Под деревом, в тени, лежал маленький Человек. Сидящий у его изголовья Папико-выпивоха, осторожно помахивая в воздухе рукой, отгонял от спящего папоротниковой веточкой мух, не сводя с него исполненного благоговения взгляда своих синих с поволокой глаз. А вокруг стояли мы, харалетцы, краса и гордость Харалети, только-только с трудом продравшие глаза, сонные, полуодуревшие от хмельного перегара, с отечными, мятыми физиономиями, словом, в том состоянии когда тебе, как говорится, весь свет не мил и ни до чего нет дела; но теперь мы все почему-то с любопытством приглядывались к этому спящему Человеку, уютно подложившему под щеку ладонь.
— Откуда взялся этот бродяга, перекати-поле?! — спросил Пармен Двали, прихлопнув себе ладонью по бедру.
— Тсс... — прошептал Папико, приложив палец к губам, — тише, он устал.
— Я еще не видел, чтоб человек так дрыхнул на виду у людей.
— Ты многого еще не видел, — шепотом сказал Папико. — Подожди немного и...
— Это, в конце концов, оскорбительно для нас! — ударился в амбицию Ардалион Чедиа, — точно так вел себя и Миклухо-Маклай, если вы об этом слыхали...
— Нет...
— Нет...
— Был один такой человек... не успел приехать к папуасам, как разлегся и захрапел во все носовые завертки... Но допустимо ли вести себя подобным образом с нами, мы же ему не папуасы, а просвещенный, цивилизованный народ!
— А кто такие эти папуасы...
— Папуасы — это когда много папуасов вместе.
— Но кто они все-таки такие, скажи наконец, шевельни языком. Не все же такие ученые, как ты! — взвился Титвинидзе.
— Дикари они, сударь мой.
— Дикари?
— Ну да.
— Раз-говоры!!!
— А этот сам, видать, папуас, господин пристав, — угодливо улыбнулся ему Титико Глонти. — Где это видано — спать прямо на земле.
— Не папуас он, а папиковский долгожданный Человек, — подпустил шутку Пармен Двали. — Гляди, чтоб он у тебя не простудился, малый...
— Коли спит, значит, так нужно, — сказал Папико.
— А если вдруг дождь?— прохрипел Шашиа. — Не очень-то тогда поспишь.
— Дождя сегодня не будет, — прошептал Папико, — дождьпойдет завтра.
— Ишь сказанул! Да откуда тебе это известно... — поневоле шепотом же спросил Шашиа: глотка-то у него ведь была пережженная.
— А может быть, ты сообщил бы нам поточнее?! — скорчив презрительную мину, покосился на Папико сверху вниз Пармен Двали.
— Дождь пойдет ровно в без двадцати два...
— Ай да Папико! Давай на спор, если хочешь.
— Не имеет смысла.
— Почему? — поинтересовалась тетя Какала.
— Я твердо знаю.
— Ну, если правда пойдет дождь, я тебя угощаю водкой.
— Не хочу...
— Почему это? Ты что, свихнулся? — вышел из себя Пармен Двали.
— А разве я в себе не волен? Не хочу, и все.
— Может, и вина тоже не захочешь?
— Нет.
— Почему, дурья ты голова...
— Человек пришел, — сказал Папико.
— А чем помешал тебе Человек?
— Вино и водку я пил потому, — тихо сказал Папико, глядя на спящего с почтительным благоговением, — что не было настоящего человека, настоящего мужчины.
— Где не было, слушай?..
— Здесь.
— Где здесь? Под этим деревом?
— Нет, в Харалети...
— Горе твоим несчастным родителям, — покачал головой Пармен. — А кто же тогда, по-твоему, Тереза?!
— Харалетец.
— Но разве же он не человек, не мужчина?!
— Как сказать... не знаю.
— А ты спроси об этом Маргалиту Талаквадзе.
— Неловко.
— Ладно, пусть так, но ты-то сам что, не знаешь?
— Свидетелем он меня на такие дела не берет.
— Хорошо. А Титико кто же?
— Харалетец.
— Ефрем Глонти?
— Он тоже харалетец.
— Я?
— И ты тоже харалетец.
— Ты соображаешь, что говоришь! Стало быть, выходит, мы все тут один другого стоим. Так, что ли?
— Да вроде бы.
— Почему, хороший ты мой, — неожиданно ласково обратился к нему Пармен. — Или никакого значения не имеет, кто из нас как говорит, кто — старший, кто — младший... Все это не имеет никакого значения? Но почему...
Папико сидел притихший.
— Почему, спрашиваю?
— Потому.
— Это что за ответ, невежа ты эдакий. А Тереза и Ардалион Чедиа тоже, по-твоему, без разницы?
— Да вроде бы.
— Зря, значит, Ардалион прочитал столько книг? Как дятел — носом в дерево, так и он просидел всю жизнь, уткнувшись носом в книгу. И все это зря, все понапрасну?
— А уж этого я не знаю.
— Что же ты знаешь?
— Тсс... — приложил палец к губам Папико, — он, кажется, просыпается...
— И уважаемый Какойя... ээ, господин Акакий, тоже не мужчина?
— Который, Гагнидзе?
— Да. Тоже нет?
— Не задавай мне, Пармен, таких неловких вопросов.
— Чем же они, интересно, неловкие?
— Хочешь, чтоб потом люди цеплялись ко мне, ты этого хочешь?
— Ох, холера тебя возьми, чтоб ты... — не смог договорить от возмущения Пармен Двали. — Ну и сиди тогда с этим бродягой безродным, а мы пошли.
— Стойте, не спешите!
Голос был незнакомый.
— Погодите... Прежде всего безродного здесь никого нет, у всех у нас есть родные и близкие, только мы иногда об этом забываем. И я, как и вы, тоже не безродный.
Так сказал маленький Человек и поднялся.
Где-то далеко, подле двора Маргалиты Талаквадзе, Тереза орал во всю мочь: «Эй, женщина, почему не спешиишь?! У меня для тебя в кармане кишмииш!!!»
— Миклухо-Маклай не спал, он весь был полон интереса. А люди, увлеченные интересом, не спят. Вот и я тоже одержим интересом.
Папико уже поднялся на ноги и стоял неподалеку, не сводя восхищенных глаз с маленького Человека в залоснившемся пиджаке, гладко причесанного на боковой пробор. А тот, высоко вскинув голову и внимательно к нам приглядываясь, продолжал говорить, четко чеканя слова.
— Маклая интересовало, как поведут себя дикари при виде спящего человека... Я не спал, я отдыхал. И, что главное, внимательно следил за вашим поведением. Скажу откровенно, — я не в восторге. Тем же приемом воспользовался Миклухо-Маклай, этот достойнейший, этот почтеннейший человек.
— Прошу предъявить документы! Покажи-ка нам, кто ты такой есть. Кому говорю! — пристав Титвинидзе схватился в бешенстве за огнестрельное оружие. Я говорю «схватился», а не «схватил», потому, что маузер был для него все равно что часть тела, — ох, как должен следить за собой пишущий человек! — Документы, живо!
— Застегните пуговицу!! — решительно надвинулся на него вдруг маленький Человек: все мы опешили и в ожидании пальбы прикрыли руками уши. — Вы находитесь на улице, а не в хлеву!| Устава не уважаете, так уважайте хоть людей! Эта единственная пуговица может стоить вам в муке добытых эполетов! Застегните! говорю вам, пуговицу!
— Хорошо, хорошо, сударь, — зачастил Титвинидзе, прикрываяладонью ворот, — случайно расстегнулась, а то какой бы подлец... Как это не уважаю устава, но она потерялась, видите ли, проклятая. Прошу покорнейше...
— У меня при себе иголка и нитки, — сказала тетя Какала, потянувшись рукой к приставскому воротнику, — я сейчас, мигом...
— А пуговицы-то у нас нет... — Титвинидзе на минуту призадумался. — Кавеладзе, ко мне! Ты ведь знаешь мой дом... Чего ты на меня буркалы вылупил!!!
— Двадцать пятое, кажется...
— Сейчас же извольте сами отправляться домой. Урядник — ваш помощник, а не домашняя прислуга. Пришейте пуговицу, а до того чтоб не появлялись на улице.
— Хорошо, сударь, слушаюсь, сударь. — Мы, харалетцы, впервые узрели вежливую улыбку на физиономии Титвинидзе, чудеса творились какие-то. — Пришью, пришью, и еще начищу, до блеска мелом.
Маленький Человек проводил его глазами, потом перевел взгляд на нас, оставшихся, устало улыбнулся нам, кивнул головой и сказал:
— Здравствуйте.
Так в Харалети пришел Человек.
Стояла такая тишина, что мы невольно прислушались к зашелестевшему под ветерком дереву. Папико нагнулся и тщательно отряхнул колени, которые были перепачканы то ли мукой, то ли еще чем-то, похожим на муку. Маленький Человек устремил взгляд куда-то мимо нас, — он разглядывал раскиданные по склону дома. Лицо у него было пепельно-серое.
— Доброго вам здравия! — гаркнул вдруг во всю глотку Пармен Двали, так что некоторые из нас чуть не подпрыгнули от неожиданности. — Разрешите поинтересоваться, как ваше самочувствие?
— Здравствуйте, здравствуйте... — послышалось со всех сторон.
Затем мы снова примолкли. Маленький Человек так долго и так задумчиво разглядывал Харалети, что все мы невольно повернули головы в ту же сторону, и я не знаю, что разглядели другие, но Папико явно следил взором за струившимся в небо дымком.
А потом все смущенно посмотрели на маленького Человека, так как издали донеслось привычное нам: «Эй, женщина, почему не спешишь?! У меня для тебя в кармане кишмииш!!!» А все-таки, если говорить по совести, есть что-то такое в наших Харалети: ведь вот даже Тереза и тот состряпал стихотворение, хотя, правда, он так беспощадно ревел, что у маленького Человека болезненно исказилось лицо. Никто из нас не знал, что бы такое сказать, все мы неловко топтались на месте, то и дело переминаясь с ноги на ногу. Но что может быть лучше ученого человека! И на этот раз выручил нас Ардалион Чедиа:
— Вы его лично знали, сударь?
— Кого?
— Миклухо-Маклая, уважаемый?
— Нет, только издали, — сказал маленький Человек. — Но какое это имеет значение... Вот вы, с шашкой, как ваша фамилия?
— Я Кавеладзе.
— Где служите?
— Я к театру приставлен, уважаемый.
— Этот пристав часто кричит на вас?
— Так, не очень...
— Какой там «не очень»? — удивился Титико, — добро бы не каждый день!
— Как? — переспросил Кавеладзе.
— Ничего, отучится, — сказал маленький Человек.
Видно, Маргалита Талаквадзе вышла к Терезе, потому что рева больше не слышалось.
— Как вас прикажете величать? — застенчиво поинтересовался Пармен Двали.