Парень говорит, что его зовут Пратик, и уверенно выводит меня через толпу, мимо гаража при аэропорте, на пыльную стоянку. С одной стороны – взлетно-посадочная полоса, с другой – высокие здания и еще более высокие краны, качающиеся на ветру. Пратик находит машину – у нас бы ее назвали винтажной, но когда я делаю ей комплимент, он недовольно кривит лицо и говорит, что она дядина, и когда-нибудь он купит себе собственную, заграничную, «Рено» или «Форд», а не какую-нибудь «Матури» или «Тату». Он дает тощему пыльному пацаненку, охранявшему тачку, несколько монет и открывает заднюю дверь. Я бросаю туда рюкзак и пытаюсь открыть переднюю. Пратик велит мне подождать и путем шумных и сложных манипуляций открывает ее изнутри, скидывая с пассажирского сиденья кипу журналов.
Машина вздрагивает, оживает, и медная статуэтка, приклеенная к приборной панели – слоник с улыбкой вечного изумления – начинает свой танец.
– Это бог Ганеша, – поясняет Пратик, – устраняет препятствия.
– Где же ты был в прошлом месяце? – спрашиваю я у фигурки.
– Тут и был, – торжественно отвечает Пратик.
Мы выезжаем из аэропорта, едем мимо горстки полуразвалившихся домишек, потом выбираемся на автомагистраль, построенную на возвышении. Я высовываю голову из окна. Пока жара приятная, но это еще не предел, предупреждает Пратик. Сейчас зима; будет становиться жарче до июня, начала сезона дождей.
Пратик показывает мне достопримечательности. Известный храм. Паукообразный мост над бухтой Махим-бэй.
– Тут живут многие звезды Болливуда. Студии здесь рядом, в районе аэропорта. – Он тычет большим пальцем за спину. – У кого-то дома и в Джуху, и в Малабар-хилл. У кого-то даже в Колабе, там, где вы останавливаетесь. Там расположен отель «Тадж-Махал». Анджелина Джоли, Брэд Питт, Роджер Мур, Агент 007 и все американские президенты там останавливались.
Поток машин растет, мы сбавляем скорость, Ганеша перестает танцевать.
– Какой у вас любимый фильм? – интересуется Пратик.
– Один трудно выбрать.
– Какой смотрели последний?
Во время перелета я начинал штук пять, но из-за нервов не мог сконцентрироваться ни на одном. Наверное, последний фильм, который я посмотрел целиком, это «Ларец Пандоры». С него и началась вся эта потеха, которая вылилась в ту ужасную поездку в Мексику, а она, как ни смешно, привела меня сюда. Лулу. Раньше она была от меня далеко, а теперь еще дальше. Между нами уже не один, а два океана.
– Я о таком не слышал, – говорит Пратик, мотая головой. – У меня на лучший фильм прошлого года два кандидата. «Банды Вассейпура». Триллер. И «Лондон, Париж, Нью-Йорк». Вы знаете, сколько фильмов снимается за год в Голливуде?
– Представления не имею.
– Угадайте.
– Тысяча.
Он хмурится.
– Я говорю о студиях, а не о любителях с камерой. Тысяча – это невозможно.
– Сто?
У него на лице загорается улыбка, словно нажали на переключатель.
– Неправильно! Четыре сотни.
– А сколько в Болливуде, знаете? Я даже угадывать не заставлю, потому что не сможете. – Он делает театральную паузу. – Восемь сотен!
– Восемь сотен, – говорю я, потому что он явно считает, что это число достойно повторения.
– Да! – Пратик улыбается уже во весь рот. – Вдвое больше, чем в Голливуде. Знаете, сколько в Индии народу каждый день ходит в кино?
– Думаю, ты мне сейчас скажешь.
– Четырнадцать миллионов. В Германии будет четырнадцать миллионов человек в день?
– Не знаю. Я из Голландии. Но судя по тому, что там все население составляет шестнадцать миллионов, скорее всего, нет.
Он уже сияет от гордости.
Мы съезжаем с шоссе на улицы, надо полагать, колониального Мумбая, и оказываемся в районе с коридором из деревьев и рядом стоящих двухэтажных автобусов, изрыгающих черные облака выхлопов.
– Это «Ворота в Индию», – говорит Пратик, показывая на арку, стоящую у Аравийского моря. – Отель «Тадж-Махал», – сообщает он, когда мы проезжаем мимо массивного разукрашенного отеля с куполами и карнизами. Группа арабов в раздувающихся на ветру белых одеждах рассаживается по нескольким джипам с тонированными стеклами. – А внутри «Старбакс»! – мой водитель понижает голос до шепота. – Вам доводилось пить кофе из «Старбакса»?
– Да.
– Мой брат говорит, что в Америке его пьют каждый раз после еды. – Он подъезжает к очередному тускнеющему викторианскому строению, кажется, что оно потеет на этой жаре. На вывеске витиеватым курсивом написано: «БО БЕЙ РО Л». – Вот и ваш отель. «Бомбей Роял».
Пратик проводит меня в затемненное прохладное фойе, тут тихо, только шелестят да поскрипывают потолочные вентиляторы, и стрекочут живущие в стенах сверчки. За длинным столом красного дерева дремлет мужчина, он настолько стар, что кажется ровесником самому зданию. Пратик громко звонит в звонок, и тот резко просыпается.
Они тут же принимаются спорить, в основном на хинди, но проскакивает и несколько английских слов. «Правила», все повторяет старик.
Через некоторое время Пратик обращается ко мне.
– Он говорит, что вы тут не можете остановиться.
Я качаю головой. Зачем она меня сюда притащила? Зачем я приперся?
– Это клуб частной резиденции, а не отель, – поясняет Пратик.
– Да, я о таких слышал.
Пратик хмурится.
– В Колабе есть и другие отели.
– Но она должна быть тут, – у меня этот адрес уже несколько лет. – Посмотрите по имени моей матери. Яэль Силом.
– Уиллем-саб?[51] – спрашивает он.
– Уиллем. Да, это я.
Он щурит глаза и берет меня за руки.
– Вы совсем не похожи на мемсаиб,[52] – говорит он.
Мне даже необязательно знать, что это слово означает, чтобы понять, кого он имеет в виду. Так все говорят.
– Но где она? – спрашивает старик.
Хоть крупица спокойствия. Я не один во тьме.
– Значит, вы ее знаете, – говорю я.
– Да, да, да, – отвечает он, – точно так же кивая-качая головой, как Пратик.
– Можно мне пойти в ее квартиру?
Он думает, почесывая седую щетину на бороде.
– Согласно правилам, тут могут жить только члены клуба. Вы будете членом, когда мемсаиб так распорядится.
– Но ее тут нет, – услужливо напоминает Пратик.
– Правила, – в очередной раз повторяет старик.
– Но вы же знали, что я приеду, – говорю я.
– Но вы не вместе. А если это и не вы? У вас доказательства есть?
Доказательство? Какое? Фамилия? У нас разные. Фотографии?
– Вот. – Я достаю распечатку ее письма, она уже мятая и влажная.
Старик смотрит на нее, сощурившись, его темные глаза с возрастом стали туманными. Вроде как он решает, что этого достаточно – дважды быстро кивнув головой, он объявляет:
– Добро пожаловать, Уиллем-саб.
– Ну, наконец, – говорит Пратик.
– Меня зовут Чодхари, – представляется старик, не обращая на него внимания, и подает мне кипу формуляров, которые надо заполнить. Когда я заканчиваю, он с большим трудом поднимает перегородку и со скрипом выбирается из-за стола. Он едва волочит ноги по истертому паркету коридора. Я следую за ним. Пратик – за мной. Когда мы доходим до лифтов, Чодхари грозит Пратику пальцем. – На лифте могут ездить только члены, – говорит он. – Иди по лестнице.
– Но он же со мной, – говорю я.
– Правила, Уиллем-саб.
Пратик качает головой.
– Мне, наверное, пора машину дяде вернуть.
– Хорошо, давай я заплачу. – Я достаю пачку грязных рупий.
– Триста рупий, если без кондиционера. Четыреста – с кондиционером, – говорит Чодхари. – Таков закон.
Я даю Пратику пятьсот, у нас столько стоит сэндвич. Он начинает пятиться назад.
– Эй, а как же корма? – спрашиваю я.
Он улыбается, как дурачок, немного напоминая мне Брудье.
– Буду на связи, – обещает он.
Лифт неуверенно доезжает до пятого этажа. Чодхари открывает двери, и мы попадаем в залитый светом коридор, в котором пахнет воском для пола и благовониями. Он проводит меня мимо нескольких деревянных дверей с прорезями, останавливается у самой дальней и достает ключ, который подходит ко всем замкам.
Поначалу мне кажется, что он привел меня не туда. Яэль живет тут уже два года, но комнаты пусты. Безликая громоздкая деревянная мебель, на стене такая же стереотипная картина с пустынными фортами и бенгальскими тиграми. У застекленных дверей стоит небольшой круглый столик.
Потом я чувствую его. За конкурирующей смесью лука, благовоний и воска несомненно улавливается запах цитруса и мокрой земли. И я вдруг понимаю ясно, будто знал это всегда, хотя я никогда на это не ориентировался – что это запах моей матери.
Я осторожно вхожу в коридор, и меня накрывает очередная волна. Как будто я не в Индии, а в Амстердаме, дома, и сейчас за окном долгие летние сумерки. Дождь, наконец, прекратился, так что Яэль и Брам вышли на улицу, отпраздновать маленькое чудо солнечного света. После дождя еще холодно, поэтому я кутаюсь в колючее шерстяное одеяло и наблюдаю за ними через наше огромное панорамное окно. Студенты, жившие в квартире по ту сторону канала, врубили музыку на полную. Началась песня, что-то старое, из «новой волны»,[53] времен молодости Яэль с Брамом, и он хватает ее, они танцуют, касаясь друг друга головами, хотя это вовсе не медленный танец. Я наблюдаю за ними сквозь стекло, внимательно, делая вид, что не смотрю. Мне тогда, наверное, было лет одиннадцать-двенадцать, подобные сцены в таком возрасте должны смущать, но я смущения не испытывал. Яэль заметила, что я на них смотрю, и – что удивило меня тогда, да и удивляет сейчас, когда я вспоминаю, – вошла в дом. Она не вытаскивала меня, не приглашала потанцевать с ними, как мог бы сделать Брам. Она подняла одеяло, взяла меня за локоть и подняла. И меня окутал этот запах апельсинов и листвы, этот вездесущий глинистый аромат, смешивающийся с тяжелым секретом каналов. Я постарался притвориться, что всего лишь подчиняюсь, позволяю ей вести себя, совсем не подавая вида, наскол