Священник смотрел на меня с участием:
— Выходит, у вас не было ни родственников, ни большой семьи — никого, к кому можно было бы обратиться за помощью, только родители? — И тут он задал неожиданный вопрос: — Вы любили их?
— Я любила мать. И это чувство осталось неизменным. Я никогда не любила отца. Когда я была совсем маленькой, он жил так далеко от нас, что в памяти остался лишь редким гостем с подарками. О, он мог быть очень обаятельным, когда хотел этого, но я всегда боялась его. Даже сейчас я испытываю к нему смешанные чувства. И это меня смущает. В какой-то момент я вижу перед собой старика, который до сих пор любит свою жену, как и всегда любил. Я знаю, как заботливо он ухаживал за ней, когда она заболела, а потом вспоминаю монстра из своего далекого детства. Иногда он по-прежнему наводит на меня страх, — призналась я.
— Любовь — это привычка, от которой трудно отказаться, — мягко произнес он. — Спросите об этом любую женщину, которая продолжает жить с тираном, когда отношения уже исчерпали себя. Женщины бегут из дома и ищут защиты у органов опеки, а потом принимают обратно мужа-негодяя. Почему? Потому что они по-прежнему любят, но не мужчину, который их оскорбляет, а того, за кого они выходили замуж. Они вновь и вновь ищут в нем черты того человека, с которым шли под венец. Узы вашей любви сформировались, когда вы были младенцем: связь дочери и матери неразрывна. Если бы ваш отец был жесток с ней, возможно, вы бы научились ненавидеть его, но этого не было, а ваша мать внушила вам, так же как и себе, что она жертва и виноваты во всем именно вы. Ваши чувства находятся в состоянии войны с логикой. Эмоционально вы несете в себе детскую вину, но умом понимаете, что ваши родители не заслуживают вас, и вы конечно же не заслуживаете таких родителей, да и ни один ребенок не заслуживает этого. Я — слуга Господа, я проповедую всепрощение, но, Тони, вы должны ясно осознавать, что совершили ваши родители, и признать в матери соучастницу совершенного, иначе вы не сможете освободиться и обрести душевный покой.
Его слова как будто сняли барьеры, которыми я окружила правду. Стоило мне заговорить, как слова полились из меня потоком. Я рассказала ему, как мать постоянно твердила мне, что я должна «ладить с отцом», что «с нее довольно», что она «вынуждена лечить нервы». И что от меня «вечно одни неприятности».
— Всякий раз, когда я снимала трубку, чтобы позвонить им, я испытывала страх, но все равно звонила почти каждую неделю, зная, что услышу привычный рефрен: «Одну минутку, дорогая, папа хочет что-то сказать», и все эти годы я отшучивалась, боясь лишиться ее любви, если скажу ей правду.
И наконец, я рассказала ему о том, о чем никогда и ни с кем не говорила: о своем отношении к Антуанетте, девочке, которой когда-то была.
— Она была бы совсем другой, если бы ей позволили развиваться нормально, поступить в университет, завести друзей. Но у нее не было никаких шансов, и каждый раз, когда в моей жизни что-то складывается не так, я виню в этом свое детство. Когда я была моложе, эта девочка правила моими эмоциями, — и я снова и снова переживала все то, что чувствовала она. Именно в такие периоды жизни я вступала в разрушительные отношения с мужчинами, мысленно произнося: «Привет, вот и я, здесь я чувствую себя как дома». Или же появлялся друг моего детства, бутылка. Всю свою жизнь я боролась с этими демонами и чаще всего побеждала, но сейчас я чувствую, что проигрываю.
Пока я говорила, пепельница наполнилась доверху, зато в голове заметно прояснилось, когда я признала реальность:
— Она никогда не любила меня. Я нужна ей сейчас, чтобы она могла умереть в мире, со своей девственной мечтой, — мечтой о красавце-муже, который ее обожает, о счастливом браке и единственном ребенке. Мне отведена лишь роль в последнем акте этой игры. Вот для чего я здесь.
— Вы хотите разрушить эту мечту?
Я мысленно представила себе крохотную фигурку моей матери, столь зависимой от меня сейчас.
— Нет, — вздохнула я. — Разве я могу?
Глава 25
Меня оставили в маленькой душной комнате полицейского участка, обстановку которой составляли лишь коричневый пластиковый стол и несколько деревянных стульев. Под ногами был потрескавшийся коричневый линолеум, а единственное оконце находилось так высоко, что выглянуть наружу было невозможно. Я знала, что отец в соседней комнате. Мой ночной кошмар приближался к логическому завершению, но вместо облегчения я испытывала настороженность. Меня мучил вопрос: каким окажется мое будущее?
Дверь открылась, и я, обернувшись, увидела ту же женщину-констебля, но на этот раз в сопровождении другой молодой женщины в гражданской одежде. Они поинтересовались, ела ли я что-нибудь. Когда я покачала головой, констебль вышла и вскоре вернулась с подносом с чаем, сэндвичами и шоколадным печеньем, который поставила передо мной и дружески улыбнулась. Женщины достали блокноты, словно давая понять, что, как бы они ни старались создать непринужденную атмосферу, все-таки это официальный допрос. Женщину в штатском представили как социального работника по имени Джин, и меня спросили, знаю ли я, почему нахожусь здесь, и известно ли мне, что то, чем мы занимались с отцом, является преступлением.
На оба вопроса я ответила шепотом:
— Да.
Женщина-полицейский вежливо объяснила мне, что моего отца сейчас допрашивают в соседней комнате и что от меня требуется только одно: говорить правду. Мне также разъяснили, что, поскольку я несовершеннолетняя, за преступление отвечает отец, и, разумеется, в тюрьму отправится он.
— Антуанетта, ты не сделала ничего плохого, но мы все-таки должны задать тебе несколько вопросов. Ты готова на них ответить? — спросила женщина-полицейский.
Я уставилась на нее. Да разве могла я произнести вслух то, что составляло тайну стольких лет моей жизни? Секрет, за который, как постоянно твердил отец, все меня осудят. Я уже успела убедиться в этом, когда, однажды выдав его, навлекла на себя злость и обвинения, как он и предсказывал.
И тут впервые заговорила социальный работник:
— Антуанетта, я хочу помочь тебе, но смогу это сделать, только выслушав твою версию событий. Я знаю, что тебе больно говорить об этом, но мы на твоей стороне. — Она протянула через стол руку и нежно коснулась моей руки. — Пожалуйста, ответь на наши вопросы.
Первый вопрос был задан женщиной-полицейским:
— Сколько лет тебе было, когда отец впервые прикоснулся к тебе?
Я чувствовала теплое пожатие руки Джин.
— Шесть, — прошептала я наконец, и слезы потоком хлынули из глаз.
Мне молча передали носовые платки. Никто из женщин не заговорил, пока я не успокоилась.
— Почему ты молчала все эти годы? Хотя бы матери ты рассказала? — были первые слова, которые произнесла Джин.
Я не знала, что сказать, коробка воспоминаний была наглухо закрыта; мои первые попытки поговорить с матерью давно и надежно хранились в тайниках моей памяти, и я лишь покачала головой. Может, моя жизнь сложилась бы по-другому, если бы я вспомнила тот эпизод и рассказала им? Разумеется, меня бы забрали от нее, и дальнейшие события, сломавшие меня, просто не произошли бы. А может, все дело было в той любви к ней, которая определяла всю мою жизнь? Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос.
Они осторожно вытянули из меня подробности наших воскресных поездок, узнали и о том, как отец предупреждал меня о молчании, угрожая тем, что все меня осудят и мать перестанет меня любить. Когда я рассказала об этом, то заметила, как женщины обменялись многозначительными взглядами. Они знали, что эти угрозы — не пустые слова. Они лучше меня понимали, что предсказания отца, в еще более страшной форме, станут для меня реальностью и мне придется навсегда распрощаться с детством.
Постепенно, тактично задавая вопросы, на которые я честно отвечала, они узнали всю мою историю. Но никакой дополнительной информации я не выдала. Прошло много лет, прежде чем я нашла в себе силы свободно говорить о своем детстве, не испытывая стыда и чувства вины. Они спросили меня, не боялась ли я забеременеть. Я ответила, что считала это невозможным — забеременеть от родного отца.
Стрелки часов стремительно бежали вперед, отмеряя время нашей беседы. Усталость и безнадежность все больше овладевали мной, пока я размышляла о том, что будет со мной дальше.
— Какие у тебя планы на будущее? — спросила социальный работник. — Ты сможешь продолжить учебу в школе?
Сначала я безучастно смотрела на нее, а потом до меня дошел смысл ее слов. Я же была платной ученицей, а отца ожидала тюрьма, и это означало, что без его заработка мы не сможем оплачивать учебу в школе. Я вдруг отчетливо осознала, что натворила, какой вред нанесла себе и своей семье: родительский дом был куплен в кредит, мать не умела водить машину и за школу некому было платить. Мысли о приюте, куда родители хотели спрятать меня, тотчас испарились, и их место заняла паника от сознания собственной вины. Я поняла, что разрушила жизнь матери.
Заметив, что моя апатия сменилась тревогой, вызванной мыслями о ближайшем будущем, Джин попыталась подбодрить меня:
— Антуанетта, ты ни в чем не виновата. Я не сомневаюсь в том, что твоя мать догадывалась о происходящем.
Но поверить в это было слишком для меня. Разве я могла смириться с мыслью о таком предательстве со стороны единственного человека, которого беззаветно любила? С отчаянием в голосе я принялась разубеждать их, так же как разубеждала себя все эти годы, и снова женщины обменялись взглядами, в которых сквозили и жалость, и недоумение.
— Антуанетта, — сказала женщина-полицейский, и в ее глазах смешались сострадание и твердая решимость выполнить свою работу, — тебе предстоит выступить свидетелем на процессе по делу твоего отца. Ты понимаешь, что это означает?
Прежде чем ее слова осели в моем сознании, она нагнала на меня еще больше страха, сообщив, что до суда его выпустят под залог и мы вместе вернемся домой. После этого она вышла из комнаты, оставив меня наедине с социальным работником. Я молчала, переваривая полученную информацию, пока меня не охватил жуткий страх.