Только море вокруг — страница 77 из 78

Стало и больно и душно: накануне победы… Но упрека собственной совести не почувствовал Маркевич: так, как с ними, могло быть со всеми, кто находился на транспорте, которого прикрыл «Коммунар».

— Флаг принесите, а брезент долой, — глухо сказал он подошедшему помполиту.

С моря донесся короткий гудок, и, подняв голову, Алексей увидел тральщик, полным ходом приближающийся к судну. Он сразу узнал по номеру на его носу гвардейский корабль Виктора Виноградова и поднялся на спардек. Тральщик ловко подошел к борту, и матросы подали швартовые концы. Виноградов перевесился через поручни мостика:

— Алексей Александрович, жив?

— Спешить некуда, — невесело ответил Маркевич. — Ты за нами?

— Приказ командующего. Своим ходом двигаться сможешь?

— Крепко сижу. Без пластыря сниматься нельзя.

— Ну, так давай ко мне на борт.

И не удержавшись, воскликнул:

— Здо́рово, Леша! О вас весь флот уже говорит. Молодцы!

Маркевич не ответил, махнул рукой. Повернулся к Носикову и приказал:

— Переводите команду на тральщик. С судна забрать все ценное, а команде личные вещи.

Он и сам пошел к трапу, к своей каюте, но дойти не успел. В дальнем конце спардека, из двери, ведущей в машинное отделение, показался сначала Егор Матвеевич Закимовский, а потом черный от угольной пыли Петр Иглин с какою-то ношей на руках. Они приближались медленно и сурово, и лица у обоих были такие потрясенные, что Маркевич, холодея от внезапной догадки, бросился к ним.

Иглин бережно протянул ему свою ношу. Егор Матвеевич опустил красные, воспаленные глаза. Коля Ушеренко сдавленно вскрикнул и пошатнулся. Ефим Борисович медленно снял с головы фуражку.

На руках кочегара, маленький, худенький, как подросток, лежал Григорий Никанорович Симаков.

Глава шестая

Алексей проснулся с необыкновенным, окрыляющим ощущением тишины. Странное было это ощущение: словно тишина переполнила и его самого, и каюту, и город, и даже весь мир, — словно нет, и не может быть ни начала и ни конца ее. И не просто тишина, а какая-то особенная, непередаваемая. Можно взять ее в руки и почувствовать на своих руках, можно лечь на нее и поплыть, плавно покачиваясь, как на ласковых морских волнах.

Он прислушался: так ли это? Где-то мерно и монотонно долбила по железу капель, где-то очень далеко, быть может, на станционной пристани непривычно долго проревел то ли пароход, то ли паровоз. За распахнутым иллюминатором что-то изредка хлопало на несильном ветру.

Но и эти звуки почему-то не развеяли и не нарушили странной легкости во всем теле и почти чувственного наслаждения той, особенной тишиной. И Маркевич открыл глаза.

Яркий столб еще раннего солнца врывался через круглый иллюминатор в каюту, упираясь в выбеленную масляной краской стену. Под столбом, на диване, разметался во сне Арсентьев. Густые кольца волос спутались на его голове, цыганские глаза спрятались за плотно сомкнутыми веками, губы были сжаты упрямо и вызывающе, будто все еще намерен он продолжать их вчерашний спор. И увидев Арсентьева, вспомнив этот спор, Алексей в ту же минуту вспомнил и все остальное.

Ощущение тишины сразу распалось, развеялось, но состояние светлой радости и покоя не покинуло Маркевича. Он тихонько потянулся к столу за папиросой, чиркнул спичку, прикурил и, удобнее устроившись спиной на подушке, опять закрыл глаза. Можно встать и одеться, можно снова заснуть, а можно и просто лежать вот так, дымя папиросой и не думая ни о чем: все, конец, и сегодня начинается новая жизнь!

Но не думать нельзя, из этого ничего не получится, а думалось об одном: что же делать дальше? Сколько радостей сейчас и по всей советской земле, и во всем мире, а едва ли найдется человек, который не задавал бы себе этот вопрос. Для Арсентьева, судя по его словам, все и ясно, и предрешено: «Коммунар» настолько пострадал от взрыва торпеды, что нет смысла ремонтировать его. Пожалуй, напрасно и прибуксировали судно в Архангельск, — разве что пойдет на слом, на разборку для мартенов. Значит, незачем и цепляться за него, надо переходить на другие корабли.

А Маркевич — нет, не может так думать, вся душа переворачивается от такой мысли. «Коммунара» на слом? Ни за что! Вот и спорили вчера чуть не весь вечер, и едва не разругались напоследок, да так и уснули один на койке, другой на диване, не договорившись ни о чем. Денька, Данька, Даниил ты мой Иванович, если б ты только знал, как он дорог мне, этот мертвый, «бросовый», как ты говорил, пароход! И не только мне, но и Иглину, и Егору Матвеевичу Закимвскому, и Ефиму Борисовичу Носикову, и Коле Ушеренко. Все хорошее и все самое трудное пережили и перестрадали мы на нем. Потеряли и Якова, и Григория Никаноровича, и боцмана Яблокова… Вот, прислушайся, не их ли шаги звучат за дверью, не они ли и дышат там, и думают так же, как я?..

Алексей сбросил ноги с койки, встал, натянув брюки и, накинув на плечи праздничную форменную тужурку, вышел на палубу. Не хотелось встречаться взглядом с Арсентьевым, когда он проснется. Не хотелось и давешний спор возобновлять. Не кощунство ли в день победы разговаривать о смерти своего корабля?

Утро плыло над городом в майской синеве небес, в ослепительно-остром сверкании весеннего солнца, в безмятежно-девственной тишине, дремлющей на широкой груди Северной Двины. И не странно ли, что кажется оно непривычно мирным. О победе сообщат по радио только сегодня утром, о ней знают еще далеко не все, она, в этой сини небесной, в сверкании солнца, в ликующем крике, рвущемся из груди. Нет, товарищ Арсентьев, о смерти в такой день не говорят!

Кто-то начал медленно и тяжело подниматься со спардека по трапу, и, посмотрев в ту сторону, Маркевич увидел заспанного, измятого Иглина с всклокоченными на голове. Петр тоже увидел его, удивленно вытаращил еще заспанные глаза, спросил облизнув пересохшие губы:

— Чего это ты вырядился, как петух? Или того? — и покрутил пальцем возле виска.

Алексей не ответил, просунул руки в рукава, застегнул тужурку на все пуговицы. И, вытянувшись перед кочегаром, покачиваясь с пяток на носки и назад, совсем по-мальчишески подначил: — Хочешь такое скажу, что ты сам петухом запоешь? Хочешь? Скажи, слабо!

Петр поглядел по сторонам, нет ли тут еще кого-нибудь, и ухмыльнулся:

— Знаю, не купишь. Премию нам за спасение «Коммнара» назначили.

— Выше!

— Неужели… награда?

— Еще выше!

Иглин побледнел, остатки сна слетели с его вытянувшегося, ставшего по-детски беспомощным лица, а глаза засверкали ярко-ярко.

— Лешка… — хрипло, с натугой выдавил он. — Алексей Александрович… неужели…

— Победа! — бросился на грудь к нему капитан. — Петька, брат мой, победа!..

Может быть, и не следовало говорить так внезапно, может, надо было вчера сказать, когда, окрыленный радостью, Алексей поздно вечером прилетел на судно от Глотовых. Но вчера все, кроме Арсентьева, уже спали, да и Глотов просил помолчать до утра, а сегодня…

— Ур-ра! — загремел Иглин во всю силу своих необъятных легких. — Ур-ра-а!

Он помчался вниз к Закимовскому, к Носикову, к Ушеренко. На ботдек, поднятый его ревом, выскочил помполит, а минуту спустя примчались и все остальные, и такой оглушительный, такой радостный клич грянул на «Коммунаре», что со всей территории судоремонтного завода начали поспешно сбегаться перепуганные ночные сторожа.

* * *

Ни один не сошел на берег: не могли они в этот день расстаться со своим «Коммунаром». Не могли потому, что сами явились на борт его, когда морской буксир «Муссон» притащил поврежденное судно в порт и поставил на мертвый прикол в самой заброшенной дыре, в Собачьей щели судоремонтного завода, где таким развалинам только и дожидаться конца. Пришел капитан — и остался, не было сил уйти. Не нашлось таких сил и у старшего помощника. Вслед за ними, один за другим, явились и старший машинист, и кочегар, и корабельный воспитанник, сын корабля, у которого тоже — только море вокруг.

Разве вспомнишь теперь, кто из них первый сказал, что победу они и дождутся, и встретят обязательно на своем судне? И дождались, и встретили: победа!..

…Где-то в городе гремели маршами репродукторы, в солнечном небе меркли праздничные ракеты, по реке, мимо кормы тоже убранного флагами расцвечивания «Коммунара» вниз и вверх спешили переполненные людьми пригородные пароходы и яхты. Видно было, как за заводским забором, по улице, движутся к центру осененные пламенем красных знамен и флагов колонны демонстрантов. И такой же красный флаг плавно реял на майском ветру над по-праздничному прибранной палубой «Коммунара». А под флагом, лицом к реке, на которой вот-вот начнется морской парад победы, молчаливо и торжественно выстроились пятеро, до конца не покинувшие свой корабль. И такой же торжественный и молчаливый стоял вместе с ними шестой, помполит, может быть только в эту минуту понявший, насколько неправ он был в ночном споре с капитаном.

И казалось всем шестерым, что незримые, но вечно живые стоят вместе с ними в почетном карауле у корабельного флага те, кого не забыть никогда…

— Скоро, — тихо сказал Маркевич, мельком взглянув на циферблат часов.

— Через шесть минут, — так же тихо подтвердил Закимовский.

Иглин медленно повел глазами в сторону спардека, где под чьими-то шагами неожиданно и ненужно загремел спущенный на стенку трап, и слегка подтолкнул капитана локтем:

— Глотов.

— Тоже с нами, улыбнулся Арсентьев.

Василий Васильевич торопливо шагал по палубе, приветливо размахивая рукой.

— Что же вы, черти… — начал он и осекся, увидев, что ни один из шестерых не повернулся к нему лицом: на Двине, еще далеко, показался из-за выступа причала показался форштевень головного миноносца. Глотов сразу же поспешил к остальным, встал и вытянулся рядом с Алексеем, и не голосом, а одними губами шепнул:

— Таня едет… Принес тебе телеграмму…

Но и эти слова, эта радость сейчас лишь нахлынула на Маркевича так, что сердце зашлось, а лицо его не изменилось: головной миноносец равнялся с «Коммунаром». И когда он поравнялся совсем, корма с кормой, на гафеле его дрогнул и плавно пошел вниз бо