице всегда уравновешенного друга.
— Разве нельзя вернуть десантников? — с сомнением спросил он.
— Послали, да что толку? — поморщился Михаил. — Пойди догони, когда они километров на десять в тундру уже углубились. — И с яростью, с глухой тоской: — Какая операция сорвется, какая операция! Готовились, каждую мелочь продумали, все предусмотрели, и вот…
— Разве наша задача не только в том, чтобы уничтожить здешний гарнизон?
Михаил как бы опомнился, с удивлением спросил:
— Гарнизон? Ерунда здешний гарнизон, Алексей. Командование другое задумало. Дитловские «эдельвейсы» готовят очередной штурм Мурманска, вот в чем суть. По данным разведки, они основательный кулак стянули к линии фронта. Дельце затевают нешуточное. Надо опередить их, ударить так, чтобы все вверх тормашками. Потому и десант: перерезать дороги, пути снабжения, и поминай, как звали «непобедимых».
— Может обойдется без пурги? — неуверенно вставил Маркевич.
Послышался стук в дверь, вошел матрос, доложил:
— Снег, товарищ капитан. И ветер крепчает. Штурман Лагутин просит на мостик.
Домашнев подождал пока закроется дверь, сказал, торопливо застегивая пуговицы шинели:
— Так и знал. Ну. Алексей Александрович, теперь от тебя будет многое зависеть. Надо людей спасать. Подходи ближе к берегу, впритык, принимай на борт. Миноносцы прикроют транспорта в случае чего. Связь с флагманом поддерживай через Виноградова, я подошлю его к тебе.
Он надвинул фуражку на брови, шагнул к двери, а Маркевич вслед попросил:
— Двое моих на берегу, Иглин и Коля Ушеренко. Предупреди бойцов, может найдут…
— Добро!
Снег валил мокрый, крупными хлопьями. Он налипал на лица бойцов, на гимнастерки, брюки и почти сразу же таял. А тут еще ветер пронизывает тело противным, знобким холодом. Кто посильнее, повыносливее, шел сквозь снежное месиво дальше, к берегу, к кораблям, а слабые и особенно раненые заворачивали в первый же домик на пути, чтобы и передохнуть там, и обогреться, и, если удастся, просушить одежду.
Иглин с сомнением посматривал на Колю: дойдет ли? До вельбота осталось с километр, не меньше, а у мальца разъезжаются ноги на скользких камнях, едва передвигает их. Скрючился весь, нахохлился, как цыпленок, прячет лицо от снежного ветра. Обессилеет, свалится, что тогда делать? На руках не дотащить, раненая нога и без того гудит, ноет так, что хоть ты зубами ее грызи.
Дом, смутно обрисовавшийся слева в снегопаде, поманил к себе: надо передохнуть. Петр подошел, толкнул дверь, и та подалась неохотно, медленно, будто изнутри кто-то плечом подпирает ее.
— Легче! — послышался сиплый голос. — Полно здесь, некуда больше.
— Пусти. — Иглин поднажал сильнее. — Человек со мной, из сил выбивается. Не замерзать же.
— Говорят тебе — некуда! — Дверь раскрылась пошире, показалось злое, заросшее щетиной лицо. И тот же голос стал тише, удивленнее: — Никак с мальчишкой ты? Нашли время шляться, черти… А ну, ребята, посуньтесь чуток, надо мальчишку согреть.
Лечь даже на полу нельзя было, люди сидели скорчившись, впритык один другому, подобрав под себя ноги. От густого и едкого махорочного дыма уже саднило в горле, слезились глаза, но все равно тусклые огоньки самокруток мерцали в комнате.
— Дальше не ходи, Николай, — сказал Иглин, опускаясь на пол возле двери. — Хуже газовой камеры. Пристраивайся ко мне на колени. Вот так, вот и ладно. Поспи…
— Ты где подобрал его? — спросил сосед. — Может, в лагере здешнем?
— С парохода парнишка, — опередил ответ Иглина другой боец, — на котором мы сюда шли. Дурень, зачем ты его на берег потащил?
Петр не ответил, закрыл глаза, откинул голову к стене. Коля все еще мелко и часто дрожал на его груди, и кочегар поплотнее обнял парнишку руками, покрепче прижал к себе, согревая теплом своего тела. Медленно, волнами табачного дыма наплывала дремота, туманила сознание. Сказывалась и бессонная ночь перед высадкой десанта, и напряжение, пережитое здесь, на берегу. Сквозь глуховатую стену полузабытья доносились какие-то слова, обрывки фраз, не привлекая внимания и не задерживаясь в сознании.
— Я, значит, стукну его прикладом по башке, а он как заверещит: «Гитлер капу-ут!»
— Эльза эта, акула, троих из своих шлепнула, когда те сдаваться хотели…
— Наших в лагере не успели мы отбить, вот беда…
— Молоденькие…
— Жену, говорят, один парень нашел среди них…
…Коля очнулся, соскользнул на пол с колен кочегара, виновато посмотрел вокруг: как же это я заснул? В Комнате стало просторнее, тише: многие ушли, видимо, решив добираться к берегу, к кораблям. Встал, озабоченно хмурясь, и Петр спросил:
— Согрелся? Пора, брат и нам.
— Посидел бы, матрос, — предложил кто-то. — Куда тебе с парнишкой в такую завируху.
— Недосуг, на пароходе заждались, — Иглин покачал головой. И, усмехнувшись прежней своей, с вызовом, усмешечкой, спросил: — А вы, милорды, намерены ждать, пока подадут золоченые кареты? Ножками собственными разучились топать, зануды?
— Но, но, полегче! — ощерился курносый боец с бешенными глазами. — Нашелся указчик! Сам, небось, штаны протираешь на пароходе, отсиживаешься, а нам…
— Заткнись! — Петр круто повернулся к нему, рванул борт бушлата, открыв три боевых ордена на фланелевке. — Видал, как отсиживаюсь? Я бы тебя, такого, на Волге пинком в задницу под пули выгнал: снега испугался, а? А ну, вставай! — голос его загремел. — Поднимайтесь, черти, и марш на берег. Живо!
Колян прижался к косяку двери: сейчас начнется! Но ничего не началось, притихли все, стали послушно подниматься с пола.
— Напрасно ты, парень, — с обидой произнес кто-то. — Или не люди мы?
— Вот и будьте людьми, — спокойнее проворчал кочегар и сунул теперь уже ненужный автомат в руки ближайшему: — Бери трофейную цацку. Мне, может, мальца придется на закукорки взвалить.
Вышли из домика. А снег вроде бы пореже, посуше. Только ноги в ботинках по самую щиколотку вязнут в белом пуху, устлавшем всю землю.
— Слушай-ка, — остановил Иглина тот же, с бешенными глазами. — На вот ватник, пригодится парнишке. — А сам?
— Обойдусь, быстрее до берега дотопаю. Ох, и горяч же ты, корешок! Пока!
— Пока!
И разошлись, потеряли друг друга из виду, чтобы, быть может, не встретиться никогда.
— По тропинке шагай, — обернулся Петр к Ушеренко, — снегу в ботинки не набери.
— Ладно…
Шли, равняясь с усталыми, медленно бредущими пехотинцами, обгоняя их. Люди с трудом волочили ноги, помогали один другому, на плащ-палатках несли раненых.
Тропинка становилась ровнее, натоптаннее. Снег не валил теперь сплошной массой, как на рассвете, падал редкими хлопьями.
Когда до берега было уже рукой подать, Иглин свернул с этой тропинки на белоснежную целину.
— Нам не туда, — сказал он, — там «большие охотники». А наша посудина вон за тем камнем. Замерз?
— Нет, — Коля с трудом удержал стук зубов.
— Пошли!
«Кто это топал здесь?» — подумал Петр, разглядев полузанесенные лунки следов. И бросил через плечо:
— Не отставай.
Едва обогнули они высокий камень, скрывавший берег, как сразу увидели и свой вельбот, и какого-то человека, копавшегося в нем.
— Эй, ты! Что тебе здесь надо? — сердито окликнул его кочегар.
Человек пригнулся от неожиданности. Медленно повернул голову.
— Да я… мне приказано… Не могу мотор завести…
«Не наш», — разглядел его и Коля.
Иглин не стал выслушивать объяснения, в несколько прыжков достиг суденышка. Перебросив ноги через борт, шагнул к мотору, но поскользнулся на покрытом снегом днище и грохнулся навзничь на банку, выругался:
— А, черт!
Человек стремительно выпрямился, в руке его на миг блеснула тяжелая заводная ручка и тут же опустилась на голову кочегара.
Коля не вскрикнул, не успел испугаться. Рука сама собой выхватила из-за пазухи согретый телом пистолет.