- Как вы думаете, её слова перед смертью: «Как ты могла!» — не намёк на происшедшее в мае?
- Да, наверное.
- Так. Павел Матвеевич, конечно, знал, что ночью вы имеете обыкновение просыпаться от малейшего шороха и не пользуетесь снотворным?
- Знал.
- Теперь такой вопрос. Если не ошибаюсь, на следствии вы заявили, будто спали с Марусей при закрытых дверях, то есть вас с ней разделяли три двери: в светёлку, на кухню и в вашу. Там ли это?
- Я соврала! — ответила Анюта в том духе раздражения, который точно характеризовал её отношение ко мне: я её безумно раздражал. — Да, соврала. Перед отъездом родители потребовали, чтоб наедине мы спали при открытых дверях. На всякий случай… они беспокоились
- Понятно! — воскликнул я в неизъяснимом волнении. «Боже мой! Какая тайна и… как все необычно!» Но не радость открытия, подтверждения, а тоска сжигала меня. Взгляд упал на перекопанную цветочную клумбу… — Сейчас я спущусь в погреб, проверю одно своё ощущение. Прошу публику не расходиться.
Я зажёг свет на кухне, откинул ногой потёртую дорожку, поднял люк, спустился, захлопнул его и сел на лавку. Полная тьма и дух сырой земли. Вот оно! Да, все сходится. Поминки. Уход Бориса. Воспоминание Дмитрия Алексеевича: «Вот он появился в дверях. Лицо бледное, глаза ускользающие, словно ничего не видят. Прошёл по комнате, движения быстрые, энергичные, его движения. Секунд пять постоял у стола, сел. Вдруг говорит: «Пойду пройдусь». Я предложил: «Я с тобой», — начал подниматься, и тут меня остановил его взгляд… в глазах стоял ужас…» Именно эти пять секунд у поминального стола решили дело: он вспомнил. Третьего дня в пятницу он ходил тут со свечкой, а художник смотрел сверху из кухни. Дмитрий Алексеевич: «Да, да, вы правы… вы абсолютно правы… да, это точно, я вижу, как сейчас!.. Он склонился в углу над кучей картошки!» Я чиркнул спичкой — и тут пережил самое страшное мгновение в своей жизни! Никогда! Ничего подобного! Я даже не подозревал, что может существовать такой ужас. И все равно: теперь я знаю, что испытал сотую, нет, тысячную долю того, что вынес Павел Матвеевич, но даже это было невыносимо. В полной тьме я метнулся куда- то, схватился за перекладину, припал к лестнице и замер. Сердце колотилось как бешеное, его стук переполнял тесное подземелье, я чувствовал, что сейчас задохнусь, глаза как будто ослепли. Нет, не ослепли! Только что, в мгновенном озарении спички так явственно, так реально вспыхнуло красное пятно за перегородкой, в куче гнилья. Да ведь не может быть! Прошло три года. Спокойно! Что со мной? Я схожу с ума?.. Вот лестница, вот перекладины, вот… я поднял руку… шероховатые доски — люк. Сегодня суббота, двадцать шестое июля, мы пришли сюда с Петей, я разгадал тайну полевых лилий… Нет, я не сошёл с ума! Значит, надо… надо всего лишь зажечь спичку и посмотреть. Дрожащими пальцами я нащупал в кармане рубашки коробок. Надо! Мгновенное озарение. Вот оно что! Спичка обожгла пальцы, погаснув; какое-то время я стоял, прижавшись к лестнице, медленно приходя в себя. Затем вылез из погреба, миновал кухню, прихожую, веранду, вышел на крыльцо и крикнул:
- Анюта! У вас есть свечка?
- В шкафчике на кухне! — донеслось в ответ. — А зачем вам?
- Нужно!
В шкафчике на верхней полке я нашёл оплывший огарок в ржавой консервной банке и заставил себя вновь спуститься под землю. Вот лавка, полная тьма, дрожащее неровное пламя, закатный огонь в оконце, золотая сеть, книга, роза, пышные одежды, белое с голубым и яркое пятно — пунцовая шаль. С краю перегородки, прислонённая к сырой земле, в блеске сияла стилизованная средневековая аллегория. Анна, Мария и Любовь. Я долго сидел, восстанавливая цепь событий. Круг замкнулся. Какая наглость! Нет, последнее отчаяние.
- Анюта, — спросил я, подходя к чайному столу, — когда вы в последний раз были в погребе?
- В прошлом году, летом. А что?
- Дмитрий Алексеевич, а вы?
- Три года не заглядывал и не имею ни малейшего желания.
- Придётся заглянуть.
Он стремительно поднялся, Анюта метнулась следом, я схватил её за руку.
- Ни с места!
- Да что такое?!
Дмитрий Алексеевич бросился к дому, Вертер сидел ни жив ни мёртв, Анюта отчаянно пыталась вырваться.
- Да как вы смеете?
- Смею!
Свободной рукой она хотела разжать мои пальцы, тогда я исхитрился, перехватил обе её руки и сжал как в тисках. Она вскрикнула, я ослабил хватку и прошептал жарко, близко, прямо ей в лицо:
- О чем вы разговаривали с Дмитрием Алексеевичем третьего июля в воскресенье перед гибелью Маруси… вон там! возле куста жасмина! О чем?
- Вы бредите!
- О чем? Ну?
Она явно испугалась и начала тоже шёпотом:
- Мы говорили… Да отпустите же меня!
- Не отпущу!.. О чем? Дословно помните? Только не ври — у меня есть свидетель!
- Мы говорили… Митя сказал: «Все как прошлым летом, да?» Я ответила… Да не сжимайте руки, мне больно!.. Я ответила что- то вроде: «Все да не все. Я ошиблась, прости. Прошлым летом мне на минуту показалось, что только с тобой я себя чувствую настоящей женщиной». Он сказал: «Люлю, нам необходимо встретиться». Я отказалась, он настаивал: «Я буду ждать тебя в среду вечером» — и отошёл. Всё. Вы довольны?
- Очень.
Я увидел художника и отпустил её. Он медленно, с каким-то потерянным лицом шёл к нам, держа в руках свою аллегорию. Подошёл, устало опустился, упал на лавку и сказал с дрожащей улыбкой:
- Вот, Анюта, видишь? Нашёл в погребе наш портрет.
Она вырвала доску у него, вгляделась и воскликнула:
- В погребе? Ты нашёл в погребе?
- Анюта, — я из последних сил наблюдал за ней, — у Бориса остался ключ от дачи, так ведь?
- При чем тут Борис!
- Остался или нет?
- Остался, но он тут ни при чем. Я знаю, кто это сделал!.. Я помню, как три года назад он на неё смотрел на сеансах…
- Кто?
- Актёр — этот подонок, кто ж ещё!
- Анюта, не выдумывай! — вмешался Дмитрий Алексеевич. — Как Ника мог попасть в погреб?
- Я сама его впустила.
- Вы? Каким образом?
- Он явился сюда со своей чёрной сумкой. У каждого по сумке — оригинально, да? Как раз поместится «Любовь вечерняя». Любовь в сумке. Нет, я умру со смеху! Он сказал, что хочет осмотреть место, где папа… а!… где папа тогда ночью с ума сошёл. «Я хочу попытаться войти в его психологическое состояние». Психолог! По системе Станиславского! И попросил вам об этом не рассказывать: великий сыщик якобы будет недоволен, что вмешиваются в следствие.
- Когда все это происходило?
- В прошлую субботу, когда вы его в больницу на допрос вызывали.
В ту самую субботу! Понятно, понятней некуда! Вот теперь круг действительно замкнулся. Что делать? Я не мог поставить последнюю точку, я боялся. Нет, есть что-то пострашнее погреба и сырой земли. Я окинул безнадёжным взглядом обращённые ко мне взволнованные лица, махнул рукой в отчаянии и побрёл к дыре в заборе. К черту! Я не сыщик, пусть живут, как хотят, пускай корчатся в собственном аду! Постоял, упёршись взглядом в посеревшие мирные дачные доски, услышал голос за спиной:
- Иван Арсеньевич, что с вами? Я могу вам чем-нибудь помочь?
Обернулся, вгляделся в юное открытое лицо: страх, но и надежда. А ведь есть ещё и надежда!
- Что будем делать, мальчик? Разоблачать?
- Я не знаю, — Петя беспомощно пожал плечами. — Я как вы. Я вам верю, больше никому.
- Это ты зря. Но вообще правильно, надо ведь и верить, — я вдруг словно очнулся. — И чего это я панику преждевременно поднял, а? Ведь видимость может обмануть, правда?
- Правда. Со мной так и было. Но вы же мне поверили?
- Да, пошли. Я хочу выяснить и убедиться, что я не прав.
Факты фактами, но должно же быть что-то и выше — что я чувствую, несмотря ни на что!
Дмитрий Алексеевич и Анюта молча стояли на лужайке, меж ними на столе лежала аллегория. Я заговорил:
- Анюта, помните, в пятницу, после того как клумбу копали, вы пришли к отцу в больницу?
- Помню.
- Помните наш разговор?
- Ну?
- А концовку? Я сказал вам: «До завтра?» Вы ответили: «Завтра я на весь день еду в Москву». Помните?
- Что вы ко мне пристали!
- Вы уехали в Москву? (Пауза.) Никуда вы не уезжали. Где вы были на самом деле?.. Не хотите говорить? Во сколько к вам явился Ника?
- Не помню. Днём.
- А до его появления? Вы были в кустах у беседки, да? Вы слышали наш разговор с Борисом?.. Анюта, я прошу вас!.. Вы украли блокнот?
Она расхохоталась дерзко.
- Ваш блокнот! Вы настоящий сыщик, расчётливый и предусмотрительный. Вы подсунули мне чистенький, новенький блокнотик. Профессиональный писатель заносит в такой блокнот курьёзные случаи, психические аномалии…
- Сумасшедший дом! — простонал Дмитрий Алексеевич. — Когда же все это кончится?
- Сейчас. Она нам скажет. Анюта, кому вы помогаете' (Молчание.) Вы кому-нибудь помогаете?
- А если даже так? А если жалко и страшно за кого-то? — ответила она после паузы устало; одно незабываемое мгновенье мы глядели глаза в глаза; лицо её вдруг исказилось, и я понял, что действительно до сих пор совсем не знал её.
- Кого вам жалко? — спросил я через силу. — Убийцу? Три года назад в июле вы так же ездили в Москву. (Она словно застыла.) Помните, что из этого вышло? Не пора ли задуматься?
- Я вас ненавижу, — произнесла она очень тихо, но вполне внятно, повернулась и ушла в дом.
Все было кончено — для меня, во всяком случае. Но официальную концовку ещё предстояло организовать. Какой же я идиот! Нет, идиот облагорожен классикой, а я просто неудачник. Я сказал:
- Поезжай, Петя, в Москву. Сиди дома, не высовывайся. Но знай: про твои полевые лилии известно бухгалтеру. Жди моего звонка, наверное, ты понадобишься.
Петя кивнул озабоченно и помчался к калитке спортсменским аллюром. Я наконец взглянул на художника.
— Дмитрий Алексеевич, вы меня проводите до больницы? Вот теперь мы с вами имеем возможность заняться настоящей, великолепной, убойной ловушкой.