— Маделин, — повторил он. — Имя надо будет поменять.
Она хотела возразить, хотела взять ее обратно, так как младенец
стал волноваться от того, что его держали так жестко на вытянутых руках, тогда как он привык, чтобы его прижимали к себе.
— Мы довольны, леди Изабель. Вы отлично справились.
— Я ничего не делала, сир. Это сэр Рэнд...
— Ваша скромность делает вам честь, но мы знаем, что он способствовал возращению ребенка.
Изабель собрала все свое мужество, подняла подбородок:
— Но он спас девочку, когда ее мать была убита. Вы согласитесь, я надеюсь, что тот факт, что Маделин жива, доказывает его невиновность в убийстве ребенка.
Король не отвел взгляда от своей дочери:
— Это всего лишь первое обвинение. Есть еще одно.
— Если первое ложно, тогда почему не ложно второе? Другие имели достаточно причин, чтобы навредить мадемуазель д’Амбуаз. У моего мужа их не было.
— Мы одобряем вашу преданность, как уже сказали.
Гнев пылал внутри нее, усиливаемый криками младенца.
— Меня волнует справедливость! Рэнд не должен быть в Тауэре! Будет справедливо, если вы его освободите!
Генрих опустил Маделин и положил ее на изгиб руки, затем с любопытством посмотрел на Изабель:
— Такая несдержанность позволяет нам предположить, что вы питаете нежные чувства к мужу, которого мы для вас выбрали.
— Сир? — сказала она, не вполне уверенная, что расслышала правильно.
— Или даже что вы любите его, если учесть ваши усилия ради него.
— Люблю? О нет, это только...
— Такое понятие не лежит за пределами возможного. Любовь жены к мужу или мужа к жене нужно высоко ценить. Мы — люди, знаете ли, имеем человеческие чувства, человеческие потребности.
Говорил ли он о себе в королевском множественном числе, о них двоих или о людях в общем? Невозможно было сказать, еще менее возможно попросить разъяснения. Все же она не могла не допустить мимолетной мысли о том, что Генрих мог влюбиться в королеву. Она была молода, прелестна и царственна. После нескольких лет одинокого изгнания она обеспечила его законность как правителя и дала надежду на будущее. Нужно было иметь жесткое сердце и огромное эго, чтобы не быть тронутым этим. Мог ли он выразить — это был другой вопрос. Короли редко могут себе позволить роскошь такой слабости, не могут рисковать, не будучи любимыми в ответ. Если Генрих хотел любви Елизаветы как своей жены, это могло только добавить ему решимости скрыть от нее сведения о его любовнице и ее ребенке.
Будучи мужчиной и, несомненно, человеком, он бы не подумал о том, что некоторые секреты невозможно сохранить. Будучи королем, он мог считать, что ничего нет важнее, чем удержать свою королеву, полученную вместе с короной. Любая жертва будет считаться оправданной, даже если это жизнь друга. Выбирая между жизнью Рэнда и троном Англии, что предпочтет Генрих?
Это был, по сути, не вопрос.
Но любила ли она Рэнда, как предположил Генрих? Было ли это желание быть рядом с ним, которое она чувствовала, эта пустота внутри при мысли о его смерти страданиями истинной любви? Как она могла понять это? Она, выросшая с убеждением, что только крестьяне и трубадуры испытывают такое смятение чувств? Все же она с радостью признает ошибку, если это смягчит короля по отношению к ее мужу.
— Возможно, я действительно люблю его, — сказала она, покраснев до корней волос. — Мой муж — хороший и благородный рыцарь и нежен в своей заботе обо мне.
Генрих наблюдал за ней с улыбкой в глазах, хотя она погасла прежде, чем успела дойти до его тонких губ.
— Мы проигнорируем вспышку вашей несдержанности ради вашего признания, а также в благодарность за услугу, оказанную нам сегодня. Тем не менее мы рекомендуем вам не испытывать наше терпение более.
— Если вы действительно считаете, что я послужила вам хорошо...
— Не предполагайте. Это неподобающе.
Она опустила глаза:
— Да, сир.
— Мы не можем позволить вам дальнейшей свободы вмешиваться в дела королевства. Вы останетесь заключенной в вашей комнате, пока будете размышлять о том, что женщина должна знать свое место. Когда вы поймете его границы, вы можете обратиться с просьбой присоединиться ко двору, но вас не будет видно до этих пор. Мы ясно выразились?
Реверанс был ее единственным ответом, поскольку она не ручалась за себя, если бы заговорила. Видимо, этого было достаточно, так как Генрих развернулся на каблуках и прошествовал к двери. Камергер прыгнул, чтобы отворить ее, и затем последовал за Генрихом из комнаты. Снаружи монарх сделал королевский жест, и кормилица подошла к нему, послушно зашагав за ним, когда он исчез в коридоре с младенцем на руках.
Изабель нащупала табурет за собой и упала на него. Наклонив голову, она закрыла лицо руками, в то время как все ее тело тряслось от яростной дрожи. Она ненавидела это, ненавидела, что кто угодно, пусть и сам король, мог так расстроить ее. Это было в его власти, решать жить или умереть другим в одно мгновение, продлевать боль или радость, запереть кого-нибудь от света навсегда или освободить. Никто не должен иметь такого права на деспотический контроль над другой душой.
Она была заключена в четырех стенах этой маленькой комнаты. И ничего больше не могла сделать, чтобы помочь Рэнду, ничего, чтобы помочь себе. Что случится сейчас, было в руках Господа.
Младенец был жив, но Рэнд был все еще в Тауэре. У Генриха не было времени приказать его освободить. Найдет ли он когда-нибудь время? Входило ли в его намерения, чтобы Рэнд, как многие другие, был оставлен там, забытый и одинокий? Или он в один прекрасный день тайно вынесет приговор: Рэнд будет безвинно и так же тайно повешен в каком-нибудь глухом дворе?
Маделин была у короля, и Изабель ничего не могла с этим поделать.
Быть может, Генрих решит, что будет лучше, если младенец снова исчезнет или посчитает, что для трона Англии будет безопаснее, если она не будет существовать, тогда с ней будет покончено. Изабель не могла поверить, что он примет такое решение, но так же не могла быть уверена, что не примет. Между двумя возможностями лежал ужасный страх.
Такой милый, прекрасный ребенок принес столько горя, такой крохотный и такой беспомощный против сил вокруг него. Как мог кто-нибудь причинить ей вред? Как он мог?
Если бы она не взяла младенца у монахинь, он был бы в безопасности. Она должна была оставить все так, как сделал Рэнд. Вина за это была как лезвие ножа в ее сердце.
Король думал, что ее усилия спасти Рэнда были продиктованы любовью. Горе и смятение, которые она чувствовала сейчас, когда ей запретили сделать для мужа больше, наводили на мысль, что он был прав.
Как это случилось? Было ли близости в постели достаточно, чтобы вызвать эти страдания? Всему виной его улыбка, его поцелуи, радость, которую он приносил ей, сопровождавшаяся затрудненным дыханием, ощущением его, горячего и твердого внутри нее? Была ли это забота о ее комфорте, его властный вид, его сила, которую он тратил на всех, кроме себя? Была ли это твердая мускулатура, его тело со шрамами от старых битв и старой преданности, которую он доказал? Было ли это потому, что он взял Дэвида в оруженосцы и превратил еще одного незаконнорожденного юношу в мужчину? Было ли это потому, что он рисковал получить ранение, следовательно, рисковал своим шансом на победу в побоище, чтобы спасти маленького мальчика, который был так полон беспечной радости, что побежал навстречу опасности на Тотхилл-Филдс?
Было ли все это?
Или просто что-то внутри него притянуло ее: потерянный, измученный, незаконнорожденный мальчик, которого никто не любил, но который каким-то образом стал мужчиной, заслуживающий уважения и любви, взывающий к осиротевшей девочке, оставленной самой заботиться о себе и своих сестрах в жестоком семействе. Была ли это надежда, что он сможет однажды полюбить ее?
Причины все веские, все правдивые, но что они значили? Она любила его. Сейчас она верила, что это правда, потому что знала, что ради нее он готов умереть.
Нет! Она этого не допустит!
Изабель подняла голову и подушечками пальцев вытерла слезы под глазами. Она этого не допустит, хотя, чтобы это предотвратить, может потребоваться чудо. Чудо или роскошный королевский дар.
Оставалась еще одна последняя надежда.
Изабель встала на ноги, расправила вуаль и разгладила юбки. Подняв подбородок, она подошла к двери, положила руку на щеколду и открыла ее.
Снаружи стоял воин. Несомненно, он стоял на этом посту, чтобы не позволить ей покинуть комнату. Это не имело значения: она не будет бороться с ним.
Повысив голос, она позвала Дэвида.
ГЛАВА 19
Звон колокола прямо над его комнатой в Бэлл Тауэр оторвал Рэнда от стола, где он сидел, пытаясь составить свое завещание на листе пергамента. Это было грустное занятие, и он сильно не возражал, что его прервали. Подойдя к высокому окну, он прислонился плечом к камню, слушая.
Этот колокольный звон не был обычным, также он не был похож на сигнал тревоги, по которому Тауэрский подъемный мост был бы поднят и опущена решетка ворот. Каждая колокольня в городе, казалось, подхватила звон, как будто легион безумных звонарей захватил их все. Шум стал громче, отдаваясь нестройным эхом издалека и вблизи, были слышны выкрики и одобрительные возгласы.
Внезапно вероятная причина пришла ему на ум. Елизавета Йоркская, должно быть, родила сына.
У Генриха был наследник. Династия Тюдоров была в безопасности.
Рэнд тихо засмеялся. Как доволен будет Генрих, хотя его продолговатое, серьезное лицо может никогда не отразить этого. Сын и наследник. Законный претендент на трон Англии, который, даже больше чем брак родителей этого мальчика, символизировал действительное слияние домов Йорков и Ланкастеров.
Неудивительно, что люди шумно ликовали. Это означало стабильность, процветание, окончание войн, длящихся более тридцати лет. Да и сотни лет до этого. Конец постоянных побоищ, обезглавливаний и повешений.