- Очевидно, разыскать её было нетрудно. Вагон-то международный?
- «Москва — Хельсинки». Я хорошо выспался. И в четверг утром подъезжал к Ленинграду. Все проверено. Ко мне нет никаких претензий.
Не могло быть никаких претензий к нему и у меня — никаких, только смутное ощущение, что мальчишка врёт, потому что смертельно боится. Впрочем, ощущение это могло объясняться антипатией, которую Петенька во мне вызывал. На прощанье я сказал сурово:
- До свидания. Если понадобитесь — сообщу.
И он нас покинул.
- Дурак! — словарный запас нашего Игорька был несколько однообразен. — Его кретином обозвали, а он тут же мириться прибежал.
- Любовь, — сказал Василий Васильевич, усмехнувшись.
- Ага, до гроба.
- Женатый Вертер, — я вздохнул. — И поймать не на чем. Чист, как слеза.
- Что ж это он так позеленел, аж в Ленинград махнул! Заметил, Ваня?
- Заметил — а толку-то? Сестры были на речке, либо Анюта с Петей оба врут. Но зачем?.. Ладно, остаётся последний свидетель, последняя надежда — или придётся закрыть нашу лавочку. — И я пошёл звонить Борису Николаевичу Токареву — математику.
- Была полная тьма, — сказал старик и улыбнулся доверчиво. — Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.
Математик сделал шаг назад к двери, огляделся затравленно и спросил, ни к кому не обращаясь:
— Зачем меня сюда заманили?
- Вас пригласил я. А это Павел Матвеевич, узнаёте?
- Зачем вы меня сюда заманили?
- Не узнаёте? Таким он стал после похорон жены, точнее, после вашего разговора с ним в прихожей, помните?
Он тяжело взглянул на меня, взялся за ручку двери и отрезал:
- Для шантажа это слишком глупо.
- Да Бог с вами, Борис Николаевич! Неужели не жалко старика?
Он поколебался — и все-таки дрогнул.
- Старика жалко. Он был умён. Но что вы хотите от меня? Вчера вечером у нас с ним состоялся следующий диалог по телефону.
- С вами говорят из отрадненской больницы. Здесь лежит ваш бывший тесть, Павел Матвеевич Черкасский. Вы не могли бы срочно приехать?
- Зачем?
- Это не телефонный разговор.
- Почему Павел Матвеевич не может позвонить сам?
- Он в тяжёлом состоянии, не встаёт.
- А вы кто?
- Его сосед по палате. Травматологическое отделение, палата номер семь.
- Хорошо. Я приеду в течение дня.
Я совершенно не надеялся на успех, но он приехал, к счастью, после Анюты. Он приехал и остался, несмотря на жутковатую встряску, которой встретил его больной, несмотря на все эти годы, что разделили их, казалось, навсегда. Что привело его — любопытство, страх или сострадание?
- Вам жалко Павла Матвеевича, потому что он был умён? Вы принимаете в расчёт только умных?
- Естественно. Разум — единственно надёжный критерий.
- А дураков куда девать? Или того же старика? Ведь он лишился вашей последней надежды — разума.
- Послушайте, вы чем занимаетесь?
- Иван Арсеньевич Глебов. Прозаик.
- Ясно. Слова, слова, слова.
- А вы математик: цифры и цифры. Значит, человеку человека не понять?
- Вы вызвали меня на философский диспут?
- Меня заинтересовала судьба Павла Матвеевича. Хотелось бы разобраться в этом.
- И книжечку издать? — математик улыбнулся. — Правильно. Профессия обязывает.
- Я бы не назвал свой интерес профессиональным. Так же, как и вам, жалко старика.
- Никакая жалость его не спасёт.
- Допустим. Но я хочу знать, кто его до этого довёл.
- Я — кто же ещё? Вы об этом прямо сказали.
- Я упомянул о факте и жду объяснений. Хотите мне помочь?
- Не хочу ко всему этому возвращаться.
- Вы боитесь?
Математик улыбнулся снисходительно, сел на табуретку и выжидающе уставился на меня. Мой ровесник — тридцать три года. Невысокого роста, крепкий, широкоплечий, широколобый, с уже приличной лысиной. Вообще лицо с первого взгляда кажется заурядным, но выражение силы — или злобы? — одним словом, характера — вдруг впечатляет.
- Дмитрий Алексеевич мне рассказывал…
- Ну как же я сразу не догадался! — воскликнул математик. — Ну конечно, Друг дома! Я его так и зову — Друг дома — с большой буквы. Он из этой истории прямо сделал себе хобби. Сознайтесь, ведь это он вас вдохновил? Он и ко мне подбирался.
- Вы не вдохновились?
- У меня в жизни, знаете, есть дела поважнее. Я ведь не свободный любвеобильный художник на собственной машине, который может ездить куда угодно в любое время суток, делать что угодно и по каждому поводу давать волю своим чувствам.
- Каким чувствам?
- Самым благородным, разумеется.
- Звучит двусмысленно. Вы что-то имеете против Дмитрия Алексеевича?
- Лично против Щербатова — ничего. Но в целом эстетов выношу с трудом.
- Эстет? Всего лишь? По-моему, он гораздо глубже.
- Вам виднее, вы с ним наверняка одного поля ягода: поклонники, так сказать, чистой красоты.
- Благодарю. И как же он к вам подбирался?
- Что я делал, где я был. Мне и так осточертели с этим алиби. Когда все версии о сексуальных маньяках и дачных соседях (Звягинцевым все лето отравили), вообще об убийцах со стороны все версии оказались исчерпанными, принялись за нас. И представьте: самой подходящей кандидатурой оказался я. Мальчишка этот, Петя, в Ленинграде, Анюта-сирота, в горе, художник — в творчестве. Всю среду писал портрет одного кавказского друга, а ночью они с ним ездили по гостям, даже ночевали у каких-то знакомых. Одним словом, все вне подозрений. Кроме меня.
- Что делали в это время вы?
- И вы туда же? Так вот, я алиби себе не подготовил и вёл нормальный образ жизни. До шести часов работал на машине, перед уходом заглянул в свой отдел. После шести поехал домой и опять-таки работал — один. В двенадцать лёг спать — и опять один. Отсыпался в одиночестве.
- Что значит «отсыпался»?
- А, у Анюты патологический сон: просыпается от малейшего шороха.
- Это новость! Она принимает снотворное?
- Нет, она где-то прочитала, что от снотворного не настоящий сон, а обморок.
- Так что же произошло, по-вашему, на даче в ночь исчезновения Маруси?
- Понятия не имею. Разве что какой-нибудь гений злодейства их обеих опоил и усыпил.
- По словам Анюты, они ни с кем в среду не общались. Так что это невозможно.
- Все возможно, если очень захочется. Например, пробраться в дом, пока они были на речке, и подсыпать чего-то в чайник. Он стоял на плите в кухне.
- Но Петя утверждает, что дом был на запоре: и дверь и окна. Следы взлома обнаружились бы.
- Да конечно, все это фантастика! Кому их надо было усыплять и зачем?
- У Черкасских имелись какие-нибудь ценности?
- Они годы жили на зарплату Павла Матвеевича и едва сводили концы с концами. Тёмная история. Эстет сказал бы: страшная и таинственная история.
- Борис Николаевич, когда вы впервые услышали об исчезновении Маруси?
- Анюта мне в четверг позвонила в институт, но я два дня подряд-среду и четверг — работал в другом здании. В три я зашёл в свой отдел, и мне сказали, что звонила жена: на даче что-то случилось. Я поехал на дачу.
- Сколько времени занимает путь от вашего института до Отрады?
- Чуть больше часа.
- Однако вы приехали только в семь.
- Естественно. После окончания рабочего дня.
- Вас не отпустили раньше?
- Я и не отпрашивался.
- Завидное хладнокровие.
- А чего суетиться? Мою жену утешил бы Друг дома, — математик помолчал. — Ну, тут телеграмму от родителей принесли…
- Борис Николаевич, а вас не удивило, что Анюта как-то преждевременно восприняла все трагически?
- Меня ничего не удивило, женщины уже давно меня не удивляют. Утончённые натуры.
- Но ведь она могла предположить, как её звонок отразится на матери?
- Да ведь звонила она все-таки отцу.
- А почему он так спешно вылетел, не дождавшись каких-то определённых известий?
- Очевидно, почувствовал что-то серьёзное. Просто панике он бы не поддался.
Анюта рассчитывала, что Павел Матвеевич сумеет приехать один. Но он не сумел. Он сказал жене, что у них несчастный случай в клинике, с его пациентом, нужна срочная операция. Вообще это в его духе, он был настоящий врач. Однако она не поверила.
- Откуда вы все это знаете?
- Павел Матвеевич говорил, когда мы ездили заказывать гроб. Любовь Андреевна была проницательна и слишком любила своих близких. И близкие отплатили ей за любовь полной мерой. Вот вам неразумный критерий.
- Вы полагаете, она жила и умерла бессмысленно?
- Так получается.
- Не верю. Ладно, она поехала с мужем…
- Да, она настояла. Он боялся её брать, боялся оставить. Уже в самолёте пытался подготовить: сестры вроде поссорились, Маруся вроде сбежала в Москву… А тут участковый сразу с трупом… Она, понимаете, не была к этому готова.
- А кто-нибудь был к этому готов?
- Вы меня не ловите-не поймаете. Они вернулись с опознания, Анюта их ждала, места себе не находила. Но когда она подбежала к ним, Любовь Андреевна вдруг крикнула: «Как ты могла!» — и потеряла сознание.
Любопытно! Уже с начала нашего разговора я чувствовал, как Борис упорно стремится нацелить моё внимание на художника и Анюту. Против Дмитрия Алексеевича он, видно, фактов не имел, ограничиваясь намёками: «свободный любвеобильный эстет, поклонник красоты… свободен в течение суток…» Против Анюты — имел. И факты любопытные: слишком нервный сон и последние слова матери. Восстановить справедливость он старался или хотел отвлечь моё внимание от себя?
- «Как ты могла»? Мне об этом никто не говорил.
- Мало ли что вам ещё не говорили!
- Как вы её слова объясните?
- Это очевидно. Она знала, что сестры поссорились, и обвинила старшую.
- Но на самом деле они не ссорились, так ведь?
- Мне неизвестно, что в ту ночь произошло.
- Борис Николаевич, об этих обстоятельствах… ну, о сне Анюты и о словах её матери вы говорили следователю?