они приравнивают к кривляньям и беснованиям современных хлыстов библейские пророчества, апостольский дар языков, мученические хоры. ‹…› Чтобы еще больше унизить христианство через уподобление его сектантскому неистовству, автор измыслил вслед за немцами-нигилистами «священные пляски» у древних христиан. ‹…› Сливать в одно сознательные целенаправленные движения с конвульсивным беснованием – это значит ‹…› городить чушь.
Коновалов и его защитники в Московской Духовной академии – «профессиональные враги того вероисповедания, во имя которого существует учреждение, их питающее и уполномачивающее» – таков окончательный вывод архиепископа. Для наших целей важно, что Антоний усматривал в работе Коновалова не только подрыв православной веры, но и влияние прагматизма:
Если христианство развилось из самообольщений экстатиков, если нет Бога и будущей жизни, то конечно нет и различия между добром и злом, честным и бесчестным; ‹…› то модное направление мысли, которое господствует теперь в университетской среде, признает только понятия выгодного и невыгодного.
Сравним последнюю формулу с тем, как год спустя обличал прагматизм в «Русской мысли» православный философ Семен Франк:
«прагматизм» ‹…› быстро слился с религиозным и религиозно-философским движением и в качестве такового стремится реформировать всю душу человечества, объявляя предрассудком и злом то, что составляло основу современного мировоззрения – научную совесть[299].
16 июня 1909 года был подписан Указ Святейшего синода за номером 8785: «Усматривая из отзыва архиепископа Антония, что названная магистерская диссертация Коновалова, как не имеющая богословского характера, совершенно не удовлетворяет требованиям» и заключает в себе суждения «соблазнительно-кощунственные», Синод отменял Постановление Московской Духовной академии о присуждении Коновалову ученой степени[300]. 31 августа Синод сместил ректора Академии Евдокима, епископа Волоколамского, с должности. Одновременно Коновалову было предложено «подать в месячный срок прошение об увольнении со службы». Коновалов покорнейше просил оставить его на службе вплоть до защиты новой диссертации[301] или же позволить ему переработать прежнюю. После этого Коновалов был уволен, причем ему было объявлено: «со стороны Святейшего Синода не встречается препятствий к представлению им, Коноваловым, ученого труда для получения степени богословия»[302]. Так на практике осуществлялась известная нам норма о приоритете коллективного суждения церкви над личным опытом ее члена.
Конечно, у Коновалова нашлись защитники. «Богословский вестник» опубликовал письмо известного историка Елпидифора Барсова, собирателя древнерусской письменности:
Поразительно, что строго научная работа, признанная ученым синклитом, переоценивается рыцарями газетной свистопляски. Во множестве появились статьи и статейки, заметки и известия, в существе мелкие и ничтожные, легкомысленные и надменные, опутанные политическими настроениями. ‹…› Замкнутый в своей келье, стоя в стороне от всяких политических настроений и личных счетов, я считаю своим долгом сказать свое бесстрастное слово. ‹…› С понятным увлечением прочитав книгу Коновалова, я с удовольствием вижу, что это первый и единственный исследователь мистического сектантства, ставший на правильный путь[303].
«Голос Москвы» приводил письмо миссионера-практика, который читал хлыстам отрывки из книги Коновалова, и это производило на них «ошеломляющее впечатление»[304]. О лишении Коновалова степени газета сообщала с «чувством крайнего и глубокого недоумения», ссылаясь на юридическую неправомочность решения: сам Синод отнес присуждение магистерской степени к делам, окончательно решаемым советами Духовных академий[305]. Обзор произошедшего поместил «Исторический вестник»:
Весь этот шум, возникший из‐за книги Коновалова, может быть объяснен необычностью ‹…› метода. ‹…› Явления сектантского экстаза Коновалов рассматривает ‹…› как физиолог или врач-психиатр: для него религиозные переживания не являются отрешенными от тела человека, они тесно связаны с телом[306].
«Русская мысль» опубликовала статью молодого Михаила Пришвина, который начинал свою писательскую карьеру с изучения сект. Работа Коновалова осуществлена «с изумительным знанием дела», считал Пришвин, энергично осуждая решение Синода. В этой рецензии Пришвин указал, что вне поля зрения Коновалова осталась важная проблема: знакомые Пришвину петербургские сектанты-«чемреки» отказались от экстатического ритуала, но сохраняли хлыстовские идеи и обычаи[307]. В этой динамике они повторили классический опыт протестантских сект, и социологу религии рассуждение Пришвина напомнит о дискуссиях, которые вели примерно в те же годы классики его науки.
Солидный «Московский еженедельник» напечатал статью Соколова, коллеги Коновалова по Духовной академии. Статья называлась «Власть тьмы», решение Синода оценивалось как «вопиющее моральное злодеяние», и рассказывалось о нем в терминах, напоминающих о близившейся революции:
По своему характеру ‹…› это событие лежит за пределами главного русла русской жизни, но в нем с такою яркостью отразились те невероятно уродливые условия, в которых мы в настоящее время живем, что о нем нельзя молчать[308].
В 1912–1917 годах Дмитрий Коновалов преподавал на Московских высших женских курсах[309]. В 1930 году он был членом университетского Института истории; областью его исследований значилась «история религий, религиозных движений»[310]. С Владимиром Бонч-Бруевичем, который в 1920‐х годах монополизировал всю эту область, отношения у Коновалова, видимо, не сложились. За советский период своей жизни автор книги о сектантском экстазе не опубликовал ничего[311]. Человек блестящей образованности и редкого академического дарования был сломлен задолго до прихода новой власти.
Предтеча формальной школы
Материал и идеи Коновалова, вновь пересекаясь с материалом и идеями Джеймса, стали источником для вполне неожиданного развития. Третья, последняя часть его диссертации разбирала проявления религиозного экстаза в функциях речи. На множестве примеров из жизни русских и западных сект автор разбирал следующие феномены экстаза: автоматическую речь (непроизвольное произнесение членораздельных звуков); автоматическое письмо (слов или бессмысленных сочетаний букв); глоссолалию (автоматическое произнесение непонятных слов); говорение сектантов на неизвестных и непонятных им языках. Коновалов приводил десятки примеров хлыстовской глоссолалии, например найденную им в архиве запись речей московского хлыста XVII века Сергея Осипова «рентре фенте ренте финтрифунт». Хлысты-прыгуны в 1901 году под Киевом так выражали свой экстаз: «Абдол сир фу мла конал сеир чика». Тамбовские хлысты в 1904‐м молились «Христос некрата не тан фан тан фатисон»[312]. Эти слова выговариваются в некоем ритме и нередко, по наблюдению Коновалова, «целые ряды глосс образуются и подбираются на основании созвучия, в силу механической ассоциации по звуковому сходству». Бывает, что сектанты «целыми часами говорят рифмами». Коновалов не был первооткрывателем хлыстовской глоссолалии; до него писал об этом сектовед, чиновник и писатель П. И. Мельников (Печерский). Но, как и в других случаях, Коновалов собрал непревзойденное количество материала и подверг его необычно спокойному анализу. «Пророческий экстаз, подобно поэтическому вдохновению возбуждая автоматическую работу функции речи, имеет вообще наклонность выражаться в рифмованных стихах», – заключал Коновалов[313].
Критикуя Джеймса, православный богослов П. Страхов в 1910 году вновь попытался перенести вопрос из этнографии в эстетику. По Джеймсу, одно из свойств мистических состояний – их неизреченность, невозможность выразить их словами. «Не отсюда ли все, подчас даже крайне уродливые, попытки применения совершенно непонятных сочетаний слов, встречаемые не только в мистическом сектантстве, но даже и в „символической“ литературе недавнего прошлого?» – вопрошал автор[314]. Смелое сближение между русским символизмом и русскими же мистическими сектами было сделано Страховым сразу после того, как вышел в свет «Серебряный голубь» Андрея Белого, драматизировавший ту же идею[315].
В новом издании своего эссе Страхов развил сопоставление, продолжив фразу таким образом: «в „символической“ ‹…› литературе недавнего прошлого, и в современном серьезном, а не шутовском футуризме»[316]. Итак, в 1915 году московский богослов Страхов, используя материалы Коновалова, высказал гипотезу о сходстве между глоссолалией русских сектантов и заумью русских футуристов. Эта идея стала центральной в статье Виктора Шкловского 1916 года «О поэзии и заумном языке»[317]. Задача этой статьи, одной из первых работ будущего лидера формальной школы, – объяснить недавние эксперименты русских футуристов с заумными стихами, состоящими из бессмысленных звукосочетаний типа «дыр бул щил». Это не чепуха, но и не музыка, объясняет Шкловский; это настоящая поэзия, только более чистая. Чтобы описать парадоксальную природу несловесной «звукоречи», Шкловский ссылался на психологию эмоций Джеймса. Действительно, эта теория была, по-видимому, важным методологическим образцом для формальной школы. Если сущность эмоций в форме их выражения, не в том ли и сущность искусства? Не готовый пока к подобным формулам, Шкловский делал еще более неожиданный ход: