Наконец, вскочил со стула, начал широкими шагами мерить каюту из угла в угол.
— Решительные, кардинальные меры нужны. Иначе на кой же черт гоним мы сюда этот груз? Главное — танки режут. Не будь их, для всех остальных грузов проводки двух транспортов в сутки вполне достаточно. А ради этих «матильд» приходится жертвовать всем.
— Я слышал, сюда железную дорогу ведут…
— Ведут! — поморщился Глотов. — «Улита едет, когда-то будет…» Не так-то просто проложить железку по нашим болотам, Алексей. Да бог, до весны с одной только насыпью управиться. — И опять с тяжелой озабоченностью, с горечью повторил:
— А дело не ждет…
Редко видел Маркевич своего друга в таком состоянии. Тем удивительнее показалось радостное оживление, с каким вошел, наконец, Папанин в каюту. Красное от мороза лицо его сияло, короткие пальцы нетерпеливо двигались, расстегивая реглан, глаза светились таким азартом, что Глотов сразу догадался — придумал! — и подмигнул Маркевичу: «Слушай внимательно!»
Иван Дмитриевич зябко передернул широкими плечами, спросил, усаживаясь за стол:
— Что, браточки, носы повесили? Рано! Пусть Гитлер вешает, ему это в самый раз, а нас дела ждут. Как у тебя большегрудая лебедка, капитан? Сможешь к утру отрастить?
— Можно и раньше.
— Дело! Так вот, Василий Васильевич, заупокойную отставить. Завтра у меня эти штучки бронированные, как лягушки, на Бакарицу запрыгают. Задача «Ленину»: проводить только те транспорта, на которых нет танков. — И к Алексею: — Ты сможешь временно моих ребят приютить? Человек тридцать — сорок? Учти, и кормить придется. Не бойся, не бойся, — рассмеялся адмирал, — продуктов подброшу не все же такие жадины, как ты, начальство прибыло, а он стопку спирта с мороза. Нету, говоришь? Придется подбросить. Давай, если так, хоть чаю, да только погорячее: все нутро у меня превратилось в ледышку. Эх, а спиртику бы сейчас по глотку — в самый раз…
К концу дня на льду возле борта «Коммунара» уже стояли три выкрашенные в зеленый цвет машины, заправленные бензином и опробованные танкистами. Со спардека судна, где собрались моряки, они казались большими, неуклюжими лягушками, присевшими на задние лапы перед прыжком. Возле машин озабоченно хлопотали человек десять танкистов, прибывших утром из города, а остальные возились в раскрытых трюмах, готовя к подъему и выгрузке на лед очередные «матильды».
— Ничего штучки, — уважительно сказал Егор Матвеевич и подтолкнул плечом Колю Ушеренко. — Хотел бы прокатиться на такой?
— Прокатиться не фокус, — глаза у парнишки заблестели. — Вот бы в бой настоящий, это да!
— До первого снаряда, — хмуро вставил Иглин.
— Скажешь! — Закимовский недоверчиво фыркнул. — Такою махиной что хочешь разворотить можно!
Петр покосился на него, презрительно усмехнулся.
— Ты, бывший, если ни уха ни рыла не смыслишь в этом деле…
— Чего ты меня «бывшим» зовешь? Какой я тебе бывший? — взъелся машинист.
— а кто же ты? — кочегар сделал удивленные глаза. — Был рыжий, чистое золото. В торгсин, помню, тебя живым весом сдавать хотели. А теперь? Весь белый, будто плесенью подернулся. Вот и выходит, что был ты когда-то Золотцем, а сейчас — извини. Мой тебе совет, Егор, не дури Кольке голову. — Он потянулся, распрямил плечи, выпятил могучую грудь. — Вот наши «тридцатьчетверки» — машины! Несколько раз довелось мне на них в десант ходить. Ну, дают! А эти, — Петр сплюнул за борт, в сторону танков, — горят хорошо. Влепили снаряд — сразу костром, успевай вытаскивать. Для парадов они хороши: шумят здорово.
— За коим же лешим покупаем их? — все еще не сдавался Егор Матвеевич. — Валюту платим, тащим на пароходах, здесь с ними возни не оберешься…
— Эт! — Иглин отмахнулся. — У нас с тобой не спросили, брать или нет. Пойдем, Николай Яковлевич, в столовую, пересидим это дело.
— Пойдем, — согласился Ушеренко, у которого после оценки друга сразу пропал интерес к машинам.
Они ушли, остальные моряки тоже разбрелись по палубе, на льду возле «лягушек» остались одни танкисты. Холод, казалось, не действовал на них. Люди работали быстро, сноровисто, время от времени обмениваясь короткими фразами, и только когда становилось невмоготу, то один, то другой убегал отогреть застывшие руки. Высокий худощавый капитан, руководивший сборкой и выгрузкой машин, все чаще посматривал то на наручные часы, то в уже синюю даль, в сторону города, откуда с минуты на минуту должен был показаться ледокол. Но вместо «Ленина» там неожиданно послышался нарастающий рокот мотора, а вслед за ним показалась черная точка, стремительно несущаяся к судну.
— Едет! — с заметным облегчением сказал капитан. — На аэросанях жмет. Голова, больше некому…
Весть о приезде Папанина мгновенно разнеслась по пароходу, и моряки опять облепили поручни спардека.
— Вот тебе и на! — удивился Егор Матвеевич. — А я думал, их будут на «Ленина» грузить. Неужели своим ходом?
Только теперь начал догадываться о замысле Ивана Дмитриевича и Маркевич, а догадавшись, почувствовал, как по спине пробежали мурашки: неужели пойдут на тяжелых громадинах по речному льду? Провалится — и людям конец, не выскочить через узкий люк. Подумалось: «Я бы не стал рисковать. Танк — черт с ним, но люди…» И еще горше: «Сам, небось на аэросанях пойдет, со стороны наблюдать будет…»
А танкисты, словно бы и не догадывались об опасности, приближающейся к ним. Бросились к аэросаням, помогли контр-адмиралу выбраться, повели к машинам.
— Сейчас, сейчас, а ты как думал, голова? — донесся до спардека отчетливо слышный в морозном воздухе голос Папанина. — Днем, чтобы все видели, как мы пузыри пускать будем? Не-ет, браточки, давайте лучше втихаря. Дело военное, нам с вами и рисковать. Кто на первый, со мной?
На мгновение внизу наступила удивленная тишина, и голом капитана-танкиста прозвучал в ней растерянно, с нотками протеста:
— Как, товарищ контр-адмирал, и вы в танк? А если не выдержит лед? Да ведь…
— Для меня «да ведь», а для тебя — «нет ведь», так? — Иван Дмитриевич рассмеялся. — Для обоих нас одинаковое «ведь»: надо пройти. Люди готовы? Заводи!
И не успели моряки на спардеке опомниться, как Папанин исчез в люке. Снаружи виднелись теперь только его голова и руки. Он посмотрел на спардек, помахал коммунаровцам и, приказал:
— Аэросани пойдут впереди. Держаться точно по их следу. Пошли!
Танки взвыли моторами, двинулись вслед за аэросанями, с просветами метров в сто между машинами. У Маркевича перехватило дыхание: вот-вот лед проломится и, конечно же, в первую очередь под головной! Но шум моторов с каждой минутой становился все отдаленнее, глуше. Быстро тускнели, а вскоре и вовсе исчезли яркие полосы света, льющегося из танковых фар.
Стало тихо вокруг, будто и не было только сто машин, будто неслыханный, рискованный опыт, где ради успеха поставлена на карту жизнь на мене десяти людей, лишь пригрезился морякам.
— Вот бы мне с ними!.. — негромко, с завистью вырвалось у Коли.
— С ними? — Иглин обнял парнишку за плечи. — С таким, как Папанин, и я на любое дело!..
А три танка вслед за стремительными и легкими аэросанями двигались дальше и дальше от морского бара. Тихая, темная, морозная северная ночь давно уже опустилась на землю, мерцая бесстрастным холодом звезд в вышине. Снег на реке казался удивительно синим и прочным, будто не хрупкий лед, а незыблемая земная твердь под ним. Время от времени то справа, то слева смутно проплывали темные пятна леса, каких-то пригородных строений, а подальше и пристани не работающих из-за войны лесозаводов. Так проплыли и корпуса «Красной Кузницы» с вмерзшими в лед пароходами, стоящими на ремонте. Остался позади и замерший в тишине, настороженный, без единого проблеска света Архангельск. И наконец перед носом головного танка вырос высокий причал Бакарицы.
Иван Дмитриевич выбрался из машины, потоптался на броне, разминая затекшие ноги. Подождал, пока подойдут две остальные, пока выйдут из них и соберутся вместе еще не совсем поверившие в успех танкисты. А когда молчать стало невмоготу, он спрыгнул к ним и, махнув рукой в сторону моря, на гусеничный след по снегу, сказал просто, как умел это делать это всегда, где опасно и трудно:
— Все, браточки! Дошли. Не так страшен черт, а?.. Вот по этой дорожке и будем гнать. — И ткнув кулаком ближайшего танкиста под бок, добавил: — Замерз, голова? Пошли в барак: выходит, с меня причитается.
Алексей чисто выбрил лицо, смочил водой и аккуратно расчесал все еще волнистые, но уже с первыми серебринками на висках волосы. Достал из рундука и надел парадный костюм с капитанскими нашивками на рукавах. Посмотрел на часы — без десяти двенадцать.
Было и чуточку грустно, и хорошо на душе: вот и опять Новый год, быть может, последняя военная новогодняя встреча. Да, пожалуй, последняя: выдыхаются гитлеровцы, откатываются дальше, и дальше на запад, и, чего доброго, к началу лета войне конец. Как это хорошо, как хочется тишины, мира, пусть самого трудного штормового рейса, но только не в таком море, где на каждом кабельтове поджидает смерть. Ох, а как хочется с Таней и с Глорочкой встретить Новый год! В своей комнате, втроем. Без посторонних. Что это — старость подходит и вместе с ней тяга к покою, к уюту? Или устал ты, Алексей Александрович, за трудные годы войны, и от усталости блажь в голове? Брось, еще не время. И до старости еще далеко, и до победы надо дожить…
Взял со стола две бутылки, присланные Папаниным, направился к двери — пора. И только протянул руку выключить настольную лампу, как глаза в глаза встретился с Таней. Юные, чистые, бесконечно любимые, смотрели они с семейной фотографии Глотовых.
— С Новым годом, родная, — прошептал Алексей. — Я верю, что наше счастье придет. Верю и жду…
Все собрались уже в кают-компании, когда ровно без пяти двенадцать вошел капитан. Все, кому даже в такой торжественный вечер нечего делать на берегу, у кого нет там сейчас ни жены, ни матери, а только море да море вокруг: Иглин, красивый и статный, в невесть где раздобытом темно-сером костюме; рядом с ним К