Если в своих изобретениях Нойез и следовал за Фурье, то был несравненно практичнее и радикальнее его, примерно как Ленин в сравнении Чернышевским. Но и последний, питаясь обрывками прочитанного и услышанного, соединил во фрагментах своего романа оба измерения утопии, экономический социализм и сексуальный коммунизм. Уже в 1856 году Чернышевский писал об успехе общины «Новые времена» (Modern Times) в штате Нью-Йорк и о серии сходных опытов, которые в Америке, с завистью утверждал русский автор, никто не считает опасными[207]. Собственным вкладом Чернышевского и Герцена в русскую идеологию обычно считают открытие ими перехода к социализму прямо из феодализма, на основе сельской общины. Так, большим прыжком с опорой на национальную традицию, казалось возможным миновать капитализм. Это главная из новаций левой мысли в России за все времена ее бурного развития. На эту теорию Чернышевского практики русского популизма опирались вплоть до Ленина и дальнейших продолжателей его дела; именно потому все они так ценили Чернышевского. Но эта теория радикальна не только своими практическими следствиями; она имела очевидно антиэкономический характер и противоречила Марксу. В момент своего возникновения эта теоретическая фантазия остро нуждалась в союзниках. Коммунистические общины, существовавшие в Америке еще до отмены рабства, казались живым осуществлением этой русской мечты. Развиваясь и объединяясь, эти передовые ростки новой жизни должны были преобразовать все прочие американские реальности, включая рабовладельческий строй на Юге и власть капитала на Севере. Так и Америка совершит свой большой прыжок, преодолевая капитализм прямо из низших формаций; по крайней мере, так все это виделось из‐за океана.
Отдавая должное практическим возможностям Нового Света, Чернышевский поместил эту сновидную конструкцию туда, где она только и могла на самом деле осуществиться, – в Америку. Благодаря Ивану Григорьеву эксперименты Нойеза стали известны в России за несколько лет до того, как был написан роман Чернышевского; были известны и другие, менее выразительные американские опыты. Сходство между изобретениями Нойеза и снами Веры Павловны было результатом их опоры на идентичные (Фурье и Оуэн) и сходные (шейкеры и хлысты) источники. Пожалуй, даже читатели «Что делать?» недооценили Чернышевского. Он трезвее Достоевского, без его надежды на мистическое преображение, видел несовместимость брака и общины. Он яснее Герцена, без его романтических мучений и увлечений, понимал революционную сущность адюльтера. Он смелее Ленина, без его бытового морализма, понимал необходимость сексуальной революции как подкладки любого коммунистического проекта. И, запертый в тюремной камере, он смотрел на географическую карту чаще своих более удачливых соотечественников.
Путней и Putney
Свою юношескую мечту об Америке Герцен выразил в давней, 1839 года, драме об Уильяме Пене, знаменитом квакере и основателе Пенсильвании. Уезжая в Америку, Пен говорит своему учителю, основателю квакерства Джорджу Фоксу:
Вот нам обетованная страна ‹…›
Там, вольные, мы оснуем общину
На равенстве, и братстве, и любви.
Не как испанцы, мы туда поедем ‹…›
Не с алчностью британских торгашей ‹…›
А как апостолы живого слова ‹…›
Вдали от европейских поселенцев[208].
Герой настойчиво противопоставляет себя европейским поселенцам; и правда, Герцен пишет русскую утопию, помещая ее на американскую почву и рассказывая от лица британского квакера. Пен был далек по рождению, но вера его была близка, и собственная судьба представлялась Герцену сходной. Сектантскую общину Катерины Татариновой, к которой принадлежал ближайший в эти годы друг Герцена Александр Витберг, нередко называли «русскими квакерами»; и наоборот, когда Павел Свиньин во время своего путешествия по Америке попал на собрание квакеров, он сравнивал их танцы и прыжки с петербургской общиной Татариновой.
Герцен и жившая с ним Наталья Огарева читали «Что делать?» летом 1867-го. «Это очень замечательная вещь – в ней бездна отгадок и хорошей и дурной стороны ультранигилистов», – писал Герцен Огареву, обдумывая специальную статью о «Что делать?» (которую в конце концов написал, но так и не опубликовал Огарев). Отмечая недостатки литературной формы, Герцен соглашался с Чернышевским в главном: что изображенный в нем сексуальный порядок лучше того, что есть в жизни, и что текст стоит сопоставлять с собственной домашней реальностью: «много хорошего, здорового, воспитательного. Он оканчивает фаланстером, борделью – смело ‹…› Дома – ни то, ни се»[209].
В это время, летом 1867 года, Герцен находился в трудной личной ситуации; невозможность ее разрешить и обращала его к размышлениям на тему «Что делать?». «Я и тебе делаю вопрос тот же, как Natalie: что делать? Я решительно готов на все. Ведь переездом в один дом – того, о чем ты говоришь, не исправишь», – писал он Огареву о трудностях своей жизни с его, Огарева, женой. «Если б Natalie меня слушалась – без всяких артелей и фаланстеров, все шло бы гладко, как в Putney», – надеялся Герцен.
В английском городке Putney Герцен и Огаревы жили общиной в 1856–1858 годах. С точки зрения Огарева, жизнь в Putney под Лондоном вовсе не была гладкой, и он не скрыл своего удивления в связи с формулой Герцена[210]. В ответном письме последнего очевидно смущение. Putney опять связывается с идеей общей брачной жизни, но теперь Герцен подчеркивает неосуществимость этого проекта: «что я писал о Путнее и что хвалил, во-первых, я забыл, а во-вторых, наверное, ничего не хвалил. ‹…› Насчет общего житья и думать нечего. Мало ли какие хорошие вещи могут мечтаться – неужели ты все еще не сообразил всю ширь невозможности»[211].
В английском Putney началась драматическая связь Герцена с Натальей Огаревой, которая мыслилась как «единение трех личностей во имя четвертой, отсутствующей»: брак четырех, только жена самого Герцена в это время была уже покойной. За десять с небольшим лет до этого в Putney в Новой Англии начался такой же «сложный брак» Нойеза и его жены с другой супружеской парой. По американскому городку Putney община Нойеза называлась The Putney Community. Община Нойеза в его Putney бурно, хотя и не без неприятностей, росла и крепла, пока не переместилась в новое место. Неопределенная ситуация, сложившаяся в герценовском Putney, тоже продолжалась много лет, хотя и тут герои переехали. У Огарева со временем появилась любовница, перевоспитанная им лондонская проститутка Мэри; в целях воспитания Огарев, в частности, давал читать ей Оуэна[212]. К 1867 году Огарев хотел вновь соединиться с Герценом и жить одним домом, всем вместе – со своей подругой Мэри и с женой Натальей, ставшей подругой Герцена. Тут в переписке и упоминается Putney.
Из письма Герцена, в котором упоминалось Putney, ясно, что мысли автора в этот момент обращены к Америке: «Не съездить ли в Америку – меня подмывает». Желание было устойчивым, и спустя время Герцен собирался «отпроситься года на два в Америку одному». Он имел к этому деловой повод – купленные им американские акции. «Северная Америка пышет здоровьем, но многое в ней сыро и не обтерлось»; авангард прогресса теперь не Франция и даже не Англия, а Америка, писал Герцен несколько дней спустя. «В Америке мы одержали викторию», – сообщал он Огареву, когда его ценные бумаги поднялись в цене; но сразу, уже без деталей, добавлял: «Дома все печально – теперь Natalie решается ехать не в Россию, а в Америку. И говорит пресерьезно»[213]. В этом контексте и надо понимать странную ссылку Герцена на фаланстеры и Putney.
Совпадение географических названий, конечно, являлось не более чем случайностью; но легко представить себе, с каким чувством Герцен осмыслял это совпадение. То было предзнаменование его собственной драмы, а может быть, и модель ее решения. Там, в Америке, удалось осуществить то, о чем мечтал Чернышевский, и то, что пытались сделать в своих семьях Герцен и Огарев; но это наталкивалось на трагические и непреодолимые препятствия в собственной жизни. Герцен восхищался американскими коммунами Оуэна; знал он и опыты фурьеристов, в частности то, что они «принимали все формы брака – от самого постоянного до самого ветреного». Для Огарева, как мы видели, аналогия между американскими и русскими сектами была ключом к тому, что происходило в России. Знали ли в кругу Герцена об эксперименте Нойеза и о его общине в Putney? В начале 1867 года в Англии вышла рассказывавшая о нем книга Диксона «Новая Америка», сразу ставшая скандально известной. Предисловие к очередному, 6‐му изданию «Новой Америки» кончалось цитатой из Нойеза:
Суд над рабством шел на сцене последние тридцать лет. Эта катастрофа завершена, она сыграла свою роль, и занавес пал. Нойез ‹…› выходит вперед и говорит всей Америке и всему миру: «Леди и джентльмены, следующим спектаклем будет СУД НАД БРАКОМ»[214].
Журналист, путешественник и издатель Уильям Хепворт Диксон в течение многих лет (1853–1869) был главным редактором лондонского литературно-критического обозрения The Atheneum. Тогда он и открыл для английской публики жившего в Лондоне, но писавшего по-русски Герцена. Внимание Диксона первоначально привлекла статья Герцена «Юрьев день», посвященная бедам крепостного права. Высоко оценивая статью Герцена в таких терминах, как «generous» и «eloquent», а самого его называя «one of the most cultivated Muscovites», «Атенеум» не соглашался с герценовским социализмом: крестьян можно освободить и без обобществления, считал Диксон. Чуть позже, в 1855 году, в его газете был восторженно отрецензирован первый том «Былого и дум»