Не помню, как стаскиваю его за грудки со стула и прижимаю к стойке. Толкаю, вдавливая в нее, заглядывая в расширившиеся глаза.
– Только попробуй сунуться к Эльфу, чертов Бонне, и я тебя убью! Клянусь! Здесь нет никого, кто бы смог мне помешать. Если хочешь вернуться целым, не советую испытывать мое терпение. Оно давно кончилось, ясно?! Еще до того, как ты появился в нашем доме!
– Тшш! Остынь, Фрол. Остынь! Не пугай народ.
Бампер. Подошел незаметно, опустил руку на плечо, похлопал по груди, отводя от зарвавшегося гостя.
– Лучше скажи, а не тот ли это француз, сообщение которого я на днях для тебя переводил?
Я молчу, и он понимает все сам.
– Ясно. А я в толк взять не могу: чего ты приехал как с цепи сорванный? Но «Крейзи» – это точно про него, приятель! – смеясь, замечает блондину на хорошем английском. – У тебя отличное чувство юмора! – поднимает вверх большой палец. – В отличие от моего друга. И это, Арно, скорее не комплимент, а мой тебе совет поубавить прыть и не нарываться.
Он обращается к парню на его родном языке, и тот удивленно кивает, оживляясь. Что-то отвечает, жестикулирует, продолжая с интересом смотреть на меня. Спрашивает сам…
Рыжий вдруг начинает ржать как конь.
– Ну, нет, приятель. Об этом даже я не заикнусь, не проси, – переходит на английский. – Стас у нас несговорчивый малый. Вот разве что после двойной. Но здесь уж как тебе повезет, не обессудь.
Костян всегда умел чувствовать момент, вот и сейчас, пока я с подозрением пялюсь на отсмеивающегося друга, выставляет на стойку бокалы и бросает в них лед.
– Я тебя правильно понял, Витек? Предлагаешь мировую? – спрашивает у Бампера, и тот согласно кивает.
– Да, Костя. Этим двоим лучше выдохнуть, так что давай всем двойную водки, а там поглядим, куда вырулить. Фрол угощает!..
…Илюха давно ушел. Его Воробышек недавно родила, и другу не до нас. Француз на танцполе выписывает кренделя под всеобщие восторги толпы, без конца машет нам рукой, а я смотрю на Бампера и чувствую, что разучился понимать намеки.
– Она тебе сказала, что этот крендель ей только друг?
– Ну, сказала. А еще – что снимали квартиру. Два лета, мать твою!
– Но не факт, что были вместе!
– Да ты посмотри на него, Рыжий! Смазливая харя! Трясет задницей, как девка, Барышников недоделанный. Да мужиков за такой шпагат стрелять надо! Раздавит же об пол хозяйство! Вот и перед ней тоже.
– Ты же сказал, что француз перед тобой голыми яйцами тряс.
– Тряс! Я ему дважды чуть по морде не съездил, еле сдержался, а он пристал пиявкой…
– Во-от, правильно мыслишь! И?
– Что «и»?
– Он тебе сказал, что ты его зацепил?
– Допустим.
– Попросил как человека сфотографироваться на память, а ты что?
– Сказал, пусть валит к себе во Францию, в музей мадам Тюссо, и фотографируется с кем хочет. А я ему не Шварц и не Брюс с каждым встречным в камеру скалиться. Облезет.
– Гревен.
– Что?
– Музей восковых фигур Альфреда Гревена на бульваре Монмартр в Париже. Мадам Тюссо – это пусть валит в Лондон.
– Да мне один черт куда!
– Тебе, может, и один, Фрол, а Бонне – нет. Смотри, как старается для тебя, гуттаперчевый.
Рыжий смеется, и я срываюсь.
– Слушай, Витька! Ты или изъясняйся нормальным языком, или…
– Или что? – улыбается друг, смотрит соловым взглядом, явно получая удовольствие от разговора.
– Да иди ты…
Я разворачиваюсь и выхожу из клуба. Оглядываюсь. Руки так и хочется чем-нибудь занять, и я стреляю сигарету у охранника.
– Фрол, – удивляется тот, – ты же вроде бросил. На кой тебе?
– Уже курю! – рычу в ответ, пытаясь затянуться. – Хочу успокоиться.
– А-а…
– Слушай, Макс, – обращаюсь к парню. – Что бы ты мне ответил, если бы я приехал к твоей девушке, к своей девушке, а сам скалился тебе как дурак, называл милашкой, а потом сказал, что ты меня зацепил, и попросил общее фото на память?
– Чего? – Макс отшатывается от меня как от чумного. Смотрит с подозрением. – Фрол, ты что, дряни нюхнул? Не замечал за тобой.
– Чего, мать твою, не замечал?!
– Ну, чтобы ты… Короче, я бы ответил так: вали лесом, парень, пока я тебе рыло не начистил. Потому что не знаю, как ты, а лично я баб предпочитаю. Ясно?
– Но он тоже баб, понимаешь?! В том-то и дело!
– Кто? Вот тот блондинчик, который назвал меня «секси»? Ой, что-то я сомневаюсь, Фрол…
– …П-подожди, я не понял. А как насчет девочек? – я всегда знал, что у Рыжего талант форменного дознавателя и дипломата. Вот и сейчас разгрыз француза как орех.
– Н-ну, иногда. У меня есть подружка, с которой мы убиваем скуку, – Сюзет. Скажи ему! – тычет в меня пальцем. – Что это не Стейси-Белль! Стейси я люблю. На ней бы я женился, если бы мог. Но она упрямая, бежит от меня, от всех. Ее кто-то обидел, чувствую. А про Крейзи я вообще не знал. Почему она о тебе молчала, а, Стейс?..
…Кто бы мог подумать, что после всех своих танцев француз окажется нетвердым в ногах и мне придется терпеть его руку на шее.
– …Вот и он говорит, что ждал.
– Кто?
– Он! Говорит, выходи за меня, я тебя всю жизнь люблю.
– К-кого?
– Ее!.. А она его не любит, я знаю. Благодарна, но любить?! Это же как… как душу перед человеком вынуть, понимаешь? Бросить на нож, чтобы кровоточила, только залечить раны не каждому дано. Вот я люблю Леона, и что? Люблю и ненавижу за его трусость. Какого черта он мне встретился? Ведь был же нормальным пацаном, девчонок топтал, и на тебе… Вот и она не любит, но жалеет. Всю жизнь со своей жалостью к нему будет мучиться! Глупая! А он – трус! Условия поставил. Иначе, говорит, не отпущу к матери.
– Кто поставил?
– Что?
– Кому условия? Насте?! Клятый француз! Не смей отключаться, слышишь!
– Ох, как мне плохо, Стейс. Ну, ты и гад! Зачем напоил меня.
POV Настя
Капли ложатся на оконное стекло – одна за другой, крупные, редкие, скупые. Не то дождь, не то чьи-то горькие слезы. Я открываю окно, желая стереть их, провести рукой по стеклу и почувствовать влагу на пальцах, но небо сегодня жадное и молчаливое, и дождь прекращается, едва начавшись. Как бы я хотела сейчас оказаться на скале вместе со своим Бродягой и подставить лицо холодному ветру. Соленым брызгам, таким же колючим и неизменным, как боль в сердце. Может быть, тогда бы она отпустила меня. Но ночь тихая, безлунная и овевает ленивой прохладой. Не про тебя моя сказка, Настя. Не про тебя.
Когда-то я была уверена, что этому дому никогда не стать моим. Не принять одинокую испуганную девчонку, однажды переступившую его порог. Однажды я уехала, чтобы больше никогда в него не вернуться. Сбежала и только спустя время поняла, что на самом деле он так меня и не отпустил. Этот дом остался горек и памятен душе моими первыми чувствами, моей первой злой любовью. Но именно здесь я была и есть настоящая и живая. Здесь, со своим ноющим сердцем. Рядом с тем, к кому оно всегда рвалось.
Арно прав: жалость не сделает меня счастливой, но причинит боль страшнее во сто крат. Надежда может быть щедрой и безжалостной, одного вознаградить, а другого почти убить. Как найти ответы и остаться собой? Куда идти, если на каждом из путей шаги равносильно отзываются болью? Куда, если сердце не хочет слышать, а хочет жить. Само ведет, не спрашивая и не считаясь. Откликаясь. Всякий раз откликаясь.
Сегодня я как никогда была близка к признанию. Да, я вернулась. Но зачем? Я ведь чувствовала, что мне не излечиться. Убедиться, что забыл и не помнит? Что ему больше нет никакого дела до Эльфа? До тощей Скелетины, которую он когда-то так яростно целовал?.. Не знаю. Я была уверена, что забыл. Тысячу раз повторяла себе, что никто для него, и тысячу раз погибала от этой мысли. От мысли, что моей любви никогда не расправить крылья и не взлететь счастливо, а мне не стать единственной. Повторяла, но все равно не могла найти покой и забыть. Не могла, сколько бы ни пряталась от себя самой. Прав Арно. Я вернулась, вот только ответ, что лучше: сгореть в огне мгновенной вспышкой или замерзнуть от вечного холода, – так и не нашла.
Я отворачиваюсь от окна и возвращаюсь к рисунку. В эту ночь я долго рисовала и закончила своего Бродягу на единой ноте, и теперь он смотрит на меня серым, знакомым взглядом, как будто видит насквозь – мрачный и одинокий наедине со своей стихией.
Вы будете довольны, маэстро Лесовский, своей ученицей. Более чем довольны. На этот раз у нее все получилось.
Я сажусь на кровать и роняю голову на ладони. В доме тихо, и шаги мачехи издалека слышны на лестнице, но у меня нет сил и желания прятаться. Только не от нее.
Сейчас она войдет и увидит рисунок. И поймет. Жена отца всегда понимала меня лучше, чем я сама, не только Арно дано чувствовать.
Входит, останавливается у мольберта и долго смотрит. Да, я отобразила даже надпись на груди Бродяги. Рассказала обо всем не таясь, куда уж прозрачнее для матери.
– Мама Галя, не говори ничего, пожалуйста, – прошу мачеху, когда ее рука опускается на макушку и женщина ласково гладит мои волосы. Садится рядом на кровать.
– Хорошо, Стася, не буду. Только замечу, что ты, девочка, у меня талантище.
Но молчать трудно, хотя возле мачехи всегда дышится легче, и я утыкаюсь лбом в ее плечо.
– Скажи, что я глупая.
– Не скажу.
– Что ты устала от меня.
– Вот еще! Не дождешься.
– Что я свалила столько проблем на твою голову. С переездом, с учебой, с Арно…
– Ничего, разберемся.
Мы никогда не говорили о Стасе откровенно, но я всегда знала, что она многое понимает о нас. Пусть и не говорит. Иногда слова совсем не нужны материнскому сердцу.
– Почему ты всегда была на моей стороне? Мама Галя, почему? Ведь он твой сын.
– Я старалась не делить вас: кто свой, а кто чужой. Будь моя воля, ты бы никогда не уехала.
– Я не о том.
– Потому что знаю то, Стаська, чего не знаешь ты. Потому что я старше и на многое смотрю особым взглядом. Только не проси меня объяснить тебе, ладно? Это не в моей силе.