Она засмеялась с усталой иронией, элегантным движением провела рукой по лбу. Указала на пиалу Розы.
– Цветок вишни – мощный цветок. Его красивость лишь маска. Его буйная пылкость порождает безжалостную жажду, стремление к жизни, желание испробовать или умереть.
– Но в конце концов он умирает, – сказала Роза.
– В конце концов все умирают, да, – сказала Бет, – вот почему не стоит прежде времени противиться той партитуре, которую импровизирует жизнь.
Она тепло пожала Розе руку.
– Иначе, – сказала она, – это ад еще до ада.
Убрала свою руку, встала.
– Его звали Уильям. Он покончил с собой в двадцать лет. Это было тридцать лет назад, это было вчера.
Роза смотрела, как она удаляется, прямая и породистая в своем неисчерпаемом страдании. Потом тоже вышла из чайного домика и попросила Канто отвезти ее домой.
В пустой комнате с кленом она подошла к лежащим на полу письмам, снова увидела умирающую ветку вишни прямо у своих губ, представила себе цветы, буйство их лепестков – их жажду, ненасытность, безумное желание все испробовать и жить. Распечатала конверт, прочла первые строки и положила листок на стол. Роза, писал ее отец, мир как вишневый сад, на который никто три дня не смотрел.
12
В хаосе эпохи японского Средневековья, который летописцы тех времен назвали «мир наизнанку», один самурай-эстет, равно владевший искусством меча и каллиграфии, регулярно возвращался в свой дом в Кагосиме, на острове Кюсю. Там жили его жена и сын, а во внутреннем саду, окруженном деревянными галереями, рос изумительный клен. Когда ребенок подрос достаточно, чтобы высказать желание объездить архипелаг, отец указал на дерево с пламенеющими осенними листьями и сказал: все перемены в нем, он более свободен, чем я; будь кленом и путешествуй по своим преображениям.
Она взяла другое письмо, распечатала его. Поль от руки приписал небольшое вступление: Я не стал переводить вводные формулировки с перечислением имен, титулов и положенными вежливыми оборотами и перехожу сразу к сути. Ее взволновал его размашистый, четкий почерк. Дальше шел отпечатанный на тонкой бумаге текст. В самом конце на месте подписи Хару поставил свою печать. Он писал:
Перед вратами смерти мною овладело властное желание сказать Вам то, о чем я умалчивал почти всю свою жизнь мужчины. Сорок лет назад я полюбил французскую женщину. Из этой недолговечной любви родилась девочка, которая скоро приедет в Киото получить мое завещание. Она не знала меня, но узнает Вас. Примите ее хорошо, покорнейше прошу Вас об этом, оставаясь Вашим слугой и вечным должником.
Рука Розы дрожала. Перед ней снова предстало кладбище, колыхание деревянных палок, камни в лишайниках, лестницы духов; она представила себе Поля перед могилой Хару, читающего письмо онемевшей толпе, в нескольких шагах от могилы своей жены, в нескольких шагах от могилы Нобу. Она положила листок на столик, снова взяла первое письмо.
Роза, мир как вишневый сад, на который никто три дня не смотрел. Вчера ты была веселым ребенком, раненым подростком, молодой женщиной в гневе, но мир вращается так быстро, что сегодня я обращаюсь к женщине из прошлого, хотя написать хотел той, какой ты стала сегодня. В час смерти становится удивительно легко составить опись своей жизни. Все уже рассортировано, осталась только голая кость жизни со своей главной сердцевиной. И сегодня я знаю: ничто не могло сравниться по важности с твоим рождением. Из всех сорока лет, прошедших с того момента, я вынес прежде всего любовь к тебе. Каким отцом я был бы, если бы после десятилетий отсутствия взвалил на тебя бремя своей болезни? Что я мог бы дать тебе из того, что не могу дать словами? Они избавят тебя от зрелища жалкого тела, от ужаса проигранных битв, от любви, обратившейся в наказание. Вместо всего этого я могу высказать тебе свое отцовское восхищение и радость оттого, что ты была частью моей жизни. Я смотрел, как ты росла, падала, поднималась, всегда цельная, всегда особенная, всегда несчастная. Наш неспокойный архипелаг приучил нас, японцев, к неумолимости горя. Именно благодаря этому прирожденному бремени мы сумели превратить нашу землю катаклизмов в эдем, и сады наших храмов являются душой этой страны бедствий и жертв. А благодаря моей крови ты постигаешь красоту и трагедию мира так, как не могут воспринять ее французы, вскормленные своими милосердными краями. В нашу вывернутую наизнанку эпоху, которую нам выдают за современность, твоя японская душа обладает властью превращать разочарование и ад в поле цветов. Не сердись на меня за то, что я заставил тебя бродить из храма в храм, отчасти это была шутливая выходка, но еще искренняя надежда, потому что я знаю, как велика их способность нести покой и преображение. Праздные прогулки и слова, не считая имущества и произведений искусства, – вот мое истинное наследие. Ты мощный цветок, непредсказуемый и стойкий, я верю в твою силу, в твою решимость, а еще я надеюсь, что эти десятилетия молчания не прошли напрасно и что, несмотря на смерть, это письмо передаст тебе мое сердце и мою любовь. И тогда без потрясений и трагедии моя жизнь перейдет в тебя.
Роза, раскинув руки, легла прямо на пол. Клен тихо подрагивал. Я дома, подумала она и засмеялась. Прошло немало времени, пока она услышала, как раздвигается входная дверь и приближаются шаги Поля. Он сел рядом с ней, оперся об пол, обняв ее одной рукой за талию. Она поняла, что плакала безмолвными слезами, текучими и размеренными, как дождь. Он погладил ее лоб, пальцем смахнул слезу. Она посмотрела на него, он ее обнял, и они пошли в спальню. Она с силой тонущего притянула его к себе и сжала, как накануне. Придет ли день, когда я буду желать его по-другому? – спросила себя она. Они были предельно серьезны, и эта серьезность придавала особый пыл каждому движению; их нагота казалась Розе чудом; наслаждение было жестоким, счастливым; Поль смотрел на нее с первозданной радостью, как человек, освобожденный от бремени. В момент оргазма его лицо стало таким, какого Роза еще не видела: сияющим, без следов печали. Она приникла к нему, спиной к его груди, он обвил ее руками, уткнулся лбом в ее затылок. Потом они посмотрели друг на друга. Поль нашарил куртку у себя за спиной, вытащил оттуда конверт с печатью Хару.
– Оригинал, – сказал он.
Она встала на колени, посмотрела на два знака, выведенные красной тушью на печати.
– Это один из самых сложных иероглифов в японском языке, – добавил он.
– Это же не его имя? – спросила она и в ту же секунду поняла и прошептала: – Роза.
– Никто не знал до его смерти.
Она открыла конверт, достала два листка почти прозрачной бумаги. Линии, начертанные черной тушью, вызвали ощущение диких трав. Наверху слева, над текстом, стояло несколько отдельных знаков, по которым она провела подушечкой пальца.
– Роза в росе одиноко царит надо всем, – перевел Поль.
Увидев, как она вопросительно вздернула бровь, добавил:
– Это стих Кейсукэ, который Хару велел выбить на своей могиле.
Она снова увидела жемчужины дождя на мхах Сайхо-дзи, и ей показалось, что она различила размытое отражение лица.
– Он вырос на берегу горного потока, – сказала она. – Я скорее ожидала увидеть стих о ледяной воде.
– Хару представлял себе жизнь как течение реки, черной из-за своей глубины. Однажды я слышал, как Кейсукэ сказал ему: ты правильно мыслишь, роза в росе на другом берегу.
Она ощутила в себе незнакомый шепот, снова посмотрела на текст из подвижных трав.
– Красивое написание, – сказала она.
– Хару был торговцем, самураем, но прежде всего эстетом.
– Истинный японец, – заметила она.
– Вовсе нет, – сказал он. – В некотором роде он был нетипичным, ему нравилось совсем не то, что японским мужчинам его поколения. Он не собирался жениться и создавать семью, не пользовался услугами гейш и тем более профессионалок. В его жизни было немало западных женщин.
– Бет в том числе?
– Да.
– Она любила японских мужчин?
– Она любила всех мужчин. У нее было много любовников, даже когда она была замужем.
– У меня тоже было много любовников, – сказала Роза.
– Я видел, – с улыбкой сказал он. – Но ты не была замужем.
Он замолчал.
– Почему Хару ничего тебе не завещал? – спросила она.
– Я отказался.
Он выпрямился, скривился.
– Мы поговорим об этом позже, – сказал он. – Сайоко скоро придет, а я хочу кое-куда тебя отвезти.
– Почему ты хромаешь? – спросила она.
Он не ответил, пошел в ванную, вернулся после душа уже одетый. Ее поразило умиротворенное лицо, свет в глазах; она встала, подошла к нему; он обнял ее, поцеловал, по-детски радостно засмеялся. Она тоже приняла душ и оделась, присоединилась к нему в комнате с кленом, охваченная внезапным благоговением. Дерево тянулось к пепельным облакам, расправив ветви, как крылья, трепеща листьями, протянутыми к огромному невидимому костру. Что происходит? – спросила себя она. Посмотрела на небо, затянутое серыми облаками, набухшими грозой и бурей, и клен вознесся еще выше.
– Роза? – позвал Поль из прихожей.
Она оторвалась от созерцания растительной птицы, сделала несколько шагов. Обернулась в последний раз и, подчиняясь порыву, поклонилась. У входа Поль протянул ей зонтик, но, когда она шла к нему, в глаза ей метнулся пенный всплеск белой сирени, и она снова остановилась, пытаясь поймать ускользающую мысль. Подошла к взъерошенным гроздьям в нежной роскоши листвы и почувствовала, что мысль испарилась. Последовала за Полем; в машине взяла его руку и поднесла к губам. Они ехали на восток. Канто остановил машину перед широкой, обсаженной соснами и азалиями аллеей, поднимающейся к холму. Она вела к большим резным воротам под кровельной крышей и шла дальше, еще выше. Слегка накрапывало, они медленно шагали.
– Через два года после смерти Клары я прыгнул в реку вместе с Кейсукэ, – сказал он. – Оба были вусмерть пьяны. Мы перелезли через перила моста Сандзё, я приземлился на камень, он остался цел и невредим. Потом, в больнице, он мне сказал: