— А вот кому первое средство от цинги! Налетай, пока дешево: полсотни за штуку!
Третья канючит:
— Ка-артофельные оладьи, горяченькие, на сале!..
Петр поморщился: шакалы! Полсотни за луковицу, а? С ума сойти! И спросил у торговки хлебом и булками:
— Сколько, тетка? Только по-божески.
Вместо бабы вывернулся козлобородый:
— С тебя, морячок, две сотенных за буханку.
И, приподнявшись на цыпочки, шепнул на ухо:
— Можно на сменку: давай брюки, бери хлеб.
Иглин вспомнил надпись на белой стене в городе, сложил три пальца, сунул хитроглазому в нос:
— Видал? Как бы не подавился живоглот!
Мужичонка, ругаясь, скрылся за широкой спиной жены, как за крепостным бастионом. А Петр, еще больше хмурясь, пошел дальше.
Бывает так, — настроение у человека неплохое, замысел и того лучше: купить водки, собраться вечерком в каюте и воспринять по норме, о которой давно тоскует кочегарово нутро. Причин для этого, хоть отбавляй: и не «причащались» ни разу по-настоящему на «Коммунаре», и ералашный недоброй памяти рейс выдался на нашу голову, и Домашнева надо помянуть. Собраться всем, кто знал его, кто любил: Алешка, Золотце, Даньку Арсентьева позвать и, конечно, Симакова. Собраться, кувырнуть по маленькой. Ан нет: подвернется такая «ка-артофельные оладьи» или рыжебородый козел на двух ногах, и — глаза бы мои не глядели! Козел за буханку хлеба две сотенных заломил, паразит! Спроси у него поллитровку, он и круглую заломит, не улыбнется, хотя сам на махре, небось, водку настаивает, с водой мешает. Может, у союзничков перехватить? Без обмана и чистая…
— Скулья! Сами жрите!
И только шагнул дальше, как мимо него, петляя из стороны в сторону среди толкучников, мелькнул и пропал парнишка, пригибающийся чуть ли не к земле. Показалось, что в руке мальчишки зажата белая булка, но — может быть, только показалось? Иглин не успел подумать об этом, как позади послышался дробный топот чьих-то ног и визгливый, истошный, рыдающий голос:
— Держи-и! Братцы, держи ворюгу. Огра-аби-ил!..
Из-за спины кочегара вывернулся и тоже помчался дальше замухрышка с козлиной бороденкой, продолжавший орать во все горло:
— Держи его, держи-и!..
Кое-кто из зевак поднял голову, провожая его любопытным взглядом, кое-кто присоединился к погоне, побежал вслед, расталкивая толкучников. Какой-то мурлан наступил на больную ногу Петра, и тот, ругнувшись, так пнул его здоровой ногою в зад, что человек растянулся на истоптанном снегу. Но Иглин и не посмотрел в его сторону: впереди заклубилась, сбиваясь в кучу, толпа, заорала в несколько хриплых от злости голосов, и сквозь нарастающий рев ее прорвался тонкий-тонкий, захлебывающийся детский крик.
Что угодно, но только не это слышать бы сейчас кочегару, в ушах у которого все еще звучали другие детские крики — там, в море, вокруг «Полины Осипенко»… Будто током ударило его, буйной яростью перехватило горло, и, выхватив из карманов могучие свои руки, он пошел напролом, без разбору расшвыривая людей направо и налево. Что-то треснуло его сзади по голове, что-то ударило по широкой спине, но Иглин не почувствовал и остановился, лишь с ходу наткнувшись на высокий сугроб снега, в который чуть ли не с головой зарылся мальчонка, локтями закрывающий лицо от града ударов козлобородого.
Рывок, и хитроглазый забился, заверещал, задрыгал ногами в высоко поднятой руке Петра. Кочегар подхватил его второй рукой, размахнулся и, крякнув, изо всех сил швырнул куда-то поверх голов онемевшей толпы. Что-то шмякнулось там об землю, что-то жалобно взвыло по-собачьи и сразу затихло, а толпа подалась еще дальше от человека, который — лучше не подходи, убьет!
Но и яростное забытье уже оставило Петра: перед ним, наполовину втоптанный в сугроб, неподвижно лежал окровавленный мальчик. Иглин поднял его, заглядывая в затравленные, но живые глаза. В руке мальчишки была зажата надкусанная булка, и кусок ее, тоже в крови, валялся в ямке, оставшейся на сугробе.
Может, это и надо было: толпа сразу начала редеть, и за спинами ее открылся козлобородый, на четвереньках улепетывающий подальше. Петр увидел его, усмехнулся, гаркнул так, что ближайшие шарахнулись в стороны:
— А вот я сейчас догоню!
И увидев, как хитроглазый со всех ног бросился наутек, поднял мальчика на руки, поглядел в его уже ожившие глаза:
— Что ж ты этак-то, а? Или ноги от страха отказали?
Парнишка доверчиво улыбнулся кровоточащими губами, запихал кусок булки в рот и, с жадностью прожевывая, невнятно ответил:
— Мамка болеет, а я карточки утерял… голодные мы…
— Так, — Иглин сразу насупился, — ясно… Пойдем.
Провожаемые теперь уже сочувственным молчанием отрезвевшей толпы, они двинулись туда, где Петр впервые увидел козлобородого и его необъятную половину. На душе у кочегара было тяжко и смутно: вокруг — спекулянты, союзнички с виски и свиной тушенкой, а среди этой мрази страдает и извивается голодный малыш. Наливаясь не раз испытанной злобой, но сдерживаясь, он подошел к побелевшей толстухе и поднял на нее тяжелые глаза:
— У тебя он булку украл, паразитка?
Спекулянтка попятилась, поднимая к лицу пухлые руки:
— Да какая там булка, морячок? Ну и что ж с того, если булочку взял? Не от баловства, не от воровства. Ведь голодное же дите…
— Заткнись! — кочегар вытащил из кармана пачку денег, и глаза у спекулянтки жадно блеснули. — Получай магазинную цену, без обмана, — он бросил ей трехрублевую бумажку. И, повернувшись к зевакам, потряс пачкой над головой, крикнул чуть не на весь базар: — А ну, у кого продуктовые карточки? Налетай, живоглоты, за ценою не постою!
Покуривая на спардеке, рядом с трапом, Егор Матвеевич время от времени с нетерпением посматривал на пристань, в сторону портовых ворот: куда он мог подеваться? Ушел утром, сразу после завтрака, скоро обед, а его все нет. И чем дольше не возвращался Инлин, тем большая тревога охватывала Закимовского.
«Влип в какую-нибудь историю! — думал старый моряк. — И черт меня сунул предложить междусобойчик…»
Междусобойчик — это значит собрать, сбить между приятелями деньги на выпивку, а ведь Золотце и предложил его. Правда, пайщиков немного, не как до войны: сам он да Петр. Но все равно набралось без малого три тысячи рублей, если, по слухам, водка стоит на толкучке семьсот за пол-литра, так выходит, что должен Иглин вернуться на судно с порядочным грузом. А что если не вернется? Если встретил корешков, и — пошли-поехали? Ладно, когда сам доберется на карачках, а может и хуже быть… Город военный, цацкаться не станут. И получится, что по милости Егора Матвеевича Петька угодит за решетку…
Как ни верти — худо. Остается одно: отпроситься у старшего механика, и — на берег, искать, пока не поздно.
Золотце понуро побрел к Симакову. Григорий Никанорович отнесся к его просьбе с подозрением, спросил, шурясь поверх очков:
— Что это тебе приспичило?
— Проветриться хочу, — увильнул Матвеич от прямого ответа, засиделся на судне.
— Проветриться? — усмехнулся старший механик. — А может, промокнуться? Ой, Егор, не финти! Сначала Иглин ушел, теперь ты. Затеваете?
Закимовский покаянно вздохнул:
— Уже затеяли. Я за Петьку боюсь: как бы…
Но закончить он не успел: в порту завыли сирены, оповещая воздушную тревогу.
Егор Матвеевич сорвался с места помчался на свой боевой пост, в машинное отделение. А Симаков поспешил на мостик.
Там уже были и Маркевич, и Арсентьев, и вахтенный матрос, чтобы встать в руль, если судну придется отходить на рейд. В порту и в городе все еще пронзительно и надрывно заливались сирены, и, подчиняясь велению их, люди га берегу спешили в бомбоубежища. Одно из них находилось тут же, напротив парохода, вырубленное в высокой отвесной скале. Маркевич взглянул на вход в него и скупо улыбнулся:
— Глядите, как чешут. Вот это тренировочка!
Григорий Никанорович тоже бросил взгляд в ту сторону:
— Дисциплинированный народ, ничего не скажешь.
Первыми, поджав хвосты, к убежищу со всех сторон мчались собаки, — и откуда их столько набралось в порту! За ними, тряся бороденками, спешили три козы. И почти не отставая от них, наперегонки бежали моряки с соседних иностранных кораблей.
Алексей помрачнел:
— Народец!.. Ни один грузчик не прячется, только они. И ведь военные тоже. Неужели оставляют корабли на божью милость?
— Постой, постой, — Арсентьев подался к обносу. — Никак и наш с ними? Вот негодяй!
По пристани, вместе с поотставшей группой иностранцев, чуть припадая на раненую ногу, мчался Иглин. В расстегнутом бушлате, в сдвинутой на затылок мичманке, с красным от возбуждения лицом, он спешил изо всех сил. Но едва иностранцы свернули к убежищу, как Петр отделился от них и в том же стремительном темпе понесся к судну, взбежал по трапу на палубу и дальше, на полубак, к своему орудию.
— А ну, шевелись, которые жить хотят! — донесся оттуда зычный голос кочегара.
Симаков ничего не сказал, только крякнул от удовлетворения и бросил насмешливый взгляд на помполита. Маркевич понял его и спросил у Даниила:
— Неужели ты думал, что Иглин способен поступить иначе?
Он не стал дожидаться ответа, услышав внизу, на пристани, чей-то зовущий голос:
— Хэллоу, кептайн, хау ду ю ду?
И когда Маркевич взглянул туда — радостное:
— Алекс! Гуд дэй, мистер Алекс. Хау ду ю ду?
— Ричард, дорогой! — Алексей тоже узнал Уиллера и приветливо помахал рукой. — Вы очень спешите в убежище?
— Зачем? — американец расхохотался. — Если Гитлер успел написать на своей бомбе мое имя, она все равно найдет меня. Нельзя ли укрыться от такой бомбы на вашем судне?
И не ожидая приглашения, поднялся на палубу, потом на мостик:
— Здравствуйте, Алекс, здравствуйте все, господа, я очень рад вас видеть! О, и суровый чиф-инженер здесь. Здравствуйте, мистер Симакофф!
Что будешь делать? В городе и на рейде объявлена воздушная тревога, с минуты на минуту могут появиться немецкие бомбардировщики. А капитан вынужден занимать разговорами так некстати явившегося гостя…