В первый момент она подумала, что дом в огне — она всегда боялась, как бы миссис Айзаксон не забыла погасить свечу; села на кровати и втянула в себя носом воздух. — Странно! Пахнет точно, точно плум-пудингом. Эту аналогию подсказал непонятно откуда идущий запах спирта.
Бланш встала и тихонько отворила дверь. Миссис Айзаксон спала в соседней комнатке — что-то вроде передней — и при бледном свете луны девушка сразу увидала, что жилица ее еще не ложилась.
Здесь запах спирта был еще ощутительнее и Бланш, забыв о своей зубной боли, спустилась по коротенькой лесенке вниз. Дверь, ведшая в жилую комнату, была задвинута засовом изнутри, но в замочную скважину Бланш увидела миссис Айзаксон, которая сидела у камина и пила горячий чай на столе стояла откупоренная бутылка виски и две женных восковых свечи.
Бланш остолбенела. Чай, виски, свечи — откуда все это взялось? Она готова была поверить в волшебство. Долго она стояла так, в недоумении, ноги ее не окоченели от холода.
Не прерывая оргии, она тихонько прокралась назад в спальню и не без труда разбудила Милли.
Звуки их голосов, должно быть, встревожили мисс Айзаксон, так как вскоре девушки услыхали ее грузные шаги на лестнице. Они смолкли и, так как от волнения зубная боль у Бланш прошла, сестры вновь уснули.
На другой день, никому ничего не говоря, Бланш вернулась домой в половине пятого, когда мисс Айзаксон не было дома, и осмотрела ее спальню, матрацем она нашла небольшой склад чаю, сахару и свеч — бутылка виски исчезла — и поняла, почему мисс Айзаксон так самоотверженно отказывалась от всякой помощи при уборке своего логовища комнатой этого назвать было нельзя.
Посоветовавшись с Милли, Бланш решила уведомить Джаспера Трэйля. Тот посмеивался над негодованием Бланш, но, тем не менее, счел за нужно доложить комитету — по крайней мере его членам не дженкиниткам.
Те пришли в ярость. — Этого невозможно оставить, — говорила Эльзи Дургам. — Не провизии жалко — Бог с ней: много она не украдет — но надо установить прецедент. Надо выработать какой-нибудь закон, который бы ограждал общину от ее недостойных членов. Если одной спустить кражу, и начнут красть. Тогда все женщины разделятся работниц и воришек.
— Что же вы хотите сделать с ней?
— Прогнать ее.
— Дженкинитки ни за что не согласятся.
— Посмотрим. Но только сначала мы должны поймать ее с поличным, чтоб никаких сомнений не было.
Трэйль согласился, что так будет благоразумие но отказался принимать какое бы то ни было участие в уличении или суде над мисс Айзаксон. — Oни скажут, что я сам нарочно все это подстроил, если я вмешаюсь, — говорил он.
Когда Ребекку Айзаксон поймали на месте преступления, лезущей в окно кладовой, она в первую минуту растерялась и стала уверять, что она лунатик, ходит во сне и сама не знает, что в таком состоянии делает; но потом, видя, как разъярились дженкинитки, покаялась во всем чистосердечно, объясняя свой грех тем, что она лишена была благодати истинной веры, и выражая надежду, что если она будет принята в лоно истинной Церкви, кровь Агнца смоет ее от всяких грехов.
Дженкинитки даже обрадовались такой, настоящей грешнице, тем более покаявшейся. До сих пор им приходилось довольствоваться признаниями в мелких отпадениях от благодати, и это делало их беседы на собраниях несколько однообразными. И «сестра Ребекка» обрела у них снисхождение и покровительство.
Не то, чтобы семнадцать «дженкиниток» стремились добиться светской власти, как священники в дни перед чумой. Нет, они несомненно были искренни в своих верованиях и поступках. Вся беда в том, что в них не было гибкости, способности примениться к новым условиям жизни — как не было ее в покойной мисс Гослинг, которая предпочла умереть, раз нельзя жить в Вистерии-Грове. Такие типы, вообще, живучестью не отличаются: дерево растет, утратившие гибкость сухие ветки отпадают. И в Марлоу самосознание общины быстро росло. Большинство женщин, сознательно или бессознательно укреплялись в убеждении, что они должны работать совместно и друг для друга. История с дженкинитками послужила комитету хорошим уроком.
Пока между членами комитета шли пререкания и споры, мисс Айзаксон оставалась на свободе. Комитет не стремился наказать ее: он хотел только избавить общину от нежелательного члена и объявить ко всеобщему сведению, что точно также будет извергнута и всякая другая, оказавшаяся в тягость для общины. Дженкинитки же не хотели и не могли принять такого довода. У них были свои определения простительных и непростительных грехов, основанные на прецедентах прошлого, и грех Милли они считали тяжким, а Ребекке Айзаксон готовы были отпустить ее проступок. С их точки зрения тут не о чем было даже и спорить. На их стороне были закон и пророки, и в их глазах изменившиеся условия жизни не должны были влиять на нравственность — что было истиной, то и останется истиной и навсегда. Случись это в горячую рабочую пору, может быть, это и не вызвало бы такой сенсации. Но работы как раз было не очень много, и женщины с увлечением схватились за новую тему споров и обсуждений И от разговоров мало-по-малу перешли к делу. На общем собрании в Ратуше поднят был вопрос об исключении из общины не только мисс Айзаксон, но и всех семнадцати дженкиниток. Предполагалось, что наиболее рьяные их последовательницы уйдут сами вслед за ними. И община ответила на этот вопрос утвердительно.
Дженкинитки приняли это решение, как подобает мученицам за правое дело. Они объявили, что охотно покинут этот город, проклятый Богом, и отрясут прах от ног своих — термины они употребляли всегда библейские, хотя на дорогах в эту пору была глубокая грязь, а не пыль. И пойдут проповедывать возрождение мира, укрепляемые своей любовью к истине и рвением о Господе.
Одна только мисс Айзаксон запротестовала было, но они и ее потащили за собой.
Они ушли в дождь, всего тридцать девять числом, полные энтузиазма и сознания своей правоты. Правда, неприятна была мысль, что раскол вышел непосредственно из-за кражи чаю, но, все же, это было мученичество, и они шли с гордо поднятыми головами, распевая: «Слава! Слава»!
— Я убеждена, что мы поступили справедливо, — говорила Эльзи Дургам. Но нам не удалось бы составить большинство, если б тут не был затронут вопрос о коммунальной собственности. Чего доброго, они теперь прилепятся к ней еще сильней, чем к собственности частной.
К половине ноября вода в реке поднялась почти вровень с берегами, и электрической энергии теперь было так много, что Трэйль считал возможным осветить электричеством даже ближайшие к реке дома. С полдюжиной помощниц он трижды ездил в Лондон и привез оттуда две динамо-машины и вагонов двадцать угля.
Однако, машины, пока что, стояли на платформах, прикрытые брезентом. Трэйль рассудил, что, пока все зерно не будет вымолочено и смолото, незачем думать о такой роскоши, как электрическое освещение. Работа эта уже подходила к концу, и муки в Марлоу было запасено достаточно, чтобы всей общине прокормиться в течение года. Можно было приняться и за электрическое освещение. Но тут подоспели новые беспокойства.
Всю первую неделю декабря шли непрерывные дожди, и река стала выходить из берегов, разливаясь по лугам, добираясь и до улиц. Пока серьезной опасности не предвиделось; небо прояснилось, начинались заморозки, и жители Марлоу на время успокоились; но к Рождеству опять пошли проливные дожди, и Трэйль ходил озабоченный.
— Надо отворить шлюзы ниже по течению, — объяснял он Эйлин. — Нечего бояться, что мы останемся без воды; раз наша собственная запруда будет закрыта, мы всегда можем удержать у себя столько воды, сколько нам нужно.
— Вы находите положение серьезным?
— Пока еще нет, но может случиться, что весь Марлоу будет затоплен.
А дожди все не прекращались и на мельницу приходилось идти чуть ли не по колено в воде.
— Придется мне проехать вниз по реке и открыть все шлюзы, — накануне Рождества заявил Трэйль комитету. — Я осмотрел здешний паровой катер он в полной исправности. Завтра я приведу его к городской пристани и захвачу с собой достаточно угля и еды, чтобы хватило на неделю.
— Но ведь не одни же вы поедете? — спросила Эйлин.
— Нет. Придется взять с собой кого-нибудь, кто бы управлял машиной и отворял ворота шлюзов.
— Я поеду с вами, — весело предложила Эйлин.
Трэйль покачал головой.
— Вы оставайтесь здесь хозяйничать.
С того сентябрьского вечера, когда они возвращались вдвоем в Марлоу, между ними не было никаких интимных разговоров. Трэйль думал, что он совсем отделался от неожиданного прилива страха, а Эйлин терпеливо ждала. Ей было всего двадцать лет.
— За мельницей присмотрит Бланш. Теперь не очень много дела.
Трэйль нетерпеливо отвернулся от нее.
— Лучше пускай со мной едет Бланш.
— Но мне так хочется! — взмолилась Эйлин.
— Почему?
— Это будет занятно.
— Мне не хотелось бы оставлять мельницу на попечение Бланш.
— Она ничуть не хуже меня.
Он покачал головой.
— Ну, послушайте, почему вы не хотите, чтоб я ехала? Или вы — боитесь — что скажут женщины? — Она стояла у окна, запорошенного мукой, и царапала ногтем по стеклу, силясь очистить прозрачное местечко.
Трэйль не сразу ответил; он подошел к ней ближе. — В чем дело? Вам надоела ваша работа на мельнице?
— Да, я не прочь от перемены, — ответила она, не оборачиваясь и продолжая царапать стекло.
— Я все забываю, что вы женщина. Женщины никогда, кажется, не способны заинтересоваться делом ради самого дела.
— Может быть. Вот теперь видно. Отчего у нас не моют этих окон?
— Можете заставить их вымыть без меня.
— Я еду с вами.
— Ну что ж, поезжайте, если вам так хочется. Только вам придется управлять машиной.
— Отлично. Я буду управлять машиной, — ответила она, глядя на свои маленькие, ловкие, откровенно грязные руки.