— Ладно, уключина, каждому свое. Не веем же только там место. — И со вздохом сожаления: — Хоть бы из нашей пушки разок пальнуть…
— В белый свет, — буркнул Иглин. — По каким целям? Чистый ребенок ты, Золотце: «пальнуть»!
Начинало светать. Ночь стала серой, расплывчатой, и в полусумраке ее с каждой минутой все рельефнее вырисовывались скалы на берегу, уцелевшие от огня строения и дома на пристани, корпуса кораблей на рейде. Бой уже гремел где-то вдали, куда, видно, идут и бегут десантники. Петр присмотрелся внимательнее, спросил:
— Что это за хоромы там? Во-он, видишь?
— Монастырь, — уверенно ответил Егор Матвеевич. — Не иначе, как долгогривые живут. Это же финны здешнее место в Петсамо переиначили, а так оно наше русское: Печенга.
— Кончилось!
— Что?
— Петсамо это. Так теперь Печенгой и останется!
— Думаешь, не отдадим?
Иглин не ответил, презрительно сплюнул за борт. Вместо его ответа Завкимовский услышал голос незаметно подошедшего Арсентьева:
— Не для того мы здесь кровь проливаем, чтобы отдавать наше. Хватит, попользовались, пора и честь знать.
Петр повел на помполита взглядом, усмехнулся:
— И много ты ее пролил?
Но ирония кочегара не задела Даниила Ивановича. Он ответил спокойно, с глубокой убежденностью в своей правоте:
— Много. Каждая пядь освобожденной земли кровью моего народа полита. Или ты считаешь иначе?
Кочегар выпрямился, хотел ответить что-то резкое, а вместо этого произнес:
— Прости, Даня. Вся душа горит, туда просится.
— Думаешь, у него не горит? — Арсентьев кивнул на Егора Матвеевича. — Или у меня? Да я бы…
И не закончил, махнул рукой, пошел к трапу. А когда поднялся на спардек, услышал, как на мостике теленькнул машинный телеграф.
— Вира якорь!! — донесся оттуда усиленный мегафоном голос капитана.
Шли уже при свете дня, под охраной двух «охотников», а навстречу попадались новые и новые корабли, спешившие на штурм Печенги. Скалистые берега все еще были рядом: бухта растянулась на многие мили, и до выхода из нее оставался немалый путь. Маркевич не без сожаления покидал здешние воды: так и не удалось принять участие в бою. Доставили десантников, выгрузили — и спеши назад за новыми: «Извозчики, — горько думал он, — иначе нас не назовешь». Как понимал он сейчас страстный порыв Иглина, Закимовского, Яблокова, как страстно хотелось и ему самому быть теперь на берегу! А вместо этого — давай, топай, помалу…
Пришел Арсентьев, стал рядом, окинул море беглым взглядом.
— Теперь и без конвоя можно ходить, — сказал он. — Не сунутся.
— Не рано ли в барабаны бить? — скептически улыбнулся капитан. — То-то и нас «большие охотники» сопровождают, и ни одного встречного судна без охраны нет.
Но Арсентьев или не понял или сделал вид, что не понимает намека капитана. Сказал, мотнул головой в сторону приближающегося встречного транспорта под охраной двух тральщиков:
— Этого надо сопровождать, вон сколько народу на нем. А наши конвоиров я бы отправил туда, где они нужнее. Сами дотопаем.
Маркевич не ответил, поднял к глазам бинокль, посмотрел на теперь уже близкий транспорт. Суда расходились правыми бортами, встречный ближе к берегу, и на палубе его виднелись вплотную стоящие один к другому люди в солдатской и матросской одежде, с автоматами на груди. До Печенги оставалось немного и чувствовалось, что десантники готовы к высадке на берег.
Алексей хотел отдать распоряжение — приветствовать транспорт подъемом и быстрым спуском кормового флага, но вздрогнул от громкого, тревожного вскрика на полубаке:
— Слева курсовой сорок пять перископ подводной лодки!
В ту же секунду и Коля Ушеренко возле своего пулемета испуганно закричал:
— Перископ, перископ! Вон торчит!
Маркевич резко повернулся в ту сторону, куда парнишка указывал рукой, и в окулярах бинокля на золотой от солнца воде сразу заплясал черный столбик перископа субмарины. Он не двигался, не рябил воду, а неподвижно замер на одном месте, разглядывая надводные корабли. Алексей на миг окаменел, во рту стало сухо, горло перехватил и сжал тоже готовый сорваться крик. Будто и время остановилось, застыло перед угрозой, нависшей над транспортами. Бросился к машинному телеграфу, успев крикнуть сигнальщику:
— Оповестить корабли!
Он знал: еще мгновение, и вражеская торпеда врежется в борт транспорта с десантниками. Слишком выгодная позиция субмарины: море вокруг залито солнечными лучами, в блеске которых столбик перископа почти неразличим, и враг расчетливо выбирает, а может, и выбрал уже выгодную для себя цель…
Словно в подтверждение этого перископ дернулся, как от толчка, и быстро исчез с поверхности моря.
«Выстрелила!» догадался Маркевич.
И странно: волнение сразу оставило его. Тело налилось упрямой силой, рука намертво сжала ручку машинного телеграфа, мысли работали четко, без заминки. Казалось, он даже видит путь торпеды в толще воды. И поэтому голос капитана прозвучал спокойно и удивительно твердо, когда он приказал Арсентьеву, одновременно переводя стрелку машинного телеграфа на «самый полный вперед»:
— Всех наверх! Шлюпки к спуску! Приготовиться…
Он не договорил: помполит уже понял его замысел командира и вихрем скатился с мостика. Алексей чувствовал, сто наступает последняя минута, но даже и в эту последнюю минуту не раскаивался в том, что спасая транспорт с людьми, подставляет под удар экипаж своего парохода…
Взрыв ахнул под носом судна, под полубаком, с которого только-только успели сбежать на палубу, предупрежденные помполитом комендоры. Будто чудовищная стена грохочущего огня обрушилась на Маркевича, сбила с ног и придавила к деревянному настилу мостика. Преодолевая тяжесть ее, он заставил себя подняться сначала на четвереньки, а потом и во весь рост. В ушах стоял неумолкающий звон, перед глазами расплывались разноцветные, очень яркие круги, по щекам за воротник кителя текло что-то липкое, теплое. Но и не слыша, почти не видя ничего, Алексей понял, что ему удалось успеть.
Медленно-медленно возвращалась к нему способность понимать происходящее вокруг. Как сквозь туман Маркевич увидел транспорт с десантниками под охраной тральщиков, уходящий прежним курсом, увидел «большие охотники», бомбящие море, и наконец, нос своего судна, по самый полубак погрузившийся в воду. Кто-то взбежал на мостик, тронул капитана за плечо и голосом Носикова прокричал в кровоточащее ухо:
— Шлюпки спущены! Грузить людей?
Маркевич отрицательно покачал головой:
— Проверьте переборки в носовых трюмах.
— Первый залит, переборка второго пока выдерживает напор, — чуть отчетливее услышал он. — Вода прибывает медленно.
— Добро́ — Алексей кивнул и опять взялся за ручку телеграфа. — Прямо руль…
Он свистнул в переговорную трубу, прижался к ней ухом и еле-еле расслышал голос почему-то не Симакова, а Закимовского:
— Машина!
— Можете дать ход?
— Есть ход!
И Маркевич перевел ручку телеграфа на «полный назад».
Высоко задрав корму, так, что гребной винт наполовину высунулся из воды, «Коммунар» медленно двинулся кормой вперед по направлению к берегу. Он был похож в эту минуту на тяжелораненого, истекающего кровью бойца, из последних сил бредущего к рубежу, который ему приказано занять во что бы то ни стало. Несколько прояснившимися глазами Алексей видел, как вокруг уже распахнутого первого трюма мечутся, суетятся матросы и с ними Арсентьев, и по встревоженным жестам их догадался, что вода в трюме продолжает прибывать. «Выдержит ли водонепроницаемая переборка? — скорее с сомнением, чем с тревогой, подумал он. — Пластырь все равно не подвести. Надо выбрасываться на берег…»
Надо что-то делать, предпринять то единственное, от чего зависит спасение торпедированного корабля и оставшихся в живых людей. Надо! Это неотвратимое «надо» окончательно вернуло капитану силы. Если переборка не выдержит напора, вода хлынет во второй трюм и «Коммунар» пойдет на дно. В этом случае жертв не избежать…
— Переборка прогибается, — тревожно напомнил Ефим Борисович. — Грузить людей?
— Рано! — упрямо покачал Маркевич головой. — Судовые документы?
— В шлюпке.
— Раненые есть?
— Трое.
— Тоже в шлюпку… Постой, Ефим! В случае чего… примешь командование. Теперь иди…
Большие охотники, наконец, прекратили бомбежку моря, — то ли добили подводную лодку, то ли успела она уйти, сейчас все равно не узнать. Они примчались к «Коммунару» и шли теперь рядом с ним, прикрывая пароход со стороны моря, как верные стражи или как почетны эскорт. С палуб их что-то кричали военные моряки, но Алексей не различал слов. Все силы, вся воля его были сосредоточены на одной мысли: успеть добраться до мелкого места. И только когда киль корабля скребанул по подводным камням так, что вздрогнули мачты, он дернул ручку машинного телеграфа на «стоп!» и обессилено провел ладонью по лицу, стирая холодный пот.
Вызвал машинное отделение:
— Матвеич?
— Я!
— Как там у вас?
— Порядок…
— Позови Симакова.
Закимовский замялся, ответил как-то странно:
— Нету его… А что?
— Кто в кочегарке?
— Иглин. Один пар держит, всех остальных выгнал наверх. — И тише — или это лишь так показалось: — Врача бы…
Маркевич не не понял его, повернулся к трапу, — сойти на палубу, где опять громко и возбужденно звучат голоса моряков. Но бросив взгляд на море, увидел справа по борту, далеко на горизонте, черный силуэт какого-то корабля, навстречу к которому уже помчался один из «больших охотников».
«Наш, — подумал Алексей, — тоже в Печенгу. Попросим, чтобы с собой захватил».
Он спустился на палубу, к людям, и вздрогнул, увидев что-то прикрытое трюмным брезентом. Догадываясь, что под ним, медленно подошел, поднял край брезента и невольно отшатнулся перед очень спокойным, очень бледным лицом боцмана Яблокова. Глаза у Дмитрия были крепко закрыты, сочные губы сжаты упрямо и непримиримо, между бровей залегла озабоченная морщинка, будто и мертвый он продолжал беспокоиться о своем немалом палубном хозяйстве, от которого и в мирных-то рейсах кругом идет голова. Рядом с боцманом как бы прильнул к нему молоденький матрос, только накануне этого рейса принятый на судно…