— По-моему, он сейчас в отъезде, — наивно предположил я.
— Разве вы не сын? — продолжала удивляться Марина. — Я уж думала, вы станете мне старшим братом.
— Я знаю, где он, — отвечал Володя с устоявшейся болью. — Но все равно посмотреть хочется. Я думаю: а вдруг там случилась ошибка?.. Теперь я отвечу Марине: я не сын…
— Кажется, я понимаю, — протянула Марина. — Вот это номер.
— Я не сын, — продолжал задумчиво Володя, — потому что не успел стать отцом. Мое письмо опоздало. Его опередили другие добрые дела…
— Не понимаю, о чем ты, — хотел было обидеться я, но тут же понял, что это лишено смысла.
Он пожал плечами:
— Я ни о чем, просто так. Скажи лучше, о чем вы сейчас говорили?
— Марина нас критиковала, а я держал оборону.
— Почему ты считаешь, Иван, что до сих пор должен держать оборону?
— Как иначе?.. Коль она нападает…
— В таком случае все ясно. Я пришел сюда лишь потому, что вы слишком много говорите.
— Мы же о тебе говорим. Что же ты предлагаешь, Старшой?
— Не говори ни о чем лишнем, Иван. Только спроси себя: правильно ли я живу?
— Так правильно или нет? Ответь нам.
— Я этого не знаю, Иван. Я отстал от жизни, мне вас все равно не догнать. У вас свой исторический опыт, которого я не имею. Я слышал, ты стал шибко грамотный, звание заработал, хотя и не сделал особых открытий. Так откуда мне знать, правильно все это или неправильно? Я тоже не открыл своего закона, правда, в последнюю секунду мне что-то явилось, но было уже поздно. Так что твой вопрос не ко мне, Иван.
— Вот видишь: и ты! Я снова между двух огней. Дочь шпарит в меня из будущего, вечный конфликт отцов и детей, а ты теперь лупишь по мне прямой наводкой из прошлого, отцы и деды, это уже что-то новое. А мне куда прикажете деваться? Отбиваюсь как могу.
— Я никого не осуждаю, Иван, я не имею на это права. Я лишь смотрю и наблюдаю: гарнитуры, диваны с мягкой обивкой, картинки, много электронных аппаратов, весьма миниатюрных, вот бы покопаться.
— По глазам вижу, осуждаешь. Ты меня глазами осуждаешь, Старшой.
— Так вы тоже защищаете гарнитуры, этот позор двадцатого века? — Марина вскочила со стула, до сих пор она вроде бы мирно слушала наш разговор, дожевывая ближайший бутерброд, но тут не выдержала и кинулась в очередную драку, на этот раз к креслу, в котором сидел самый беззащитный из нас, Владимир Коркин. — Вы такой молодой, а уже про гарнитуры, словно никогда их не видели. За что же тогда погибали те, которые погибли?
— Я знаю, за что, — кротко ответил он, выдержав ее взгляд. — Мы погибли не за гарнитуры. Мы погибли за победу.
— Простите, — Марина остановилась, будто на невидимую стену наскочила. — Так это вы товарищ моего отца? Я не сразу сообразила, я сначала думала, что вы мальчишка с улицы, ну те, которые с гитарами… Потом еще глупее подумала…
— Я играл на мандолине. Задумчивый инструмент, — говорил он, как бы оставляя в стороне ее намеки.
Но Марина умела бить напрямик:
— Ага, теперь я поняла. Вы тот человек, который сделал вдовой Маргариту Александровну, мою будущую мачеху. Приношу вам свои соболезнования. Надеюсь, у вас не было иного выхода?
— Не знаю, — задумчиво отвечал он, — я сам старался понять это. И в письме писал, разве вы не читали?..
Марина не успела ответить.
Маргарита Александровна встрепенулась за столом, проведя ладонью перед глазами и поднимая завесу, отделявшую ее от нас.
— О чем вы там говорите? — устало спросила она.
— Мы вспоминали тебя, — сказал Володя.
— Вы что-то сказали? — она смотрела на меня.
— Он сказал, что мы вспоминали вас, — сказал я.
— Я тоже вспоминала, — сказала она. — Разве здесь есть кто-то другой?
— Здесь есть память, — ответил я.
— Почему же я не слышу ее голоса? — удивилась она.
— Что она говорит? — приставал из кресла Володя. — Я ее не слышу. Рот раскрывается, но звука нет, весьма странно с физической точки зрения, такое может быть лишь в безвоздушном пространстве.
— Она тоже говорит, что не слышит тебя, — я старался изо всех сил, пытаясь наладить контакты. — Если вы оба слышите меня, я могу быть посредником.
— Я понял, Иван, — отозвался он из своего угла. — Это оттого, что разные поля напряжений, поэтому разность потенциалов возникнуть не может, хотя такое объяснение, строго говоря, лишено физического смысла. Отпусти, Иван, меня, здесь слишком высоко, я не привык. И этот город в окне мне незнаком. Отпусти меня к земле, на свой этаж.
— Ты не ответил на мой главный вопрос.
— Ах, Иван, ты всегда хотел быть добреньким, но тебя каждый раз разоблачали.
— Не понимаю, о чем ты говоришь?
— Поймешь сегодня вечером. Тебя опять разоблачат — за твои же добрые дела.
— Я не о том тебя спрашивал, о главном.
— Я ответил тебе: не знаю.
— Это не ответ, а уход от него. В сущности, ты всегда уходил от ответа.
— Не думаю. Ведь существуют и неопределенные ответы, одно время я даже занимался принципами неопределенности. И вообще, вопрос задан не по адресу. Не я должен давать ответ.
— Кто же?
— Ты сам. И еще в большей степени твоя дочь. Довольна ли она тем, как ты живешь?
— Отчего бы ей быть недовольной? Она имеет все, в том числе и то, чего мы не имели.
— Ты за нее не отвечай, Иван. Ты сам у нее спроси.
— И не подумаю. Она для меня не авторитет. И не может быть таковым.
— Тогда спроси у себя: доволен ли ты той жизнью, которой ты живешь?
— Не совсем, Володя. Наша жизнь, разумеется, прекрасна, но это, так сказать, с высоты птичьего полета. А если взять ее конкретные черты, то, несмотря на ее прекрасность, хочется, чтобы она была еще немножечко получше, ну хотя бы на самую малую малость, ведь иногда можно увидеть нежелательные морщинки на лике действительности, которые невольно хочется поправить, подкрасить, что ли. Тогда ничто не сможет помешать нашей и без того прекрасной действительности стать еще на одну толику лучше, ты не подумай, я не только перед тобой, иной раз критикну и с общественной трибуны, ворчлив, быть может, стал, старею.
— В чем же ты хочешь улучшения?
— Ну, меньше суеты, больше взаимного понимания, чуткости, теплоты — что еще? Наскоро об этом не расскажешь.
— Вот. Снова начинается игра в слова. Скорлупа слов, как твоя Марина сказала. Ты одно у себя спроси.
— Подскажи.
— Вы живы?
— Мне и спрашивать нечего, я знаю: мы живы…
— А еще лезешь с расспросами ко мне. Не сердись, я пойду, устал от высоты.
— Одна секунда. Последний вопрос, Володя. Насчет той разведки, помнишь?.. когда Родионов… Вот сейчас ты мог бы отдать приказ о нем? Ответь.
— А сам ты ответить не можешь? Почему ты все время хочешь, чтобы за тебя отвечали другие? Покопайся в себе поглубже — и найдешь все ответы. Прощай, мне некогда.
Протопали по паркету кеды, и снова я остался один, даже не заметив, когда испарилась Марина.
42
— Так мы движемся? — она предстала перед ним в малиновом просверке свитера с широким отложным воротом и ниспадающими вдоль талии складками, в разливе ярко-бежевой юбки, сотканной из тугих абстрактных пятен, но вместо с тем ничуть не лишенной материальности.
Слова послушно соскальзывали с языка:
— Похоже, это будет ваш вернисаж, Маргарита Александровна, — машинально тарабанил Сухарев, оглядывая кандидатку в спутницы и тем самым окунаясь в прежнюю реальность. Отважный вид Маргариты Александровны несколько взбодрил его, но он еще медлил. Ох как ему не хотелось ехать на это организованное сборище интеллектуалов — теперь и интеллектуалы ему стали нехороши, ибо Иван Данилович до настоящей минуты не мог решить, что же он ответит Харитонову, и потому страшился встречи с ним, но тем не менее всячески оттягивал это решение. На что он надеялся? Разве, уверовав в нынешний день, на некое внеплановое чудо?
Наконец он придумал спасительную, как ему казалось, формулу.
— Великая просьба, Маргарита Александровна, не оставляйте там меня одного ни на минуту. И не давайте говорить о делах, кто бы это ни был.
— Я решу ваши дела, я еще раньше загадала, сегодня день удач. — Она уже предвкушала предстоящее коловращение в говорливой толпе и все более наполнялась своими ожиданиями. Она остановилась, глядя на него: — Стойте! Вы с кем-то тут разговаривали! Мне слышались голоса…
Сухарев промедлил с ответом, которого не знал. В прихожей запел мелодичный звонок. Новые гости давали знать о себе, испрашивая предварительного разрешения перед явлением.
«Это судьба», — мгновенно решил Сухарев и тут же успокоенно присел у стола, тогда как Маргарита Александровна, недоуменно пожав плечами, пошла открывать.
У судьбы оказался писклявый голос и звонкая россыпь веснушек на упругих щеках.
— Распишитесь в получении, — пискнула судьба, посчитав свою роль на том исполненной. Дверь за нею захлопнулась.
Маргарита Александровна показалась в комнате с телеграфным бланком в руках, ломая пальцами стандартную укладку бумаги.
— Из Москвы, — сказала она. — Так вот и общаюсь с внешним миром. И всякий раз пугаюсь: вдруг тревожная весть? Впрочем, и того теперь лишена, все позади.
Все же в ее скороговорке Сухарев уловил некоторую если не тревогу, то надежду на нее. Маргарита Александровна продолжала стоять у дивана, выбирая место, где бы поудобнее обручиться с доставленной на дом вестью, но так и не определила ничего подходящего, порешив читать стоя, что лучше всего сохраняло силуэт юбки.
Ломко хрустнул сгиб бумаги, глаза побежали по строчкам, и Сухарев вдруг увидел, как белый листок отделился от пальцев и с легким порханием планирует к книжным полкам, а сама Маргарита Александровна беззвучно и плавно, с прямой спиной опускается на диван.
Сухарев уже летел на выручку, Маргарита Александровна по-прежнему сидела прямо, устремив вдаль застывший взгляд.
— У вас неприятная весть? — спросил он, пытаясь подобрать опустившуюся руку, но Маргарита Александровна сама переместила руки, опершись ими в колени.