— В Лондоне такая гнетущая тоска! — жаловался он.
— Ну, что ж, поезжайте в деревню размышлять о смерти. Может быть, это и развеселит вас. Но лучше, послушайтесь моего совета и никуда не уезжай те. Наоборот, замедляйте шаги и подавляйте в себе всякую наклонность торопиться. Раз вы ускорили шаг, вы неизбежно побежите, и чем дальше, тем быстрее, так как по пятам за вами будет гнаться страх. А, ведь может случиться, что вы и останетесь в живых. Ведь не все же мужчины поголовно заболевают.
— Конечно, конечно, не все. Но, ведь в деревне, на чистом воздухе, или у моря, все же больше шансов уцелеть. Я вот, например, в этом году хотел ехать в отпуск в Корнуэльс — там есть такое, совсем глухое местечко на берегу, милях в четырех от Падстоу — вы не думаете, что в таком глухом, изолированном месте больше шансов спастись?
— Весьма возможно. Но, во всяком случае, не торопитесь. Поезжайте в середине недели, когда схлынет первая волна бегущих.
— Хорошо. Да. Может быть. Я поеду в среду, или во вторник…
Трэйль угрюмо усмехнулся. — Ну, покойной ночи. Я иду спать.
Гэрней, оставшись один, снова забегал по комнате. Он старался привыкнуть к мысли, что в целом мире нет места, где бы можно было спастись от этой ужасной болезни — и не мог. Целый час он боролся с собой, с этим странным новым инстинктом, гнавшим его прочь, все быстрей и быстрей, ради спасения жизни. И, наконец, совсем измученный, кинулся в кресло у камина и заплакал, как заблудившийся ребенок…
Паническое бегство из Лондона длилось до вечера понедельника. А затем, пришла весть, сразу остановившая его. Чума уже добралась и до Америки. Она пришла с Запада, как пророчествовал Трэйль. И те счастливцы, которым удалось получить каюту на океанском пароходе, колебались и с пристани возвращались домой: уж, если умирать, так лучше дома, чем в Америке.
И все же, даже во вторник утром, когда сомневаться в пришествии чумы было уже невозможно, когда в Денди умерло уже более тысячи человек и вся Шотландия была охвачена заразой, распространявшейся с невероятной быстротой, даже после известия, что в Дургаме, на крайнем юге, тоже заболело двое, — все же еще оставались люди, упорно твердившие, что опасность страшно преувеличена, верившие, что она скоро минует, и упорно державшиеся своих привычек и рутины жизни.
Этим людям, составлявшим около двух пятых всего населения столицы, Лондон был обязан сравнительным сохранением порядка и спокойствия. Несмотря на вынужденное закрытие почти всех фабрик, складов и контор, даже тех, которые не вели дел с заграницей, некоторая видимость привычной жизни все еще как будто сохранилась. Выходили газеты, сновали поезда и автобусы; театры и кафешантаны были по-прежнему открыты, и многие продолжали свои обычные занятия.
Но все расхлябалось, как в испорченном часовом механизме. Преступники обнаглели, а правосудие ослабло. Кражи съестных припасов стали явлением таким обычным, что некуда уже было сажать даже и пойманных воров. Торговцы без зазрения совести обмеривали и обвешивали покупателей. Гражданин, почувствовавший, что он не может дольше полагаться исключительно на покровительство государства, расплывался в индивидууме. Общественное мнение распалось на мнения отдельных лиц; оковы сдержанности пали, и в каждом человеке проступали неожиданные стороны его характера. Предоставленный собственным ресурсам, он утрачивал цивилизованность, проникался сознанием возможности удовлетворить в течение долгого времени подавляемые желания и наклонности и начинал понимать, что, когда кричат: «спасайся, кто может», слабых топчут ногами.
Таким образом, часовой механизм цивилизации испортился и обнаружился голый человек, со всеми его уродствами и недостатками. И женщины бледнели, трепетали. Ибо страх, от которого грубел и дичал мужчина, пока еще почти не отразился на характере женщин. Ибо в женщине крепче сидит вера в незыблемость излюбленных ею приличий и условностей. Притом же, женщина больше боится женских язычков, чем мужчина осуждения других мужчин.
ГЭРНЕЙ В КОРНУЭЛЬСЕ
Гэрнею надо было бежать, либо от чумы, либо от самого себя. В беседах с Трэйлем он изощрялся в софизмах и, в напрасных попытках убедить своего сожителя, убедил только самого себя, что его рассуждения здравы и выводы не предвзяты.
Однако, Лондон он покинул только в четверг, захватив с собой фунтов триста золотом, которые ему удалось реализовать продажею имущества. На эти деньги он решил закупить сахару, муки и других припасов, без которых трудно обойтись, купить двух-трех коров, кур, растить цыплят, развести огород, насадить побольше картофеля — вообще, позаботиться о том, чтоб обеспечить- себя от надвигающейся голодовки.
«Хутор» на берегу Бухты Константина, куда он ехал, был очень подходящим местом для выполнения такой затеи. Хутор этот принадлежал одному его приятелю, достаточно богатому, чтоб позволять себе капризы, и ухлопавшему на оборудование этого хутора немало денег, но приятель редко сам заглядывал на хутор и был слишком беспечен, чтобы сдавать его внаймы; поэтому усадьба пустовала и, когда Гэрней попросил разрешения пожить в ней, приятель предоставил хутор в полное его распоряжение. — «Для меня же лучше — сырости не заведется и все такое».
Не откладывая в долгий ящик, Гэрней, тотчас же по прибытии на хутор, принялся осуществлять задуманный им план и недели три был так занят покупками и изучением нового для себя дела, что, действительно, добился желаемого — ушел от самого себя.
Здесь он чувствовал себя безопасным; не получал ни писем, ни газет; старый батрак, помогавший ему сажать картофель, учивший его доить коров и делать грядки, все слухи о чуме, проникшие и в мирную деревушку Сент-Меррин, считал иностранными враками, не имеющими отношения к жизни в Корнуэльсе, в том небольшом клочке земли, который для него был целым миром.
Гэрней сам стал верить, что чума сюда не заберется, и однажды, в первых числах, мая, закончив свою продовольственную кампанию, надумал съездить. на другой конец полуострова, к знакомому в Ист-Лу. Дело в том, что он соскучился по людям; старый Гаукин все знал про коров и про картофель, но был туг на ухо, и запас его идей был очень ограничен.
От Падстоу до Лу дорога не очень-то приятная — на небольшом расстоянии три пересадки; но Гэрней не торопился, и разговоры, слышанные им в вагоне, не разрушили его вновь обретенного спокойствия. Правда, были упоминания и о чуме, но лишь в связи с оскудением торговли и вздорожанием съестных припасов. Один пассажир, очевидно, фермер, радовался повышению цен на хлеб и хвастал, что он в этом году засеял пшеницей больше акров, чем обыкновенно.
Дикенсон, друг Гэрнея, серьезней относился к этому вопросу, но и он лично для себя не боялся заразы. Он был ярый либерал и огорчался главным образом тем, что чума пришла не вовремя и помешала либеральному правительству закончить, так успешно начатое проведение целого ряда полезных законов. Огорчали его Также вести об обнищании народа и голодовках и жестокий удар, нанесенный английской торговле. Но, все же, он надеялся, что надвинувшаяся гроза минует, и настанет новая эра просвещенного режима и разумных либеральных реформ.
Гэрней остался ночевать и пробыл у него до вечера.
На обратном пути ему пришлось в Лискерде ждать поезда из Лондона, который должен был доставить его в Бодмин-Род.
Был чудный майский вечер. День выпал жаркий, но теперь потянуло прохладой с моря и сумеречные тени уже окутали станцию.
Гэрней неторопливо расхаживал по платформе, радуясь физической силе и жизнерадостности, которые он ощущал в себе. Он был склонен фантазировать и в моменты экзальтации находил мир и интересным, и красивым — вполне достойною оправой для такой драгоценности, как он, Гэрней.
Итак, он шагал по платформе, с интересом вглядываясь в каждую женскую фигуру и ни мало не огорчаясь тем, что поезд запоздал на целый час. Он это предвидел. Ведь и тот поезд, с которым он приехал, без всякой видимой причины, опоздал на полчаса. Если он не захватит поезда в Вэйбридже — ну, что ж, придется пройти пешком семь-восемь миль — не велика беда.
На нижней платформе дожидалось поезда еще человек пятнадцать-двадцать, и Гэрней неожиданно заметил, что эти другие пассажиры уже не разбивались на маленькие группы, по двое — по трое, как прежде, а столпились вместе, по-видимому обсуждая что-то важное и интересное.
Гэрней, замечтавшись, и не заметил, как прошло время, и теперь, взглянув на часы, изумился; он сидит здесь уже два часа, а поезда все нет. Солнце село, но в небе еще догорали лучи заката. Один человек отделился от центральной группы. Гэрней подошел к нему.
— На два часа опоздал, — начал он, вместо представления, и еще раз взглянул на часы.
Незнакомец сочувственно кивнул головой. — Курьезная история! И на станции никаких извещений не получено. Обыкновенно, когда поезд выходит из Плимута, начальнику станции дают знать телеграммой.
— Господи помилуй! — воскликнул Гэрней. — Не уж то же поезд еще не вышел из Плимута?
— По-видимому, так. Говорят, это все чума. В Лондоне, говорят, ужас, что делается.
— Неужели же вы считаете возможным, что поезд вовсе не придет?.
— О! Этого я не думаю. Нет, этого я не думаю, но когда он придет — Бог его знает. Ужасно это не удобно для меня. Я еду в Сент-Айвз. Пешком отсюда — не дойдешь. А вам — далеко ехать?
— Да, в Падстоу.
— Падстоу? — Это тоже не близко.
— Дальше, чем мне желательно было бы идти пешком.
— Я думаю. Тридцать миль, или что-то в этом роде.
— Приблизительно. Вы не знаете, где бы можно было навести справку?
— Не знаю. Страсть, как это неудобно.
Гэрней перешел через рельсы и ворвался к начальнику станции.
— Извините, что беспокою вас, но не можете ли вы мне объяснить — как вы думаете, может быть, этот поезд почему-нибудь вычеркнут из расписания?