- Слава Богу! А то я было подумал, что у меня от ваших кошмаров начались галлюцинации. Но вообще берегите себя.
- Вы тоже. Вы же теперь мой тайный свидетель. Займёмся ловушкой?
Благодаря стараниям Верочки в нашей больнице обо мне сложилась благородная сплетня: одинокий, всеми брошенный член Союза писателей уединяется в парке для сочинения романа. «Просто так в наши дни мужчин не бросают, — многозначительно прокомментировала эти сведения Ирина Евгеньевна. — Про что роман?» — «Про любовь», — ответила Верочка. «Пусть сочиняет, не возражаю, — вынесла резолюцию хирург. — Но помнит: на утренних и вечерних обходах присутствие строго обязательно (намёк на вечер, проведённый мною на даче Черкасских, после чего в больнице случился лёгкий, освежающий скандал). Вообще пациент очень нервный».
Итак, пережив утренний обход и хлебнув «какавы», я надел свою колониальную рубашку и удалился в парк сочинять. Оттуда через берёзовую рощу вышел на шоссе и направился к станции.
Слева совхозное поле пшеницы, дрожащее марево над ним, летучие тени и весёлый вороний грай — говорят, так воронье веселится к дождю. Справа берёзы с довольно густым подлеском боярышника, сирени, бересклета… Одним словом, если туда загнать машину, с просёлка она видна не будет.
Полное безлюдье, покой и безмятежность; мысль о том, что кто-то крадётся за мной в кустах, кажется нелепой. Тем не менее, дойдя до первых отрадненских домов, я свернул в переулок, постоял у колодца, покурил, понаблюдал. Мимо по шоссе прошли две женщины с бидонами, пронёсся на велосипеде мальчик, прошмыгнул рыжий кот… Становилось жарко. Тенистыми, заросшими травой проулочками я добрался до станции, где взял билет до Казанского и обратно.
В железнодорожный ад раскалённого асфальта, железобетона и скрежета я окунулся как-то вдруг, без подготовки. Контрасты возбуждают, я был возбуждён и нервно колготился в нервной толпе возле телефонов- автоматов. Ворвавшись наконец в кабинку- парилку, позвонил Борису… занято… Нике… занято… Я упорствовал. Первым сдался Борис.
- Узнал. Прямо родной голос. Что вы тут делаете?
- По издательским делам отпустили до завтра.
- Книжечку пробиваете?
- Роман. Про вечную любовь. Если пробью — весь гонорар вложу в машину или в драгоценности. Как вы посоветуете?
- А идите-ка вы…
- А я и иду. В милицию. Сдаваться: не справился.
- Что? Прямо сейчас?
- Нет, на днях. Вот Дмитрий Алексеевич восстановит свою «Любовь вечернюю», вернёт мой блокнот с данными…
- И тут любовь! У вас, у поклонников чистой красоты, вечно одно и то же…
- Как? Вы ничего не слышали? У Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили. Кто-то украл портрет Любови Андреевны с дочерьми, помните?
- Что? — математик долго молчал. — Эту эстетскую штучку? Что за ерунда!
- Художник убит. Работает на закате в нашей дворянской беседке над портретом. Его закаты вдохновляют…
- А зачем ему понадобился ваш блокнот?
- Не знаю. У него какая-то странная идея, он скрывает…
- Не понимаю, зачем вы ему дали свой блокнот!
- Чего это вы так разволновались? Вы вот лучше скажите мне — в последний раз спрашиваю, — на что вы истратили деньги и где провели ту ночь?
- Неужели в последний?
- Да. В следующий раз вас уже будет допрашивать следователь.
- Это, наконец, невыносимо! — крикнул математик и швырнул трубку.
Потом отозвался и актёр:
- Иван Арсеньевич! Счастлив! Вы в Москве?
- По издательским делам отпустили до завтра.
- Ну так ко мне?
- Некогда.
- Как там наши лилии?
- Пока в полной тьме. Слышали, у Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили?
- Боже мой! И «Паучка» увели?
- Какого «Паучка»?
- Он для меня написал — прелесть!
- Нет, украли только «Любовь вечернюю».
- Какую?.. А-а! Жуткая история. Вам не страшно?
- Я-то что! Художник убит. Сейчас восстанавливает эту самую «Любовь» по памяти.
- Так он в Москве?
- Нет, у нас, в дворянской беседке работает на закате. Его закаты вдохновляют. А я сдаюсь, иду в милицию.
- Как? Зачем?
- Не справился.
- Не торопитесь, подумаем вместе! — Актёр помолчал, потом спросил сипло (куда-то исчезла чарующая напевность): — А меня тоже будут вызывать, как вы думаете?
- А как вы думаете? (Молчание.) Николай Ильич, вы же сами пожелали присоединиться.
Опять молчание.
- Нет, это невыносимо! И когда вы собираетесь?
- На днях. Как только Дмитрий Алексеевич вернёт мне мой блокнот с данными.
- Вы ему отдали блокнот? Зачем?
- На время. Ему нужно для каких-то там деталей. Не знаю. Он скрывает.
- Иван Арсеньевич, давайте подождём!
- Чего? Смерти свидетеля?
Итак, подозреваемые сидят по домам (ах, отрадненские закаты! Пурпур, золото, зелень и синева небес!). Пока сидят. Путь свободен! Вперёд!
Я вошёл в прохладный гулкий вестибюль, куда не входил уже одиннадцать лет. Старушка вахтерша с любопытством изучила писательское удостоверение, вздохнула отчего- то и пропустила. Молодость вдруг нахлынула на меня ожиданием и надеждой. Какие надежды, какие ожидания? Опомнись, все ушло, разве что поймаю преступника, да и то сомнительно! Одинокий и всеми брошенный подошёл я к лифту, вознёсся на незабвенный девятый этаж. Аудитория 929. Вертер бросился навстречу.
- Здравствуй, Петя! Как успехи?
- Какие успехи?
- Экзамен сдал?
- А-а… пустячок! Зарубежка. Эдгар По с Бодлером попались.
- О, декаданс, символизм, сфера подсознательного… и какие у тебя с ними отношения?
- На пять.
- Удачно. Пойдём уединимся.
Мы вышли на лестницу, на ту самую лестницу, где я когда-то уединялся с девочкой с романо-германского и где три года назад Вертер выпрашивал злосчастные
экзаменационные билеты.
- Ну, за тобой действительно следят? Или воображение играет?
- Не то чтобы… так мне кажется. Во всяком случае, мне звонили по телефону.
- Когда?
- После того кошмарного четверга… да, в пятницу, в двенадцать ночи. Все уже легли… я имею в виду жену и её родителей. А я занимался. Вдруг звонок. Выхожу в коридор, говорю: «Алло!» Кто-то спрашивает: «Это Петя?»
- Кто спрашивает?
- Черт его знает! Тихо-тихо, почти шёпотом. Должно быть, через платок, голос какой-то придушенный. Я говорю: «Петя». И он заявляет: «Что ты видел и слышал три года назад шестого июля на даче Черкасских?» Я говорю: «Ничего». А он опять: «Расскажи, что ты видел и слышал, — так будет для тебя спокойнее». Представляете?
- А ты?
- А что я? Я сказал: «На крыльце посидел в тенёчке и уехал в Ленинград. Ничего не знаю», — и повесил трубку.
- Молодец. Глядишь, с тобой ещё можно будет пойти в разведку.
- Лучше не надо. Что мне теперь делать?
- Тебе — ничего. А вот у меня, чувствую, весь план к черту летит… Ладно, давай разберёмся. Вспоминай. Борис: резкий, довольно тонкий голос… Дмитрий Алексеевич: горячий, страстный, чуть с хрипотцой… Актёр: роскошный бас, редчайший… Ну?
- Так ведь шёпот же!
- Голос-то хоть мужской?
- Наверное… Не знаю!
- Попробуем с другого конца. Твой новый телефон знали только Анюта и я. Дмитрию Алексеевичу я его продиктовал в субботу, а тебе звонили в пятницу…
- Да телефон я сам, дурак, дал.
- Кому?
- Актёру. Он спросил — я дал.
- При каких обстоятельствах?
- Когда мы яму закапывали… так тошно было. Я сказал, чтоб отвлечься, что я его по «Смерти в лицо» помню.
- Что такое «Смерть в лицо»?
- Фильм. Не видели?
- Нет.
- Боевик. Ничего. А он говорит, что сейчас в новом каком-то снимается. «Не хотите поприсутствовать?» Ну, интересно, конечно. И дал ему телефон.
- Кто ещё слышал номер телефона?
- Все, кроме вас, могли слышать. Вы как раз дом осматривали.
- Петя, я ведь русским языком тогда сказал, что среди нас — убийца!
- Это убийца мне звонил?
- А кому ещё ты нужен?.. Ладно, я тоже хорош, не сумел тебя прикрыть. Вообще-то я уверен, что никто тебя не тронет: нет смысла, и все же… Вот опять ты влез — и все идёт насмарку!
- Иван Арсеньевич, — мужественно возразил Вертер, — не меняйте никаких планов из-за меня. Я продержусь. Постараюсь не оставаться один. Сейчас с ребятами на теннис, потом в бассейн, потом.
- Да, сегодня будь на людях, но вообще придётся снять напряжение.
- А как?
- Василий Васильевич, бухгалтер наш, за меня сильно переживает. Он предложил пустить слух, что мои соседи по палате полностью в курсе и молчать не будут. Четверо тайных свидетелей, не считая меня, — какая уж тут тайна.
- А почему четверо? Я, бухгалтер и Игорь.
- И Дмитрий Алексеевич. Петя, ты видел в его мастерской портрет Любови Андреевны с дочерьми?
- Конечно. Я ж ему позировал три года назад. Портрет висит на самом видном месте, между окнами.
- Висел. Ты его рассматривал в деталях?
- Я вообще на него не смотрел. Там Маруся в чем-то красном… прямо бросается в глаза… неприятно.
- Портрет исчез в ту же ночь, когда тебе звонили.
- Ничего себе! А зачем он убийце?
- Дмитрию Алексеевичу тоже звонили той ночью, но просто молчали в трубку. Это- то и странно… если б его приняли за тайного свидетеля, как тебя, то принялись бы расспрашивать. Слушай, этот голос звучал угрожающе?
- Совсем нет. Меня как будто просили рассказать, просили как-то устало, почти безнадёжно.
- Удивительно! Что же нужно убийце? Я его не понимаю… Как он сказал: «Что ты видел три года…»
- «И слышал».
- «И слышал». Интересно. Ты ведь ничего не слышал?
- Ничего.
- Допустим, он предполагает, что ты вернулся с речки раньше. Само убийство ты видеть не мог, он это понимает: с такими прямыми данными наши поиски уже б закончились. Но, значит, ты мог что-то слышать из открытого окна. Что именно? Голос убийцы? Полагаю, это был не шёпот, ты б его узнал, искать опять было бы уже нечего. Крик Маруси? Их ссору? Какое-то имя, которое она произнесла? Какое-то слово… Нет, не понимаю… Мало данных: шаги и шёпот… Ты единственный, кто их слышал. Ну, вспомни: шаги и шёпот… Не соединяются? Никто не вспоминается?.. Ну, попробуй.