– Вы его совсем не знаете! – закричала я.
– Я знаю таких, как он: ущербных, травмированных и одержимых. – Заведующий тоже повысил голос. – Тех, кто упивается собственной болью и страданием, потому что был вынужден найти в этом удовольствие.
– Замолчите. Все это глупость и неправда.
– Люди с антисоциальными расстройствами личности никогда не могут прекратить использовать подобное поведение.
– Амелин – самый хороший человек на свете.
– Токсичные отношения затягивают. – Заведующий нарочно дожимал.
– Сами вы токсичный! – Я вскочила. – Думаете, я не знаю, что это? От токсичных людей хочется сбежать, с ними плохо – вот как с вами. Они навязывают свою точку зрения, унижают и не хотят считаться с чужой – вот как вы сейчас. А Костя делает меня сильной, важной и нужной. Рядом с ним мне спокойно и очень хорошо.
– В таком случае, милая моя, у вас типичная созависимость.
Он хитро прищурился, явно провоцируя меня.
Мне отчего-то пришло в голову, что такие же пустые глаза, скорее всего, были у врачей в фашистских концлагерях.
– Идите к черту!
Я вылетела из кабинета в бешенстве и, промчавшись мимо Ларисы Владимировны, поскорее выскочила на улицу, чтобы отдышаться и не заорать в голос.
Сколько заумных, поучающих слов – и ни одного человеческого.
Как люди становятся такими? Или они такими рождаются сразу? Без сострадания, без понимания, без чувств. Правильные, разумные и бесстрастные, как автоматы для выдачи напитков.
Лариса Владимировна вышла, застегиваясь на ходу, и мы молчали, пока не покинули слабо освещенную территорию больницы. За ее воротами, казалось, было светлее, хотя и была метель.
– Для меня это тоже было огромной неожиданностью, – наконец произнесла она. – Даже не знаю, что и сказать. Остается надеяться на адвоката. Правда, стоимость его теперь существенно возрастет.
– Вы о чем? – Я очнулась от своих мыслей.
– Об отягчающих обстоятельствах.
– Простите, не совсем понимаю.
– Разве не это тебя так разозлило?
– Он сказал, что я разрушающе действую на психику Амелина, и хочет оградить его от меня.
Лариса Владимировна покивала.
– Про это он мне тоже говорил. Чувствуется, Мила уже провела с ним работу. Получается, ты ничего не знаешь? Оказывается, летом произошел неприятный инцидент с участием Кости. Погиб человек. Вина не доказана, свидетели заявления забрали, однако то, что он проходил как главный подозреваемый, сильно усугубит его положение сейчас.
– Не может быть! – Я остановилась. – Как они узнали?
– Заведующий не сказал.
– Бли-и-ин! – Я опустилась на корточки, обхватив голову руками.
Было такое ощущение, что все вокруг стремительно рушится, и, как я ни старалась это сдержать, ничего не получалось.
– Ладно-ладно. – Лариса Владимировна подхватила меня под мышку. – Не нужно умирать прямо сейчас. Мы еще поборемся.
– У меня есть доказательства, что Амелин ни при чем. Точнее, есть свидетель, – выпалила я мысль, пришедшую в голову.
– Видишь. – Она утешающе погладила меня по спине. – Просто нужно немного набраться терпения.
– Я ее убью. Найду и убью!
– Успокойся. Если ты ее убьешь, тебя отправят в колонию, и кто тогда будет спасать Костю? – Она ласково улыбалась. – Вы такие молодые, такие горячие. Вам нужно все и сразу, но так, к сожалению, не бывает.
– Вы не понимаете. Все же было совершенно нормально. Все было отлично. Мы никого не трогали и ничего плохого не делали. Почему кто-то вот так вправе взять, ворваться в чужую жизнь и все испоганить?
– Костина жизнь для Милы не чужая. Как бы то ни было, их связывает слишком многое.
– Поэтому она хочет избавиться от него таким подлым способом?! Из-за какой-то поганой квартиры?!
– Здесь много чего. – Лариса Владимировна взяла меня под руку. – Не только квартира. Мила очень обижена на то, что он предпочел твое общество.
– Конечно предпочел! Она же его убивала.
– Все-все. – Лариса Владимировна похлопала меня по руке. – Не нужно усугублять. Поехали, выпьем кофе и обсудим наши дела спокойно.
– Нет, простите. – Я забрала руку. – Я сейчас не могу спокойно.
Она направилась к метро, а я мимо своей автобусной остановки – куда глаза глядят.
Шла как в тумане, накатанный снег скользил под ногами, меня шатало, ветер пробирал насквозь, и я казалась себе слабой, жалкой и нестерпимо несчастной.
Словно жизнь взяла и закончилась в один момент.
Наверное, так и должно было случиться. Ни у кого без этого не обходится. И, чтобы приобрести, обязательно нужно потерять. Рассудительность в обмен на наивность, опыт взамен любви, вместо веры в счастье – шрамы, шишки и синяки, которые должен иметь каждый, чтобы стать взрослым, жить в нормальном обществе, зарабатывать, платить по счетам и быть адекватным гражданином, потребителем, пользователем.
Чтобы не хотеть ничего лишнего и осознать наконец, что никакого «самого счастливого места» не существует. Музыка не может идти с неба, а Диснейленд – просто парк развлечений. Дорогой и очень пафосный.
И уж тем более никто не умирает от чувств и не дружит вечно. Никто не связан друг с другом эмоциональной паутиной, а все красные нити находятся лишь у нас в головах, чтобы заполнить банальный страх одиночества.
Дома я первым делом позвонила Саше Якушину. Вкратце обрисовала ситуацию и спросила, не знает ли он, как можно устроить посещение, если пропуск не дают. Отец Якушина был известным врачом, сам Саша учился в медицинском и всю жизнь варился в этих кругах.
– А я тебя, между прочим, предупреждал, – не без удовлетворения сказал Якушин. – Твой Амелин как ящик Пандоры: неприятности из него так и сыплются.
К тому, что он станет читать нотации, я была готова.
– Весь мир как ящик Пандоры, Саша, и неприятности случаются у всех. Никто не застрахован от того, что в один прекрасный день он не станет жертвой отвратительных обстоятельств.
– Не застрахован никто, но у Амелина этих обстоятельств в разы больше, чем у всех.
– Потому что он не все!
Якушин еще немного повредничал, пристыжая меня, но потом все же пообещал выяснить насчет пропуска и уже ближе к вечеру прислал номер некой Татьяны.
Привезти и передать разрешалось только средства гигиены и что-то из еды.
Татьяна перечислила подробно, но я так нервничала, что половину прослушала.
Собрав мыло, пасту, полотенце и упаковку печенья, зависла над коробкой конфет. К сладкому Амелин был равнодушен. Он любил картошку.
В субботу в одиннадцать на проходной меня встретила женщина в белом халате поверх свитера и повела по территории.
– Твой кажется вменяемым, – бросила она на ходу. – Так бы я не согласилась.
– Он и есть вменяемый.
– А чего тогда к нам привезли?
– Родственница сдала. Ему бабка квартиру завещала, вот она и бесится.
Татьяна покивала головой.
– Такое у нас постоянно, только обычно молодые стариков сдают. – Она посмотрела на мой пакет: – Перепись того, что передаешь, составила?
– А зачем?
– Давай сама посмотрю. – Она раскрыла пакет на ходу и, переворошив все пятерней, вытащила сверток из полотенца:
– Это что?
– Вилка.
– С ума сошла?! Никаких колющих и режущих.
– Но это для еды. Я картошку привезла.
Ее я держала под курткой, чтобы не остыла.
– Ложку вам дам.
Мы дошли до шестого корпуса, вошли в маленькую боковую дверь и попали в узкий коридор. Татьяна провела меня в одну из комнат и включила свет, после чего протянула руку. Я сунула в нее тысячу рублей.
– Жди здесь, – велела она и ушла.
Когда я приезжала к Амелину в больницу прошлой весной, где он лежал со сломанной ногой, я вообще ничего не соображала. Все происходило как в тумане. Хотелось просто увидеть его, и остальное не имело значения.
Мы тогда еще не были вместе, и я никак не могла признаться себе в том, что влюблена.
Сейчас же я понимала и то, что чувствую, и что это происходит со мной, а еще что, кроме меня, теперь ему никто не поможет.
В коридоре послышались шаги, и дверь раскрылась.
Несколько бесконечных секунд мы просто стояли и смотрели друг на друга, пока Татьяна не подтолкнула его в спину:
– Не узнал, что ли?
– Узнал.
– Тогда через сорок минут вернусь. – Она выложила на стол маленькую ложечку, а потом заперла за собой дверь на ключ.
– Ты почему в таком виде? – Я кивнула на его больничную рубашку чуть выше колен с огромным вырезом – такую, в каких делают операции.
– Пижам не было.
– Выглядит ужас.
– По ощущениям тоже.
Черные глаза смотрели пристально, не отрываясь, без привычной игры или иронии. Они были глубокие и по-настоящему печальные. А на щеках и подбородке появилось некое подобие совсем светлой щетины.
Я первая сделала шаг и коснулась его.
– Ты ледяной.
– В палате тепло.
Быстро расстегнув куртку, я собиралась отдать ее ему, но совсем забыла про картошку, и она вывалилась на пол.
В ту же секунду Костик бросился ко мне, и мы с лихорадочной поспешностью вцепились друг в друга, как будто если не удержать, то все исчезнет, и у меня больше никогда не будет его, а у него меня.
Нас обоих трясло, колени подкашивались, дыхание сбилось. Его тело танцора, обычно податливое и пластичное, задеревенело от напряжения. Руки покрылись мурашками, челюсти стиснулись, пальцы вдавились мне в спину с такой силой, словно он пытался вобрать меня внутрь себя, слиться и навсегда остаться единым целым.
И все же, несмотря на обстоятельства, обстановку и драматизм нашей встречи, поцелуй получился таким головокружительным и горячим, что я на несколько упоительно долгих секунд совершенно позабыла о том, где мы находимся, почему и что с нами вообще происходит. Уплывая и растворяясь в потоке нахлынувших чувств, я вдруг с облегчением приняла то, что меня так крепко держало рядом и заставляло нуждаться в его постоянном присутствии, прикосновениях, голосе и тепле.