Я издал новый приказ. Первое: неразорвавшиеся бомбы должны обезвреживаться немедленно. Нашим солдатам придется рисковать, так как бомбы могут иметь замедленное действие. Второе: если неразорвавшаяся бомба упала вблизи дороги или моста, движение по ним не должно останавливаться. Сравнивая радиус действия израильских бомб с установленными промежутками между машинами в составе наших колонн, можно было рассчитать, что если бомба все-таки взорвется во время удаления взрывателя, это будет нам стоить жизни 5–20 солдат. С другой стороны, если какой-то мост будет заблокирован на один час, до фронта не дойдет 100 танков или 200 грузовиков с другой тяжелой техникой, что приведет к непредсказуемым последствиям. То же самое правило я распространил на бомбы, упавшие на взлетные полосы. Летчики не должны обращать на них внимания при взлете и посадке. Мне было жаль таким образом рисковать жизнями людей, но лучше рискнуть несколькими солдатами, чем исходом самого сражения. Война – это не туристическая экскурсия.
Я также нашел решение проблемы двух других существенных факторов задержки. До начала 1972 года мы полагали, что форсирование канала будет проводиться только в ночное время. До рассвета мы должны были разобрать и спрятать наши мосты, чтобы вновь собрать их только после наступления темноты. Это была еще одна мера предосторожности ввиду превосходства противника в воздухе, но мне она показалась чрезмерной. Я посчитал, что, используя дымовые завесы и ложные мосты, мы сможем резко снизить эффективность авиаударов, а с помощью интенсивных действий сил противовоздушной обороны у каждого пункта переправы можно надеяться на нанесение тяжелых потерь ВВС противника.
Одно только это соображение, возможно, не привело бы меня к такому решению. Но когда я начал изучать подробности переправы, мне стала ясна невозможность осуществления плана в ночное время.
У нас было в запасе восемь-девять часов до наступления темноты. Если бы мы начали действовать сразу же после наступления темноты, проходы могли быть открыты через 5–7 часов, что в эту первую ночь оставляло всего три предрассветных часа для осуществления переправы на паромах. Для сборки мостов требовалось еще два часа после открытия проходов и два часа для их разборки. Под покровом темноты было бы невозможно выполнить эти работы с достаточным запасом времени для их использования при переправе. Если в первую ночь мы не будем использовать мосты, на паромах можно будет переправить лишь ограниченное количество тяжелой техники. В последующие ночи мостами для переправы техники можно будет пользоваться всего четыре часа. Учитывая, что на каждую дивизию приходился один мост, а противник все время будет вести огонь, результаты были бы неудовлетворительными. Мы не смогли бы быстро наращивать силы. Я этот план отправил в корзину. С середины 1972 года, когда мы все еще планировали первоначальный штурм на ночное время, мы уже полагали, что мосты будут открыты в течение следующего дня.
Главное мое решение было о выделении каждому участку фронта двух мостов повышенной грузоподъемности. В течение 1971 года, когда разрабатывались «Операция 41» и начиналась работа над планом «Высокие минареты», мы планировали только по одному мосту. Но когда наши оценки сроков организации крупных контратак противника начали постоянно уменьшаться, и мне пришлось искать пути ускоренного наращивания наших сил, я пришел к выводу, что при наличии только одного моста и вероятности, что даже он может быть поврежден действиями противника, у нас не оставалось возможностей переправить достаточное количество танков или передвижных противотанковых орудий даже через 12 часов после начала операции, когда основные части противника уже 4–6 часов будут вести бой с нашими войсками. Мы не могли требовать от наших ударных сил отражать их дольше. Тогда я удвоил количество мостов.
Конечно, это означало удвоение объема работы для наших инженерных частей и почти полностью поглощало наши материальные ресурсы. В нашем распоряжении было всего 12 мостов, причем десять из них должны были быть наведены в первый день и с этого момента подвергаться риску авиа налетов. Но это был разумный риск. Я был уверен, что чем быстрее мы сумеем нарастить наши силы, тем больше у нас будет шансов на успех.
Как я уже говорил, прежде чем наша пехота вступит в соприкосновение с противником, ей надо будет переправиться через канал. Но до сбора войск перед форсированием надо провести мобилизацию, причем сделать это таким образом, чтобы не вызвать тревогу у противника. А наша система мобилизации по любым меркам была одной из худших в мире. Парадокс в том, что наше решение этой проблемы обернулось одним из самых полезных элементов нашей кампании по усыплению подозрений противника до октября 1973 года.
Проблема проведения мобилизации встала перед нами только в июне 1972 года. До того времени у нас не было резервистов. Теоретически мужчина оставался в резерве девять лет после окончания службы по призыву. Фактически все наши резервисты уже находились на действительной службе. После 1967 года было принято политическое решение, что призывники должны продолжать служить в рядах вооруженных сил, независимо от того, когда истек срок их срочной службы, до тех пор, пока мы не вернем себе наши земли. «Война на истощение» показала, что существовала военная необходимость защиты жизненно важных объектов по всей стране от рейдов противника, для чего требовалось большое количество живой силы. Однако к середине 1972 года, когда численность наших вооруженных сил достигала уже почти миллиона человек, острая экономическая необходимость и соображения морального духа диктовали перевод части военнослужащих в резерв. Призывники служили более шести лет и не имели понятия, когда они могут ожидать демобилизации. Этот вопрос особенно остро стоял для выпускников университетов, горящих желанием начать карьеру. В июне 1972 года было принято решение 1 июля перевести 30 000 военнослужащих в резерв. Перед нами тут же встал вопрос о том, как быстро мы сможем вновь призвать их.
Наша система мобилизации имела вопиющие недостатки. На каждого резервиста велась учетная карточка, в которой содержались основные данные, сведения о прохождении обучения и навыках и умениях. Призыв проводился на их основе. Но в карточках указывалось только место рождения резервиста, а не его адрес после демобилизации. (Можно себе представить всю невозможность поиска большого числа резервистов). Часто данные в карточках были неверными: резервист, который был обучен пользоваться одним видом оружия, оказывался в части, на вооружении которой стояло другое; необученным рядовым поручались высокотехничные задания. Не использовались ни компьютеры, ни средства автоматизации, а ручная сортировка производилась так неточно, что по одной военной специальности призывали слишком много людей, а по другой – слишком мало.
Кроме того сбор призывников был чрезмерно централизован. Каждый резервист должен был явиться на один из сборных пунктов в Каире, где его проверяли, выдавали комплект снаряжения и винтовку и направляли в какой-либо учебный центр (пехотный бронетанковый, артиллерийский), откуда он уже направлялся в часть. Обычно раньше он не служил в этой части и никого там не знал. Что еще хуже, зачастую, как это бывает, офицерами в этой части могли быть те, от кого стремились избавиться их бывшие командиры. Короче говоря, такая система с максимальной возможностью ошибки гарантировала, что в конечном итоге озлобленным или некомпетентным офицерам приходилось командовать группой растерянных, незнакомых между собой солдат. Легко предсказать, на каком низком уровне были моральный дух и дисциплина.
Для сравнения я изучил три наиболее эффективные мобилизационные системы в мире: швейцарскую, шведскую и израильскую. Швейцарская система нам не подходила. Она позволяет резервисту хранить дома военную форму и личное оружие, чего не позволит наше политическое руководство. Кроме того швейцарские вооруженные силы в основном состоят из пехотных частей, которые мобилизовать легче всего. Я выяснил, что израильская система представляет собой в основном улучшенный вариант шведской, причем поправки вносились в нее в связи с тем, что шведская система отражает намерение шведов производить мобилизацию исключительно в целях обороны.
В Швеции все тяжелые вооружения хранятся в тех районах, где их предполагается использовать (то есть там, где будет происходить развертывание сил согласно плану обороны). Солдаты, которые будут обслуживать эти вооружения, должны проживать в этом же районе и поблизости. Если кто-то переезжает в другой район, его место занимает местный житель. Состав каждой резервной части постоянно меняется, но всегда за счет местного контингента. Это замечательная система. Время мобилизации сокращается до минимума; легко проводить ежегодные сборы; почти все солдаты в части знают друг друга; и трудно представить лучшую мотивацию, чем та, что, защищая свою страну, человек защищает свой дом. Что касается ее недостатков, этой системе недостает гибкости, и поэтому шведский план обороны противник может разгадать.
Я решил приспособить шведскую систему к нашим специфическим потребностям. Распределение сил по территории всей страны, как в шведской системе, для нас не годилось. Для нас угроза исходила от Израиля; наши силы должны были сосредотачиваться перед ним. Но мы могли принять концепцию постоянного состава резервных частей, сосредоточенных вокруг складов оружия вблизи их района развертывания. Поскольку наш закон о призыве предусматривал, что каждый демобилизованный солдат-срочник должен служить в резерве девять лет, мой план предусматривал постепенное создание за девять лет новых резервных частей, ежегодно увеличивая их состав на одну девятую, а затем пополняя их свежими резервистами на замену тем, у кого срок службы закончился. Однако могло потребоваться два года, чтобы даже разработать базу такой системы. Тем временем я решил, что наши регулярные части могут оставаться недоукомплектованными примерно на 15 процентов, чтобы пополнять их резервистами, причем эти резервисты должны быть бывшими солдатами срочной службы этих же частей.