— Вон к тому дому.
Мария Лаврентьевна уже стояла на балконе, ожидая сына. В черной шляпе с большими полями, в сером демисезонном пальто, которое Алексей помнил с довоенных пор, она казалась сейчас не только здоровой, но и необыкновенно красивой, и даже молодой.
— У тебя хватит денег? — спросила она.
— Для чего?
— Расплатиться с шофером.
— Что ты, мама! Если б ты видела, какое лицо стало у подполковника, когда я рассказал ему о тебе! Не вздумай предлагать деньги водителю: парень серьезный и, чего доброго, выдаст рэ-це-у.
— Что-о? — Мария Лаврентьевна удивленно подняла брови.
Алексей пояснил:
— Ряд ценнейших указаний о взаимоотношениях с друзьями-танкистами, вот что!
По улицам города, до самого центра, до подъезда театра громоздкий и тяжелый грузовик шел так, что Алексей, сидевший в кузове, не почувствовал ни одного толчка. Шофер сам распахнул дверцу, бережно-бережно помог мари Лаврентьевне сойти.
— С благополучным прибытием, мамаша… — начал он, но тут же поправился, виновато сверкнув зеленоватыми глазами, — товарищ артистка народная. В каком часу прикажете подать транспорт?
— Ну что вы, какой же из меня «приказыватель»? — благодарно улыбнулась мать. — Постойте, а разве вы не хотите посмотреть спектакль?
— Нету, — шофер с сожалением развел руками. — За уголком подожду, вон там. Билетик…
— Ах вот в чем дело, — поняла Мария Лаврентьевна. — Ставьте-ка свою колесницу за уголок!
— Приказываете? — просиял водитель.
— Приказываю!
— Есть колесницу за уголок!
В театр они вошли вместе — мать посередине, а сын и шофер по сторонам, поддерживая ее под руки. Увидев их контролер радостно ахнул и тоже протянул руки, словно и сам хотел поддержать артистку, помочь ей.
— Мария Лаврентьевна, голубушка, вы? Совсем заждались мы…
— А я и вернулась, Сергеич. Здравствуйте, — и, пожав контролеру руку, начала медленно подниматься по лестнице.
Алексей чувствовал, какого огромного напряжения стоит ей и каждый шаг по недлинной, но крутой лестнице, и гордый, совсем не болезненный вид, и шутливый тон, каким она разговаривает с людьми. Чувствовал по мелкой дрожи, то и дело пробегавшей по ее руке, по учащенному дыханию, по тому, что пытается и не может она сжать его пальцы. Казалось, еще минута, еще шаг, и силы оставят Марию Лаврентьевну. Это и пугало Алексея, и вызывало в нем новый прилив нежности к матери, подсознательное желание и самому быть таким же несгибаемым, твердым, какою была она всю свою жизнь. «Была? — испуганно поймал он себя на нелепом слове. — Почему была? Она же и сейчас здесь, со мной…» Но мать уже как бы почувствовала обрывок его мысли. И когда, с рук на руки сдав водителя машины билетеру, они вошли за кулисы, она на мгновение остановилась и подняла на сына сухие, каким-то странным светом сияющие глаза.
— Вот, Лешенька, я и дошла. В последний раз пришла сюда головою вперед. А в следующий раз друзья вынесут меня из родного театра вперед ногами…
Уловив протестующее выражение на лице Алексея, она спокойно улыбнулась ему.
— Так будет, сынок. Такова судьба всех, кто однажды и на всю жизнь душою коснулся сцены. Иного пути у артиста нет…
И вот — надо ехать.
Мать стоит на лестничной площадке, провожая сына, медленно-медленно спускающегося со ступеньки на ступеньку. То и дело оборачиваясь через плечо, сын встречается взглядом с ее глазами. В глазах у матери нет ни слезинки, но в них — и безмерная боль расставания, и глубокая, как океан, материнская любовь, и такая безысходная тоска последнего в жизни свидания с сыном, что при виде их у Алексея кружится голова и замирает сердце.
Еще шаг, еще ступенька, и за нею — дверь.
Алексей останавливается, снимает фуражку.
— До свидания, мама.
И не слышит ее голоса, а лишь видит, как шевелятся бескровные губы:
— Прощай, сынок…
Еще шаг, за дверь, и перед глазами его, как в тумане, расплывается улица, залитая золотым светом августовского солнца.
Надо ехать…
Глава вторая
Они ничего не слыхали об Арсентьеве с самого начала войны. Маркевич сидел у Глотова, рассказывал Василию Васильевичу о своей недавней поездке в Минск, о встрече с Таней, когда вдруг пришел Даниил Иванович. Бывший помполит «Смидовича» был по-прежнему худ и пышноволос, по-прежнему диковато блестели его черные, как смоль, цыганские глаза. Только глубже, чем раньше сидели они сейчас в глазницах, да побольше мелких, частых морщинок скопилось вокруг них.
Не в обычае моряков слишком бурно проявлять радость по поводу встречи с друзьями. Иной раз годы не видятся, а встречаются так, словно расстались неделю назад.
— В этом доме гостей принимают? — шутливо спросил Арсентьев.
Глотов встал, протягивая к нему руки.
— Явился!
Маркевич вскочил.
— Даня!
И все. Уселись на прежние свои места, на диван усадили гостя, с любопытством рассматривая его. Василий Васильевич пододвинул на край стола коробку с табаком.
— Дыми…
Военно-морская форма очень шла Арсентьеву, подчеркивая стройную, как у юноши фигуру. Золотые погоны со звездочками капитан-лейтенанта оттеняли смуглую кожу лица и черноту вьющихся волос так, что Глотов не преминул пошутить:
— Хоть картину пиши! Где ж это вы изволили пропадать, товарищ адмирал?
Арсентьев набил трубку, чиркнул спичкой о коробок.
— Как в песне: «Нынче здесь, завтра там…» Лучше спроси, где меня не носило. Одним словом — на «Микояне».
— На «Микоя-ане?» — удивленно протянул Маркевич. — Это на ледоколе, который…
— Ага. И до вас о нем слухи дошли?
— Еще бы! О вашем рейсе легенды ходят.
— Когда же ты попал на него? — как бы между прочим спросил Глотов. — Тебя ведь еще весной сорок первого в военный флот призвали.
— Было, — кивнул Арсентьев. — Только не взяли, по мирному времени здоровьем не подошел. Пришлось опять на транспорта подаваться. В Мурманск. Поступил на «Тимирязева» и — в дальнее.
Он привалился спиной к мягкой спинке дивана, широко и свободно раскинул руки, отдыхая, и чуть виноватая улыбка тронула уголки его ярко-красных, резко очерченных губ.
— Понимаешь, не хотелось возвращаться в Архангельск: весна, когда еще тут транспорта появятся? А там — сразу в море. Направились мы в Одессу, за пшеницей для Бельгии. Пришли, грузимся, все честь по чести, ну, а в ночь на двадцать второе июня — началось… Над головой самолеты ревут, не поймешь чьи, прожекторы, как сумасшедшие, секут небо, зенитки трескотню подняли, хоть ты уши затыкай. Катавасия! Высыпали мы на палубу: что такое? Вдруг на причале как ахнет одна бомба, за ней другая, третья совсем рядом. И «Тимирязева»…
— Задело?
— Хуже. В машинное отделение… В самую точку фугаска угодила. Три — четыре минуты, и нет судна. Одиннадцать человек только из всего экипажа и уцелело, остальные, — Арсентьев с горечью махнул рукой, — вместе с пароходом… Очухались мы к утру, куда идти? Город весь в огне, убитые, раненые… Детишек и посейчас не забыть… Стали думать, что дальше? Сунулись на другие пароходы — своих полно. К поездам, чтобы в Архангельск скорей, не подступись. Разбрелись кто куда: в порт грузчиками, на буксиры, в ополчение народное. А когда наши начали Одессу эвакуировать, меня в Севастополь перебросили: там, мол, решится, что и как…
Даниил Иванович умолк, задумался, вспоминая пережитое, и лицо его стало угрюмым, каким-то окаменелым. Глотов бросил взгляд на притихшего Маркевича, Напомнил:
— А «Микоян»?
— Ах, да «Микоян», — вздохнул Арсентьев. — Долгая история, Васильич… В Севастополе и направили меня на него, когда окончательно комплектовали команду. Политруком в пятую боевую часть, в машинное отделение. Вот, значит, тогда и довелось военным моряком стать…
Построили этот ледокол в Николаеве, перед самым началом войны. Закончили всю оснастку, опробовали машины и механизмы, и, как водится, сами же рабочие и инженеры судостроительного завода отправились на нем в море, на ходовые испытания перед сдачей судна в эксплуатацию. Там и застало их нападение гитлеровцев. Не успели вернуться в порт, а фашисты уже совсем рядом: бомбят и город, и судостроительные верфи, и корабли. Какие суда могли вырваться, ушли в Севастополь и в кавказские порты, а все недостроенные были самими рабочими потоплены и уничтожены, чтобы немцам даже металл не достался на переплавку. Те судостроители, что на испытания ходили, так и закрепились на «Микояне», стали его командой. Сами и вооружили судно, и в последнюю минуту увели его из Николаева в Севастополь.
— Люди, скажу я вам, дай бог всякому кораблю, — с уважением пояснил Арсентьев, опять берясь за трубку и табак. — Ни злости к фашистам, ни смелости им не занимать, а моряки и того лучше: черноморцы!
В то трудное время боевые корабли Черноморского флота поддерживали своим огнем сухопутные части, оборонявшие Одессу. Таким боевым кораблем, приравненным к рангу крейсера, стал и «Микоян»: в очередь с другими каждую ночь выходил на позиции, поближе к берегам, занятым фашистами, и уж огня артиллерийского, можете верить, экипаж судна для незваных гостей не жалел.
— Посмотрели бы, как работали в такие ночи вчерашние судостроители! — восхищенно вырвалось у Даниила Ивановича. — Бомбы, снаряды бухают рядом с бортом, над головой осколки свистят, а эти люди и не видят, не слышат ничего, столько ненависти и злости в каждом. Другого заденет осколком, взрывною волной с ног собьет так, что и не подняться, а он отлежится в минуту и опять чуть не ползком к орудию, к пулемету тянется — до последнего драться! Раненых чуть не силой приходилось в корабельный лазарет отправлять, а в порту и не думай на берег списывать — ни за что не уйдет. Надо правду сказать, что и командир на ледоколе оказался настоящий. Капитан Сергеев, наверно, слышали? Сталь, а не человек! Вроде тебя, Василь, когда наш «Смидович» фалангисты в Бискайе перехватили: ни в одном глазу колебания или страха…